В 1913 году в Лиссабоне появился пятиминутный документальный фильм, напоминающий "Выход рабочих с фабрики" братьев Люмьер. Только на сей раз вместо угрюмого пролетариата мы видим возбужденных меломанов, покидающих театр после симфонического концерта. Режиссер Леонор Ареаль решила отыскать в толпе Фернандо Пессоа. Вместе с дотошной исследовательницей вглядываемся в лица на экране – похожих на писателя усатых мужчин в шляпах много, но всякий раз это не он. Да и присутствовал ли Пессоа на концерте? В его дневнике нет записей об этом, но, перематывая пленку снова и снова, мы с помощью Леонор Ареаль идентифицируем сперва его приятелей, затем его тетушку, и вот уже появляется он сам – выходит из дверей театра, пробегает мимо, отворачивается от камеры и исчезает навсегда.

"Где Пессоа?" – первый фильм, который я смотрю в открытом после многолетнего ремонта кинотеатре "Модерниссимо". Кинотеатр родился в 1915 году в подземелье под главной площадью Болоньи, много раз менял облик, в начале XXI века закрылся, в ноябре 2023 года воскрес и стал одним из центров архивного фестиваля "Возвращенное кино" (Il Cinema Ritrovato). На площади по вечерам показывают старые фильмы на огромном экране, а под землю ведут коридоры, украшенные кривыми зеркалами и постерами шедевров Феллини, Пазолини и Висконти.

Бонбоньерочный облик "Модерниссимо" наверняка понравился бы Сергею Параджанову, и хорошо, что его фильмы показывают именно тут. В центре ретроспективы "Украинская рапсодия" – ранние работы режиссера, которые не входят в его канон и считаются соцреалистическими. В Париже нашлась идеальная копия "Андриеша" (1954), и в этом дебюте без труда можно обнаружить увлечение Параджанова преображением фольклорных сюжетов в кэмп-утопию; есть даже откровенные квир-намеки (игра с флейтами), которые цензура в начале 50-х распознать не смогла. Кадры из этого фильма сегодня вполне могли бы появиться на выставке Пьера и Жиля в усыпанных стразами рамах. В другой программе фестиваля показывали "Розового нарцисса" (1971) Джеймса Бидгуда, один из ярчайших примеров кэмп-эстетики, и любопытно было сопоставить его с "Андриешем" – сказкой о пастухах, вроде бы лишенной эротики, но все же принадлежащей к тому же миру будуарных фантазий. Да и безнадежно советский сюжет "Украинской рапсодии" (1961) преображается кэмп-декоративностью и конфетными улыбками загримированных и сладкоголосых красноармейцев.

В Болонье прошла премьера восстановленной версии "Теней забытых предков" (1964) – фильма, который принес Параджанову славу и возглавляет список достижений украинского кинематографа. Негатив, хранящийся в московском Госфильмофонде, оказался недоступен, и за основу взяли копию из Австрийского киномузея. Реставрация, приуроченная к 60-летию картины, имеет символическое значение. Как сказал один из кураторов ретроспективы Дэниэл Бёрд, необходимо вырвать Параджанова (который называл себя тбилисским армянином, пострадавшим за украинский национализм) из имперских когтей. Большое впечатление на зрителей произвело выступление Олены Гончарук, гендиректора киевского Довженко-центра. Она рассказала о том, как сотрудники киноархива работают в условиях регулярных отключений электроэнергии из-за российских обстрелов, как киноведы и режиссеры идут на фронт, напомнила о погибших, раненых и пленных. Переводчица на итальянский не смогла сдержать слез, да и в зале многие плакали.

Ретроспективы (говорят, что первой в истории) удостоился и Анатолий Литвак (1902–1974), уроженец Киева, работавший в Ленинграде, благополучно выбравшийся в 1925 году из царства большевиков и сделавший неплохую карьеру в Париже и Голливуде. Нельзя назвать Литвака великим режиссером; среди его жанровых картин есть невыносимые (мелодрама "Экипаж" о летчике, влюбленном в супругу своего товарища), есть увлекательные (комедия "Удивительный доктор Клиттерхаус" о враче, неортодоксальным образом изучающем сознание преступников), а лучшим его достижением считают драму "Змеиная яма" (1948) – героиня попадает в сумасшедший дом, и только искусство фрейдистского психоанализа способно ее исцелить.

