Заведующая фондом русской книги Университетской библиотеки языков и цивилизаций (Bulac), казначей Общественной русской библиотеки им. И. С. Тургенева в Париже, член правления французского "Мемориала" Аглая Ашешова считает, что очередная волна российской эмиграции уже получила гуманитарное оформление. К чему приведет появление нового тамиздата?
Аглая Ашешова ответила на вопросы Радио Свобода:
– Вы описываете в вашей недавней статье новую эмигрантскую культуру как уже сложившуюся экосистему – со своей инфраструктурой, издательствами, периодикой. Все, что мы по привычке называем словом "тамиздат". Как вы для себя формулируете задачу, смысл существования нового тамиздата? Он сегодня дублирует, заменяет, повторяет русскую культуру на выезде? В своём роде "выдвижной ящик русской культуры"?
– Наверное, я бы сравнила это с аквалангом, в котором есть запас кислорода. На какое-то время. Запас воздуха для оставшихся в удушливой стране. Важно, по крайней мере, знать, что такое место вообще существует – куда, например, можно отправить свои рукописи из России, и они могут быть опубликованы анонимно – что сейчас и происходит. Железный занавес пока что дырявый; "туда" можно еще отправлять свою корреспонденцию, а "оттуда" получать в электронном или бумажном виде книжки.
Там, где есть запретный плод, появляется и издатель запретного
Важен также сам факт взаимодействия культуры по обе стороны занавеса. Это взаимодействие, конечно, сегодня парадоксально. Вы говорите – дублирующая функция. Понятие "дубликат" сегодня приобретает буквальное значение: например, одновременно в Москве и Стокгольме выходит книга Марии Степановой "Фокус". В Москве выходит вариант с вымаранными, закрашенными черными прямоугольниками словами, которые нельзя напечатать в России, тогда как в стокгольмском издании полностью сохранен авторский вариант. Сама по себе необходимость такого параллельного выхода книги служит напоминанием о существующий в России цензуре, с одной стороны; но с другой – настаивает на том, что никакие слова больше утаить нельзя, эта попытка только лишь подстегивает интерес читателя. Там, где есть запретный плод, появляется и издатель запретного.
Социолог Юлия Лернер высказала недавно мысль о том, что новый тамиздат породил пространство политического высказывания. Эта традиция имеет более глубокую историю, чем кажется на первый взгляд. Вспомним заявление Герцена о начале вольного книгопечатания от 21 февраля 1853 года (дата выхода в Лондоне первой русскоязычной газеты "Колокол"): "У нас нет места свободе слова на русском языке. (...) Без свободы слова нет свободного человека. (...) Открытое слово – торжественное признание, переход к действию. Нам кажется, что пришло время печатать на русском языке за пределами России". В этих фразах в буквальном смысле достаточно поменять три слова – и они выглядят сегодня как новенькие. Когда я начала читать текст Герцена одной из моих французских русскоговорящих коллег, она меня спросила: "Это что, новый пост Георгия Урушадзе в фейсбуке?" Так что не только у эмиграции, но и у тамиздата можно начать считать волны.
Аглая Ашешова родилась в 1976 году в Петербурге, окончила кафедру музееведения Института культуры (1999), работала в Отделе книжных фондов Всероссийского музея А. С. Пушкина на Мойке, 12. С 2003 года живет во Франции, работала в библиотеках парижских музеев и университетов. Заведующая русским фондом в Университетской библиотеке языков и цивилизаций (Париж), член правления Русской общественной библиотеки И. С. Тургенева в Париже и "Мемориала-Франция", глава ассоциации "Последний адрес – Франция".
– В Общественной русской библиотеке им. И. С. Тургенева в Париже представлен набор всех тамиздатов – с 1850-х до сегодняшних дней. Чем нынешний похож – и чем отличается?
Циркачи возили тамиздат в клетке с тиграми
– Похож на все предыдущие наличием цензуры (это можно полагать как печальную константу запретов, почти неизменную в России). Похож также наличием двух точек в географическом пространстве: в одном месте ничего писать и говорить нельзя, а в другом любые слова на русском могут быть сказаны и напечатаны. Как и в предыдущие эпохи, читатель, на которого эти книжки нацелены, находится в России. Главное отличие, понятно, технологии. Опыт удаленной работы, который все мы получили в эпоху коронавируса, оказался неожиданной репетицией и весьма полезным навыком для тамиздата. Допустим, издательство должно располагаться в одном месте, в одной стране, поскольку нужен собственный бухгалтер, какие-то административные ставки… Но все остальное можно делать удаленно: написать предисловие, послесловие, сделать корректуру, вычитать текст – теперь это не проблема благодаря технологиям. И конечно, есть возможность очень быстро делиться информацией, что и отличает нынешний тамиздат.
Для советского тамиздата доставка книг в СССР была самой большой проблемой. Я собираю разные анекдотические истории о том, как переправляли книги в СССР.
Например, циркачи возили тамиздат в клетке с тиграми. Моряки, ходившие в международные рейсы, знали, где найти на судне уголок, куда не залезет ни один таможенник. На перепродаже книг издательства "Посев" в СССР можно было неплохо заработать, даже если это было небезопасно. Но как дать самим морякам доступ к запрещённым книгам? Это отдельная история, ее рассказал мне Николай Жданов, один из последних издателей "Посева". Советские моряки – это было всем известно – во время стоянок в портах посещали проституток. "Посев" установил в квартале красных фонарей в Амстердаме у девушек отдельные шкафчики, в которые ставили книги, и клиенты могли брать их бесплатно. По-моему, это вернейший и надежнейший способ доставки запрещенных книг в СССР, гениальная схема, построенная на человеческих слабостях и взаимной выгоде: девушкам – клиенты, морякам – удовольствия и заработок, издательству – распространение.
Сейчас с этим нет проблем. Нажал на кнопку – и электронный текст полетел. При этом, что удивительно, – я говорила с владельцами книжных магазинов, что в Париже, что в Берлине – люди все-таки предпочитают по-прежнему покупать именно бумажные книги. Например "Мою любимую страну" Лены Костюченко буквально ящиками заказывают. Знаете, еще до пандемии в Европе и Америке книгоиздатели ожидали быстрого взлета продаж электронной книги, но он так и не произошел. Мало того, люди за два года пандемии, видимо, устали читать электронную книгу – и опять потянулись к бумаге. Кстати, как библиотекарь скажу, что для библиотек затратнее и хлопотнее хранить цифровую копию, чем бумажную. Потому что бумажную вы купили, поставили на полку, и она стоит – есть не просит. А с цифровой – морока: то формат хранения поменялся, то полетел диск-сервер – значит, все нужно заново сохранять. И затраты энергии требуются для хранения цифровых копий. Такой парадокс: хранение цифровой копии обычно дороже, чем бумажной.
Возвращаясь к книге Лены Костюченко и других авторов: издатели удивлены не столько тем, что большинство читателей заказывают бумажный вариант книги, сколько тем, что оплаченные через международные сети книги до сих пор доходят по почте в Россию. О некоторых других способах доставки книг сегодня я предпочла бы умолчать, чтобы не давать подсказок тем, кто занимается этим по роду службы.
– Вы разделяете новый тамиздат на две большие категории: тех, кто осуществляет свою деятельность только в пределах Европы или Америки; и тех, кто продолжает сотрудничать и с западными, и с российскими дистрибьюторами. Мало того, многие издатели видят свою миссию именно в том, чтобы поддерживать контакт с читателями в России, чтобы культурный обмен и обмен информацией не прерывался. Книги способны выполнять эту функцию – служить своеобразным гуманитарным коридором?