Составители ретроспективы Литвака не позабыли и странный фильм "Длинная ночь" (1947). Неотразимый Генри Фонда верен своей любви к простодушной цветочнице, но на ее сердце претендует стареющий фокусник. В итоге расстрелян плюшевый медведь, а аллегретто из Седьмой симфонии Бетховена звучит тысячу раз. Странность же состоит в том, что перед выходом картины продюсеры безуспешно пытались скупить и уничтожить все копии фильма Марселя Карне "День начинается" (1939) с тем же сюжетом.

Пленки из коллекции Госфильмофонда в прежние годы показывали в Болонье часто, теперь сотрудничество сведено на нет войной. И все же интересный "русский" сеанс в рамках цикла "Сто лет назад" прошел. Мы увидели сцены похорон Ленина, приватные выступления Анны Павловой для Дугласа Фэрбенкса на съемочной площадке "Багдадского вора" и советский блокбастер 1924 года – "Дворец и крепость" Александра Ивановского. Петр Багров, бывший сотрудник Госфильмофонда, ныне работающий в США, предупредил, что этот фильм не имеет отношения к авангарду, принесшему славу советскому кинематографу 20-х. Такое кино презирали Эйзенштейн, Пудовкин и Вертов, зато оно пользовалось успехом у простодушных зрителей. Интриги царского двора, роковая любовь, таинственный узник Петропавловской крепости сходит с ума и забывает свое имя... В Бундесархиве нашлась отличная копия этого фильма, к тому же он приобрел неожиданную актуальность: судьба Михаила Бейдемана, который работал у Герцена в редакции лондонского "Колокола", решил вернуться в Россию и был арестован в Финляндии, может послужить предостережением для нынешних политэмигрантов, помышляющих о возвращении.

Еще одна несправедливо позабытая тюремная драма: фильм Гастона Модо по "Жестокому рассказу" Огюста де Вилье де Лиль-Адана. Герой заключен в темницу, приговорен к смертной казни инквизицией, бежит из заточения, но тюремщики только делают вид, что не замечают его, а на самом деле видят каждый его шаг и глумятся над несчастным. В 1930 году фильм прошел незамеченным, сегодня же есть соблазн сравнить его с таким шедевром, как "Страсти Жанны д'Арк" Дрейера.

Немой кинематограф достиг вершин изощренности незадолго до своей гибели. Первый звуковой фильм вышел в 1927 году, когда Абель Ганс работал над "Наполеоном". Его эпопея существует в 22-х версиях, от полуторачасовой до пятичасовой, но самую полную, идущую 7 часов, публика не видела без малого сто лет. Ее называют "аполлонической", поскольку премьера прошла в кинотеатре "Аполлон". Президент парижской синематеки Госта-Гаврас считает "Наполеона" лучшим фильмом в истории французского кино. 16 лет ушло на поиски рассеянных по разным странам фрагментов и подготовку музыки, и вот семичасовой "Наполеон" перед нами во всем своем великолепии.

Одним из главных элементов новой реставрации стал саундтрек. Симон Клоке-Лафоли объединил фрагменты из произведений разных композиторов так, что они перетекают друг в друга без швов с поразительной точностью: так "Марсельеза" элегантно синхронизирована с изображениями поющих ее патриотов. Многие кадры фильма, подкрепленные виртуозными музыкальными решениями, ошеломляют своей революционной изобретательностью. Уже первая битва снежками, в которой участвует школьник-Наполеон, порождает аплодисменты в зале, а когда плавание будущего императора в бурю и заседание Конвента идут параллельно и сливаются в морской стихии, публика впадает в экстаз и начинает вопить Bravi! – наверное, так вели себя и зрители в 1927 году на сеансе в парижской опере.

Каждый год на фестивале в Болонье киноархивы разных стран представляют новые находки и реставрации. Среди достижений дигитализации, показанных в этом году, есть фильмы знаменитые ("Амадей" Милоша Формана или "Токийский скиталец" Сэйдзюна Судзуки) и несправедливо забытые: например, "Бона" (1980) Лино Брока. Негатив этой драмы о девушке, становящейся рабыней актера-неудачника, несколько десятилетий лежал в сейфе, пока его не обнаружили искусные реставраторы из компании "Карлотта".