В России сейчас царство смерти, которое перемалывает и своих, и чужих
– Хотя российская диаспора за рубежом насчитывает 2–3 млн человек, основной покупатель и потребитель русскоязычных книг все равно остается в России. Но не менее, а то и более важен этот коридор для тех, кто остался там – и как читатель, и как автор. Именно люди из России – часто под псевдонимами – присылают в тамиздат свои тексты, которые не всегда интересны с точки зрения литературы, но зато важны в качестве свидетельства. Зачастую эти авторы оказались сегодня в одиночестве. Это очень типичная история: совестливый человек живет где-то в провинции, в небольшом городе: с близкими, с соседями, с сослуживцами не поговоришь, опасно – и можно излить свое одиночество лишь на бумаге, достучаться хоть до кого-то, кто это прочтет.
– Дмитрий Муратов в 2022 году на вопрос читателей "Что мы можем делать, когда ничего не можем сделать?" – дал универсальный совет: "Пишите дневники. Записать свои чувства, чтобы не сойти с ума и чтобы остались свидетельства". То, о чем вы говорите, – такого рода дневники?
– Насколько я могу судить из разговоров с издателями, это действительно чаще всего дневниковые записи. Людям важно прежде всего зафиксировать свое состояние. Недаром так выстрелил в свое время "Дневник одного немца".
Что движет человеком в такой ситуации, когда он берется за дневник? Это прежде всего потребность самому себе доказать, что он не сошел с ума. Что хотя бы с самим собой может быть честным, искренним. Я думаю, что это очень важный момент. Это понимание того, что ты реально стоишь на земле, что ты правильно оцениваешь то, что происходит. Что ты можешь внутреннее противостоять пропаганде. Несмотря на разговоры вокруг, несмотря на всеобщую подозрительность. И это также способ борьбы со собственными страхами. Такие записи позволяют в итоге оставаться самими собой. В дневниках люди фиксируют "настоящих себя" – и, конечно же, для историков это будет важный исторический документ и источник. Потом они, конечно, будут издаваться, и по ним мы сможем судить, например, о том, какое количество людей трезво сознавали, что происходит. Судя по этим записям, люди там чувствуют себя в полной изоляции. И нужно иметь большую силу духа, чтобы, находясь в одиночестве, все равно сохранять свою моральную позицию, не склоняться на сторону большинства. Не примкнуть к этой логике кровопийц, к этому царству Кощея. Людям важно чувствовать, что они живы и все понимают. В сущности, в России сейчас действительно царство смерти, которое перемалывает и своих, и чужих.
– Недавно состоялась первая ярмарка независимых российских издательств в Праге; что принципиально ново тут – именно с точки зрения книгоиздания? И какова мотивация новых издателей?
Я чувствую себя немцем в 1939 году
– Если говорить о новых издательствах, то их общий мотив можно обозначить так: в ситуации катастрофы у всех было первичное желание что-то делать, не сидеть, сложа руки; если ты гуманитарий, если ты умеешь писать – то нужно писать. Переработка бесконечной внутренней травмы – от ощущения, что твоя страна совершает зло. Масштабы и последствия этой моральной катастрофы мы пока даже не можем себе представить. Я моим французским друзьям объясняю, что я чувствую себя немцем в 1939 году. Что до издательской политики, бросается сегодня в глаза, конечно, большое количество поэтических антивоенных сборников. Понятно почему: поэзия – вещь быстрого реагирования, это осмысление через эмоцию. Лично для меня 24 февраля 2022 года сегодня ассоциируется со строчками Татьяны Вольтской в фейсбуке:
Мама, мама, война, война!
Эхо в сердце – вина, вина. <…>
Кто горит, кто убит, кто ранен?
С каждым выстрелом по Украйне –
Убывает моя страна.
Прочитав этот текст, я поняла, что в русской поэзии открылась новая страница. Гражданская, антивоенная поэзия – новый тамиздат начался с этого эмоционального всплеска. Мне по роду службы нужно закупать новые книги для библиотеки; то, что издано за последние три года, я не успеваю не просто прочесть – но и каталогизировать. У нас в Тургеневке теперь книги нового тамиздата стоят под шифром "Э" (эмигрантика, но мы шутим, что экстремизм на ту же букву, как и Центр Э), их уже больше ста; практически все эти книги запрещены в России, нежелательны и так далее. Творчески они неровные: среди них и те, что были изданы сразу по следам эмоций, и поэзия, и эссе… Есть и журналистские расследования, которые стали теперь книгами – например, о ЧВК "Вагнер", которая вышла сейчас в издательстве "Медуза". В первые полтора года чувство возмущения и безысходности давало колоссальную энергию – люди пытаются сопротивляться этой черной энергии всеми доступными способами.