Документальные фильмы Люка де Оша, бельгийского антрополога-сюрреалиста, который жил в Конго в начале 50-х, пришлось реконструировать из фрагментов, уцелевших в его архиве. Ош запечатлел абсурдную красоту ритуалов, на редкость бессмысленных, вроде садистских узоров на лбу младенца, вырывания ресниц при помощи ножа или танца женщин-леопардов с пучками травы во рту. Один из ритуалов снят целиком – передача сверхъестественных способностей от почившего шамана его слепой дочери; в процессе нужно трясти хижину, чтобы раскочегарить духов.

Музей MoMA на средства фонда Лилиан Гиш искусно отреставрировал "Ветер" (1928) Виктора Шёстрёма. Воскрешенную версию показывают на главной площади Болоньи, а симфонический оркестр исполняет музыку Карла Дэвиса. Красавица Гиш играет простушку из Вирджинии, которая приехала в Техас к пошлым скотоводам, поневоле вышла замуж и влюбилась в собственного мужа. Торнадо и прочие всплески суровых стихий сняты гениально, и музыка усиливает впечатление.

Реставраторы не забывают и о фильмах низких жанров. На полночном сеансе демонстрируют типичный образчик джалло с патологоанатомическим названием "На трупах заметны следы безжалостного насилия" (1973). Маньяк в маске режет полураздетых девиц, реконструируя свою детскую травму. Я видел так много подобных итальянских фильмов начала 70-х, что немедленно догадываюсь, кто из персонажей прячется под маской.

Два года назад в Болонье показывали знаменитый порнофильм – "Глубокую глотку" (1972), отреставрированную сыном и дочерью режиссера Джерарда Дамиано. Теперь они восстановили следующий порнофильм отца – "Дьявол в мисс Джонс" (1973). После вступительного слова о влиянии Сартра на сценарий и эстетических воззрениях Дамиано трудно воспринимать порнофильм как порнофильм, хотя именно таковым он и является, причем с весьма разнузданными сценами, вроде орального секса с живой змеей – боа-констриктором.

Линда Лавлейс, сыгравшая главную роль в "Глотке", прокляла свою беспутную юность и стала святошей. Но с Джорджиной Спелвин (мисс Джонс, которая попадает на тот свет и отдается чертям) подобного не случилось. Ей 88 лет и, выступая перед показом, она сказала, что этот фильм – fucking masterpiece.

По утрам на фестивале в Болонье показывают телесериалы. В этом году выбор пал на "Жюдекса" (1917) Луи Фейада, отреставрированного компанией "Гомон". Аккомпанемент обеспечивают великие тапёры – Антонио Коппола, Стивен Хорн, Дональд Сосин и Даниэле Фурлати, так что 8 часов пролетают незаметно.

Жюдекс, сын графа, разоренного бессовестным банкиром, вводит обидчика в анабиоз, похищает его псевдотруп, а потом влюбляется в его дочь. В 1917 году Фейад уже придумал мрачнейшее изобретение нашей эпохи – видеокамеру, которая наблюдает за беспомощным узником в камере. А главную злодейку играет божественная женщина-кошка Мюзидора!

В Болонью приезжают не только киноманы, но и их кумиры. 91-летний Коста-Гаврас представлял воскрешенного "Наполеона", 85-летний Фолькер Шлендорф – свой отреставрированный фильм "Хомо Фабер", 84-летний Марко Беллоккьо – документальную ленту о самом себе, 83-летняя Бабетт Мангольт рассказывала о работе с архивом актрисы Дельфин Сейриг. По вечерам на пьяцетте Пазолини старинный угольный проектор показывал фильмы 1904 года (дети пускают мыльные пузыри, в Версале плещут фонтаны, бабочка превращается в танцовщицу, фокусники извлекают кроликов из цилиндров) и программу скопитонов – очаровательно идиотских музыкальных клипов из некогда популярных киноавтоматов.

Известность фестиваля "Возвращенное кино" растет, в Болонью приезжают тысячи синефилов, залы переполнены. Обыватели с изумлением разглядывают японцев и англичан, стоящих в длинных очередях перед кинотеатрами. Фестиваль даже продлили на один день и устроили марафон фильмов с Марлен Дитрих. Вечерние сеансы на главной площади Болоньи будут продолжаться до середины августа, ну а те, кто боится дождя, ветра и жары, теперь могут спуститься в подземелье, где воскрес грандиозный кинотеатр "Модерниссимо".