– В этом, на мой взгляд, еще одно отличие нынешнего самиздата от прошлых: невозможно прежде было представить, чтобы гражданская поэзия в таком количестве писалась за пределами страны. И репрессии, которым она подвергается. Казалось бы, что опасного для Кремля может быть в стихах? С точки зрения большой социологии их читает совсем небольшое количество людей. Однако Кремль очень обеспокоен, как выяснилось, этим явлением. Стихи до сих пор являются действенным оружием?
– Я могу поделиться собственным опытом. В начале войны мы с коллегами, друзьями, активистами вышли на площадь, собрались в круг и стали читать стихи. Собралась и русскоязычная публика. И было это странное ощущение вибрирования текста с жизнью. Я вдруг поняла, из чего родилась традиция читать стихи на площади Маяковского в 1960-е годы. Потому, что это чтение вслух задает ритм сопереживания. Общего проживания беды. Я там читала вслух вторую часть "Тараканища" Чуковского. И потомки людей из белой эмиграции, которые были с нами, стали спрашивать: "Что это за чудесные стихи?" Для многих из них Чуковский не существовал, он все же классик советской детской литературы. Но сегодня мы реагируем совершенно иначе – например на строки: "Принесите-ка мне, звери, ваших детушек, я сегодня их за ужином скушаю!" Сказочный архетип, в котором ты узнаешь не только прежнего Тараканища, Сталина (не списанного с него, кстати, развеем распространенное убеждение) – но и нынешнего, и дрожь прошибает. Это был опыт совместной эмоциональной вибрации. Поэзия в этом смысле – да, оружие прямого действия. Прямо в сердце бьет. Вы же сперва эмоционально на стихи реагируете, а уже потом разбираете, какой там тип рифмы и так далее. Теория стиха – это все потом. Первичен момент совместного очищения, понимания, что мы одинаково переживаем эту траву, эту вину, этот ужас. Иногда нужно и важно просто прокричать свой ужас.
– Есть вполне и практическое объяснение преследования гражданской лирики в сегодняшней России. Дело в том, что на противоположном полюсе – на стороне Z-поэзии – не заметно появления чего-то подобного по силе и влиянию. Даже несмотря на наличие какого-то количества талантливых людей, нового Константина Симонова, условно, там не появилось. И преследование антивоенной лирики есть попытка просто победить конкурентов с помощью административного ресурса.
– Там появился недавно, например, сборник под названием "Погибшие на третьей мировой" – в качестве документального свидетельства я его тоже закупила для университетской библиотеки Bulac. Когда авторы пишут об общечеловеческом на войне, о страдании – о том, что называется окопная правда, – там попадаются в общем даже неплохие строки. Самое удивительное – если поставить эти стихи без указания автора, их вполне можно и принять и за антивоенные. Если есть божья искра, письмо часто обманывает самого пишущего. И высказывает то, что автор, может быть, и не желал бы сказать. Но как только доходит до идеологических аргументов, попыток говорить "от лица самой правды" – стихотворение тотчас же становится картонным.
– Вот еще одно странное последствие войны: множество связей между Россией и миром в 2022 году прервались, в том числе и действие международных законов о защите интеллектуальной собственности. Одновременно в Европе участилось количество краж редких российских изданий из европейских библиотек – прижизненные издания Пушкина, Достоевского...
Библиотечная система в России с подозрением относится к каждому посетителю
– Книги в библиотеках воровали всегда – есть знаменитая байка о библиофиле, который на своих книгах штемпелевал экслибрис: "Эта книга украдена из библиотеки Н. И. Позднякова". Но если без шуток – настоящий знаток всегда знает, чего и сколько стоит редкая книга. Например, прижизненные издания Пушкина – венец классического библиофильства. Каждый серьезный библиофил считал своим долгом иметь такие издания у себя. Особенно если на книге есть какой-нибудь знаменитый экслибрис, не говоря уже об автографе самого Пушкина; все автографы Пушкина могут храниться только в одном месте, в Институте русской литературы (Пушкинском доме) в Петербурге.
Но полномасштабное вторжение действительно нарушило сложившееся взаимодействие российских коллекционеров и европейских рынков: прижизненные пушкинские издания до войны можно было приобрести совершенно законно на европейских аукционах, даже из России. Многие аукционы русского искусства работали, в общем, на российского коллекционера: купив что-то в Европе, можно было, оформив бумаги, ввезти эти книги обратно в Россию. Вывезти из России – сложнее.
Библиографические редкости всегда воровали; один из самых знаменитых способов – когда книга вырезается из переплета и заменяется так называемой "куклой" – бумажным блоком или факсимиле украденного произведения. И затем эту куклу сдают обратно библиотекарю. Если библиотекарь не пролистывает книжку, получая ее обратно, он может даже не заметить кражи. В СССР стандарты проверок, конечно, были драконовские – в той же Ленинке и во многих других библиотеках. Нынешняя библиотечная система в России во многом наследует советской: она с подозрением относится к каждому посетителю.
Западный библиотечный подход отличен – он построен на доверии. И в этом смысле европейские библиотеки стали жертвами собственной открытости. Воры этим пользуются. Представьте себе библиотекаря в крупной европейской институции. Когда вы работаете с каталогом из 1,5 млн книг, на 350 языках, на 80 алфавитах (такова Bulac, где я работаю), вы не можете зачастую знать, что, например, такое-то издание камбоджийского поэта существует только в трёх экземплярах по всему миру – и у вас одно из них. Возможно, на волне отмены русской культуры и возник парадоксальный интерес криминала к библиографическим российским редкостям. Группа похитителей прибыла в Европу в начале войны из ближнего зарубежья. Первыми их жертвами стали балтийские страны, затем группа поехала дальше – Польша, Чехия, Швейцария, Германия, Франция. Похитители всюду целенаправленно шли по славянским фондам: выносили из муниципальных и государственных библиотек прижизненные издания русских классиков, в основном Пушкина.
Первое подозрение, которое, конечно, в таких случаях сразу возникает: не является ли это очередной спецоперацией Кремля, который вполне мог действовать под прикрытием частных лиц? И об этом в первую очередь спрашивали западные журналисты: "Это же Путин хотел себе книги вернуть?" Я думаю, если бы за этим стояли спецслужбы и государство, они бы действовали, скажем так, более предусмотрительно. Забегая вперед: когда банду разоблачили, похищенные книги были найдены на частных квартирах. Если бы заказчиком было государство, я думаю, оно позаботилось бы о том, чтобы эти книги как можно быстрее оказались в России. Но похитители явно не торопились; всего лишь несколько из украденных книг были к тому времени проданы на аукционах в Москве и в Петербурге. Если бы заказ делал коллекционер, мы бы тоже не увидели книг на публичных продажах. Так что, я думаю, что это скорее была частная инициатива кого-то из книгопродавцев. Каждая из этих книг может стоить несколько десятков тысяч евро, и таким образом воры могли при удачном раскладе рассчитывать на обеспеченную старость.
– Как эта история развивалась во Франции?
Воры пробили дырку в стекле в читальном зале
– Во Франции она начиналась тоже печально. В Лионе, в университетской библиотеке похитили прижизненное издание "Бориса Годунова" 1825 года. Похитителей было двое, второй отвлек библиотекаря, которая даже не увидела, как первый злоумышленник просто вынес книгу. Когда коллеги написали в профессиональной рассылке, какие именно книги заказывали злоумышленники, я сразу подумала о том, что это не был случайный выбор. Я пять лет проработала в библиотеке на Мойке, 12, в музее Пушкина. И конечно, для меня названия украденных книг незамедлительно выстроились в стройную схему. Я сразу написала коллегам: "Господа, это прижизненный Пушкин, это очень вкусно для всех библиофилов. И с большой вероятностью воры могут следующим пунктом выбрать нашу библиотеку Bulac в Париже".