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

В разгаре вновь обострившейся полемики об имперскости, шовинизме и идентичности, как и о том, чего многим даже оппозиционным россиянам до сих пор не понять об Украине, 110-летний юбилей Аллы Баяновой (Левицкой) – едва ли не самой яркой исполнительницы русских и русско-цыганских романсов – остался почти незамеченным. Хотя не исключено, что внимательный взгляд на многие обстоятельства ее жизни и 88-летней сценической карьеры, очищенные от той лубочной шелухи, в которой были старательно вываляны российской культур-пропагандой (увы, порой не без помощи самой певицы), окажется полезным для дискуссии, которая еще долго не утратит актуальности.

И уж всяко позволит увидеть эту фигуру в европейском контексте. Вполне уместном для артистки, родившейся и большую часть жизни прожившей в Юго-Восточной Европе, превосходно и очень уверенно певшей по-румынски, по-фанцузски и по-гречески и до последних дней сохранившей легко считываемую южноевропейско-балканскую стилистику.

Нет нужды останавливаться на основных фактах биографии Баяновой: они хорошо известны. Вполне подробно и правдоподобно изложен в ряде источников и ранний, парижский период ее творчества. Еще бы: именно на нем и выстроен миф о Баяновой – “русской эмигрантке”.

Которой она не была ни минуты. Из России не бежала, так как в глаза той России не видала, хоть и много о ней слыхала. Нансеновского паспорта не имела, будучи гражданкой Румынского королевства. В Париж приехала со старшими в 1918-м из воссоединившейся с Румынией Бессарабии, где родилась и прожила первые четыре года. А в начале 30-х, после долгих гастролей по Восточному Средиземноморью, ее артистическая семья осела в Бухаресте.

Почему именно там? К местам скопления российских изгнанников румынская столица и близко не относилась, что, казалось бы, должно было иметь значение для отца и дочери Левицких-Баяновых, привыкших выступать именно для этой аудитории. И уж подавно не из-за гражданства: паспорт Румынии в ту пору был везде в Европе уважаем.

Причина состояла в том, что для музыканта любой категории, тональности и национальности тогдашний Бухарест открывал возможности, вполне сопоставимые с парижскими. А жизнь была куда спокойнее и дешевле. В этом городе меломанов с вечно набитыми театрами, где попеременно выступали все симфонические оркестры Европы, без “лэутаров”, то есть музыкантов, не мог бы выжить ни один ресторан: в него просто никто бы не пришел.

Без колебаний играли в ресторанах даже крупные звезды. Нередко на ресторанных подиумах давал сольные скрипичные концерты сам великий Григораш Динику, которому стоя аплодировали Лондон, Париж и Вена. Как и многие румынские музыканты, Динику был цыганом – и бок о бок с цыганами на подмостках плещущей жизнерадостностью столицы играли также и румыны, и евреи, и венгры, и представители славянских народов.

Даже фашизация Румынии не могла сломать эту космополитическую традицию. Отношение официоза к предпочитавшей русские либо русско-цыганские романсы Алле Баяновой до самого начала войны оставалось вполне благосклонным. А Петр Лещенко – как и Баянова, бессарабец с украинскими корнями, чей репертуар, чуть ли не единственный целиком русскоязычный в Бухаресте, – и вовсе со многими в том официозе приятельствовал. Впрочем, не было секретом, что у изъяснявшегося с сильным славянским акцентом шансонье имелся венценосный покровитель. Тот самый Кароль II, что в 1938 году приостановил действие либеральной конституции и распустил парламент, установив единоличную, выраженно фашистскую диктатуру, часто присылал бронированный автомобиль, доставлявший Лещенко в королевскую резиденцию развлекать эксцентричного монарха и его метрессу Елену Лупеску, бессменных протагонистов всех таблоидов тогдашней Европы.

Вплоть до потери Бессарабии антиславянские настроения в обществе были редки, ни в какое сравнение не идя ни с антивенгерскими, ни тем более с антисемитскими. К бессарабцам-христианам относились со слегка патерналистским сочувствием. Что ж поделать, сто лет прожили, бедняги, под Россией, вот и нахватались. Но теперь-то они снова наши, и придет день – заговорят и запоют по-румынски, куда денутся. Зато исполнительский класс у этих бессарабцев просто шляпу долой. Да и черт с теми русскими словами: разве понимаем мы каждое слово в цыганских песнях?! И однако обожаем их!

Петр Лещенко. “Бессарабянка”

Неудивительно, что в ресторане La Petre Lescenco (“У Петра Лещенко”), где регулярно выступала и Баянова, вечерами ореху упасть было негде. Это ультрамодное заведение, открывшееся в помпезном домище на фешенебельной Caleа Victoriei (через 40 лет Чаушеску объявит его лучшим образцом довоенного жилищного строительства), облюбовал не только столичный бомонд, но также и дипломаты, и корреспонденты ведущих европейских газет, и, понятно, агенты зарубежных спецслужб, которыми Бухарест тогда кишел. В том числе – и едва ли не в первую очередь – советские. Где еще могли они искренне аплодировать песне о “принцессе-кокаиночке”?

Песни Аллы Баяновой из репертуара ресторaна “У Петра Лещенко”. Записи 1930-х годов

Весь этот казавшийся нескончаемым праздник оборвался летом 1940-го. Реакцией на аннексию Бессарабии стал небывалый скачок антиславянской пропаганды. Недавнее похлопывание по плечу сменилось подозрительными реакциями на “восточный акцент”. И то сказать: навстречу спасавшимся из “отжатой” области на восток устремились, пусть и в куда меньшем числе, всевозможные симпатизанты коммунизма, а также небольшая группа евреев-специалистов – часто аполитичных, но из-за запретов для “неарийцев” на ряд профессий боявшихся остаться без куска хлеба. Замечу: Левицкие-Баяновы даже опции такой не рассматривали. Со здравым смыслом в декларативно “русском” семействе был полный порядок, перспектива встречи со сталинским государством никого в нем не увлекала. Уж лучше до скончания века петь о “тоске по родине”, сидя во все еще комфортабельном и давно обжитом Бухаресте. Откуда, стань эксцессы фашистских властей совсем уж несносными, можно отбыть в любом выбранном направлении.

Романс-танго “Тоска по родине” – один из популярнейших в русскоязычном репертуаре Аллы Баяновой. Музыка Жоржа Ипсиланти, 1930-е годы, Бухарест

Бежать артистической семье не пришлось, хотя о свободе выбора репертуара Баяновой пришлось забыть на весь период пронацистской диктатуры регента Антонеску. Ясно, что во время “священной войны против большевизма” (так пропаганда именовала участие Румынии в нападении на СССР и все, что за этим последовало) даже на самый безобидный романс, исполненный по-русски, власти реагировали ровно так же, как нынешние российские – на любое публичное выступление по-украински. “Сверху” недвусмысленно предупредили: негоже в военное время известной румынской артистке петь на языке врага!

И вскоре за ослушание выслали в один из лагерей “для временно интернированных лиц”, куда на недолгие сроки замыкали незначительно проштрафившихся граждан. Ада настоящих концлагерей фашистской Румынии Баяновой испытать не пришлось.

Волею судьбы избежала она и коммунистического ГУЛАГа. Ни ее тогдашний муж-аристократ, ни Петр Лещенко, ни многие друзья такого счастья, увы, не имели. Но и встроиться в новую реальность было непросто: для “народной” власти довоенная звезда олицетворяла класс побежденных, а после смены курса на национал-коммунизм – еще и все русское. Иначе как “эта русская” Чаушеску примадонну не именовал.

По счастью, музыка в коммунистической Румынии – не только симфоническая, но и легкая – оставалась областью, куда вездесущая политическая цензура почти не совалась. Да, румынская эстрада при всех режимах была абсолютно аполитичной – и, скорее всего, из этой презумпции власть и исходила. Поразительным было другое: проявления “буржуазной эстетики” и “тлетворного влияния Запада”, на корню вырубавшиеся в литературе, пластических искусствах и архитектуре СРР, невозмутимо продолжали цвести в эстраде. Будто ничего в той стране и не произошло.

Не потому ли в СССР, где идеологические требования были куда ригористичнее, эстраду “братской” Румынии выдавали в аптечных дозах? До смешного мало ее транслировало даже радио Советской Молдавии. Тем временем бессарабцы и буковинцы, на каком бы языке ни говорили, охотно слушали музыкальные программы из Бухареста на коротких волнах: их практически не глушили, все-таки не Радио Свобода!

И румынский диск Аллы Баяновой с русскими и цыганскими романсами в нашем кишиневском доме тоже имелся. Привезенный родителями из Югославии, был он одним из тех восьми, что за сорок с небольшим лет непростой жизни в послевоенной Румынии, где Баянову, согласно ходовой российской наррации, недооценивали и чуть ли не гнобили, ей каким-то неведомым чудом удалось записать. И шесть из тех пластинок были полностью “русскими”! Для сравнения: за почти четверть века активного концертирования в СССР и РФ, где Баянову определенно почитали (неважно в данном случае, сколь гротескные формы то почитание принимало), она записала четыре.