Современная открытость и диджитализация дает возможность довольно быстро обнаружить, где, в каких библиотеках хранится то или иное редкое издание, поскольку все они введены в электронные каталоги. И любой человек, который хорошо в этом разбирается, может сделать это в два счета. Точнее, в два клика.
В принципе, мы начали ждать, придут ли к нам? Дирекция Bulac призвала быть особенно внимательными к тем, кто заказывает прижизненные издания Пушкина. И дождались: почти ровно год назад, 9 октября, пришли двое посетителей, которые вели себя странно – и тем уже привлекали к себе внимание. Но, поскольку не все коллеги читают кириллицу, им выдали репринтное издание 1988 года одного из текстов Пушкина. Ошибка в каталогизации, можно сказать, спасла книгу. Поскольку в нашей библиотеке протокол выдачи редких книг довольно строг, они поняли, что с кондачка, с нахрапа не возьмешь, и ушли. Мы, конечно, предупредили полицию; но ворам, видимо, очень не терпелось, и они в ту же ночь пробили дырку в стекле в читальном зале, залезли – поранившись при этом и таким образом оставив множественные следы. Пушкина взять они не смогли, всего только несколько ветхих югославских брошюрок. Представляю лицо заказчика, когда исполнители ему принесли эти ничего не стоящие на рынке издания!.. И через три дня их нашли. Таким образом потянулась целая ниточка к прежним похищениям.
Я очень жду суда, чтобы понять, как было организовано ограбление
Расследованием занималась международная команда полицейских из многих стран – в итоге были найдены 150 из 170 украденных книг. Теперь я очень жду суда, чтобы понять, как было организовано ограбление. Чтобы выяснить: какова цепочка заказчиков и исполнителей и понимали ли вообще последние, что за книги они похищали? Не думаю, что ими двигали патриотические чувства, но на них вполне могли сыграть заказчики.
– При упоминании Тургеневской библиотеки в Париже в памяти, конечно, всплывают поколения русских эмигрантов, которые уехали после 1917 года. Они, конечно, являются вашими собеседниками; что эти люди говорят по поводу нынешней эмиграции, если вообще что-то говорят?
– Они ее мало знают, если прямо не участвуют в каких-то политических событиях. Да и новая эмиграция не очень много знает о прежней (один из потомков Бориса Зайцева написал недавно об этом курсовую работу с таким неутешительным выводом).
Полагаю, одной из точек, где могут пересекаться волны прежней и новой эмиграции, является, конечно, церковь. У нас есть замечательный приход Знамения Божией матери на бульваре Экзельманс, где служит отец Владимир Ягелло и куда приехал недавно отец Алексей Уминский – и вот там эти люди имеют возможность посмотреть в глаза другу. С одной стороны, потомки прежних эмигрантов давно уже живут своей жизнью, далекой от России. Но у них есть любопытство, попытка понять, что это за новые люди.
На открытии таблички "Последнего адреса" в сентябре 1922 года я, выступая, нашла такую форму: посмотрите, среди вас стоят потомки людей, которые уехали в 1922 году, и те, кто уехал в 2022 году (имея ввиду в основном собравшихся мемориальцев). Это действительно встреча двух Россий – обе из которых теперь бывшие. Когда я слушаю нынешние размышления новых эмигрантов о том, как они планируют в скором времени вернуться и построить прекрасную Россию будущего, с фатализмом историка и библиотекаря я оборачиваюсь – и вижу потомков тех, кто так же мечтал вернуться в Россию сразу после разгрома большевиков… К сожалению, все они в лучшем случае упокоились на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