Ирония истории состояла в том, что “великий перелом”, камня на камне не оставив от прежней социальной структуры Румынии, оказался бессилен изменить представления румын о красивом досуге. Центральное место в нем по-прежнему занимал ресторан с живой музыкой. Ясно, что и меню, и сервис фатально деградировали, но эстрада изо всех сил старалась сохранить былой уровень. Наряду с новыми и всенародно любимыми довоенными, в программы смело включали и западные хиты. Если чиновников от культуры что и заботило, то только обязательность перевода англо-, франко- и италоязычных текстов. Чтобы простым трудящимся было ясно, о чем поется.

Как мы догадываемся, те переводы были не одним лишь реверансом победившему пролетариату. Заодно они давали заработок многим вконец обнищавшим “лишенцам”.

Знаменитая композиция Дж. Гершвина The Man I Love в Румынии превратилась в “Однажды”. Поет Алла Баянова

Пьеса Dio, Come Ti Amo, впервые исполненная Доменико Модуньо на фестивале в Сан-Ремо в 1966-м, румынской публике известна под названием “Не нахожу слов”. Поет Алла Баянова

Тем временем национал-коммунистический маразм крепчал. Неописуемый восторг вернувшегося из Пекина Чаушеску от увиденных там “успехов культурной революции” стал моментом обрушения Румынии в то безумие, что длилось 18 лет и было остановлено лишь свержением “Гения Карпат”. Так называемый протохронизм, тут же прозванный острыми языками “дакопатией”, объявили мейнстримом национальной исторической науки, а довоенных фашиствующих интеллектуалов, уже отсидевших свои сроки, друг за другом реабилитировали и порой приглашали на заметные должности в госпропаганде. Семибалльное землетрясение 1977 года, похоронившее под завалами почти 1500 жителей Бухареста, послужило официальным обоснованием уничтожения его исторической застройки. Та "чаушима" – как по аналогии с Хиросимой именовали происходящее очевидцы – успела бесследно стереть не менее 20% “Парижа Балкан”. И более половины его старейшей части.

“Бульдозеры все ближе к моему домику, – рассказывала мне Алла Баянова в 1988-м, – а главное, никто вокруг не знает, когда придет его черед. В любой момент в двери может постучать какой-нибудь типчик и вручить предписание в 48 часов убраться куда скажут. Люди бросают фамильные библиотеки, которые им некуда и некогда перевезти. Вот так теперь мы живем в нашем чудесном городе, даже не имея понятия, что от него останется!”

Все больше румын мечтали любой ценой эмигрировать, но сделать это, не будучи этническим евреем или немцем, было почти невозможно. Люди, однако, искали – и порой находили лазейки. Не сдерживал даже почтенный возраст. В середине 80-х страну покинула сверстница и коллега Баяновой, звезда межвоенной эстрады Миа Брайа, прославленная исполнительница “жестокого” романса "Habar n-ai tu" (“Тебе невдомёк”). Его послевоенная, более экспрессивная аранжировка принадлежала Алле Баяновой.

Две версии романса “Тебе невдомёк” в записи межвоенных лет. Поет Миа Брайа

А вот модернизированная интерпретация Аллы Баяновой

Там и тогда на горбачевский СССР смотрели как на свободную страну. И Алла Баянова не была ни первой, ни последней моей тогдашней румынской собеседницей, кто это подтверждал. Хотя, признаться, я и сам в ту пору был настроен куда как оптимистично.

Трудно судить, стал ли “десант” 75-летней дивы в СССР реализацией ее давней мечты или жестом отчаяния. Фактическая же сторона выглядела так: в то время, как последние следы прошлого в Бухаресте исчезали под бульдозерами, и никакого будущего из-за гор обломков не виделось, в СССР (где Баянову, как и в целом румынский музыкальный мир, почти не знали) возвращение наследия русской эмиграции домой объявили одним из приоритетов культурной политики. В теории это сулило все еще полной энергии примадонне такую широкую аудиторию, какой у нее не было никогда. Оставалось лишь пробовать, тем более терять было практически нечего.

Ясно, что для успеха у новой аудитории требовалось войти в роль настоящей русской эмигрантки, но эта роль была хорошо знакома, Баянова столько раз ее играла – и играла вполне искренне.

Была ли она носителем имперского мышления? С нынешней точки зрения – безусловно. Но фокус в том, что в основе ее “окраинного” имперства, очень типичного для бессарабцев, и по сей день в тех местах нередкого, лежали вовсе не шовинистические убеждения, но привязанность к русскому языку, игравшему в этнически пестрой провинции роль безальтернативной lingua franca. Когда в 1812 году империя отхватила эту землю, нормативно-литературный румынский еще не оформился (да и в русском этот процесс тогда лишь близился к завершению), поэтому петербургские “просветители” не встретили такого сопротивления, как на других “присоединенных” территориях, где издавна функциониовaли свои lingua franca – польский либо немецкий. В Бессарабии же никакой язык не доминировал, и импортированный “великий и могучий” худо-бедно всех устроил, притом что этнических русских было там очень немного.

Но куда приходил русский язык, являлась и русская школа, имперская до мозга костей.

В результате уже к концу XIX века в Бессарабии выросло несколько поколений нерусских людей, считавших Россию (подразумевая всю империю целиком) своей отчизной – и, понятно, передававших эту выученную идентичность детям и внукам.

Так унаследовал ее, например, Жорж Ипсиланти, бессарабский потомок фанариотов и первый муж Аллы Баяновой, не знавший по-гречески ни слова.

Надо ли удивляться, что в 1998-м, на киевском концерте для узкого круга примадонна сообщила буквально следующее: “Я очень люблю эту страну. Сегодня, к сожалению, она уже не Россия. Но она мне дорога, Украина. Мать моя родилась под Киевом…”

Куда больше удивления вызывают бурные аплодисменты ее словам.

Тот самый концерт

Оба родителя Аллы Левицкой, пусть и не коренные бессарабцы, но нерусские дети имперского юга – и прилежные ученики имперских гимназий, были носителями именно такой идентичности. И именно они первыми обозначили в воображении впечатлительной девочки, смутно помнившей даже и Бессарабию, завораживающий силуэт той фата-морганы, что почти целую жизнь маячил на горизонте ее сознания, лишь слегка рассеявшись после нескольких лет жизни в Москве.

А парижские друзья, настоящие российские эмигранты, ярко тот фантом расцветили.

Но бессарабство такая штука, что не забывается и не исчезает бесследно, и, попав в молодости в Бухарест, Баянова предсказуемо вросла в него легко и органично, прожив там так долго и пережив так много, что расстаться с этим городом артистку вынудила лишь очевидная угроза его физического исчезновения.

Остановленные революцией, бульдозеры так и не доползли до скромной виллы на улице Popa Nan. Но ее хозяйка была уже очень далеко.

Если выбравший Бухарест по ряду практических причин Лещенко без труда представим в любой европейской столице с обширной российско-эмигрантской аудиторией, от Белграда до Риги (где он, кстати, работал), то стилистически оторвать Баянову от Бухареста едва ли возможно. Но этого простого факта в упор не узреть российским культуртрегерам с их примерно нулевыми познаниями о сцене (во всех смыслах) межвоенного Бухареста и клишированно-парижецентричным представлением о “русской эмиграции”, к которой, повторю, Баянову в России до сих пор не устают причислять.

При этом даже не самый вооруженный европейский глаз с ходу опознает в ней балканскую диву межвоенных “безумных лет”. И ни русский репертуар, ни “тушэ паризьен” ровным счетом ничего в этом образе не меняют, лишь обогащают его.

Алла Баянова действительно выросла в Париже, и там же впервые вышла на сцену. В румынскую столицу она явилась с внушительным парижским багажом, не сильно в этом смысле отличаясь от многих своих сограждан, также выученников тогдашней “столицы мира”, прежде всего музыкантов и архитекторов. Именно эти люди обеспечили своему городу повсеместно признанную репутацию “Парижа Балкан”, о которой еще недавно, в канун Первой мировой войны, Бухарест и мечтать не смел.

Усвоив все лучшее, что могла дать “столица мира”, Бухарест, однако, не рвался ее копировать. Языком его салонов и гран-кафе и вправду был французский, а быстро выраставшие тут и там резиденции в стиле ар-деко ни в изобретательности, ни в элегантности парижским не уступали. Но жизнь в закроенном по западным лекалам городе текла в совершенно ином ритме. И ни с тем неторопливым ритмом, ни с левантийской негой, ни с любовью к зашкаливающим в опереточность нарядам с обилием мерцающей бижутерии, ни с чуть вкрадчивой фанариотской деликатностью – как и с повальной византийской страстью к интриганству – Бухарест ни за какие сокровища Запада не желал расставаться.

Как подобало настоящей балканской диве, Баянова пела также и по-гречески

Алла Баянова – в своих эксцессивных туалетах, в тюлевых митенках на унизанных перстнями пальцах, с удивительно мягкой по тембру речью и исполнительской манерой, которую сама называла староцыганской (или кому-то неясно, из каких мест брались те старые цыгане, что когда-то сводили с ума Петербург и Москву?), – оставалась очень убедительным осколком межвоенного Бухареста. В начале века старухи подобной стилистики еще изредка мелькали на Calea Victoriei. Их больше не осталось. Не была ли ушедшая в 2011-м Баянова последней?

Какую же степень культурной (не)подготовленности нужно иметь, чтобы принимать этот выраженно балканский шик за парижский?

Понимала ли Баянова, в какой оливье на старости лет вляпалась? Было ли вообще возможно этого не понимать? Не замечать, что между нею и стадами новоявленных кичеватых поклонников и безнадежно пошлых промоутеров – непреодолимая цивилизационная пропасть?

Ясно, что в какой-то момент она отдала себе в этом отчет. Но продолжала держаться с поразительной стойкостью и той слегка фаталистичной безмятежностью, что когда-то усвоила в Бухаресте. Ни с кем не спорила. Никого не поучала и не вышучивала, хотя могла. И уж тем паче не изощрялась в виртуозном хамстве тем, кто доверчиво смотрел ей в рот. Впрочем, арбитром парижской элегантности на Первом канале Баянова не трудилась. И в Россию приехала не за деньгами и не за славой (хотя, понятно, ни в том, ни в другом уже вскоре недостатка не имела). Новорусский цинизм воспитанная в иные времена и под иным небом примадонна не сочла нужным осваивать.

Хотя временами (особенно поначалу) переигрывала, видимо, наивно полагая, что среди ее новых слушателей нет старых бессарабцев. Заявление на одном из первых концертов в горбачевском СССР об отсидке в концлагере при Антонеску, тут же со смаком обсосанное в СМИ, не прозвучало, говоря мягко, слишком уважительно к памяти ее коллег – цыган и евреев, – а также бессарабских земляков, погибших в Транснистрии.

Смотри также

Одесский Холокост. Почему в Румынии не любят вспоминать о нем

Успех Баяновой в России был мгновенным и сногсшибательным. Теперь она могла выбирать лучших из лучших аккомпаниаторов и концертмейстеров: кто только не мечтал с ней выступить! Уже в 1993-м Баянова становится Заслуженной артисткой РФ, а в 1999-м – Народной. При этом самой королеве романса было очевидно, что золотые дни ее жанра ушли безвозвратно.Что работает она в узкой нише эстрады огромной страны, на которой центральное место занимала, занимает и будет занимать другая Алла. Необычайно, по словам Баяновой, талантливая, вот только с очень странным вкусом. Впрочем, шокировать престарелую примадонну “странным” и даже откровенно варварским вкусом было трудно: она и не такого успела навидаться в коммунистической Румынии.

Фата-моргана тем временем таяла, но целиком исчезнуть не могла: тогда бы оказалось, что все было зря. Что зря поселилась она в этой мрачной и холодной стране, куда могла бы просто наезжать с гастролями; зря осторожно и терпеливо пыталась что-то втолковать этим людям, которые, конечно, почтительно ей внимают, но порой глядят как на свалившуюся с Луны; зря все еще верит, что чему-то важному их научит. Зря, зря, зря. Как бы там ни было, назад дороги уж нет, но волю давно умершего отца “ты должна петь для русских людей” она исполнила – да так, что тот едва ли поверит, услыхав ее рассказ. Скоро, скоро они встретятся, долго ли еще торчать на этом свете, не сто же лет!

Ее не стало в 97. Отважная идеалистка, ведомая неискоренимым wishful thinking (многие ли артисты ему не подвержены?), она прожила феерическую жизнь – вполне под стать своему таланту. Как к ничьей иной, к судьбе Аллы Баяновой приложимы слова Игоря Северянина: “Как хороши, как свежи будут розы // Моей страной мне брошенные в гроб”.

Нет, правда, никакой уверенности, что та страна была ее.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться