Ссылки для упрощенного доступа

Культурный дневник

Извиняемся, ничего нет про 13 марта. Смотрите предыдущий контент

вторник 11 марта 2025

Даниил Зинченко
Даниил Зинченко

Безымянный путник начинает странствие там, где Московская кольцевая автомобильная дорога разрезает парк "Лосиный остров" на две неравные части, уходя в сказочные дебри. Отправная точка маршрута – Детская инфекционная больница номер 5. Маршрут проходит вдоль долины реки Ички, к Осушительной канаве, Зверопроходу, урочищу Лесная Сторожка, могиле стрелка-радиста Шатохина и завершается в Летнем кафе. По дороге путник слышит потусторонние голоса, рассказывающие о тех местах, где он находится, и видит названия этих мест, причудливо возникающие в воздухе. Попадаются ему и призраки, в том числе две полумертвые старухи – одна в ушанке, другая в вязаной шапке. Он оказывается в центре пьяной драки, получает ногой в голову от "неопределенного существа", видит женщину в черном, у которой вместо лица кусок земли.

"Хоры мест" поют о том, что происходило в разных частях парка, через которые проходит маршрут, и порой это необычайные события. Например, однажды милиционер щелкнул зажигалкой в Зверопроходе, и произошел взрыв, потому что там скопился метан от экскрементов животных. Когда путник добирается до верховьев реки Пехорки, потусторонние голоса принимаются повторять: "Местность сильно заболочена – практически непроходима".

Работа над оперой Даниила Зинченко "Маршрут" шла несколько лет в разных странах. В 2022 году Зинченко эмигрировал из России и теперь живет во Франции, а его коллега Григорий Мумриков провел несколько месяцев в российской тюрьме по сфабрикованному политическому обвинению. Теперь "Маршрут" доступен всем – на сайте, где можно прочитать либретто и посмотреть документальный фильм, и на стриминговых платформах.

Третий акт оперы завершается гибелью путника, но Даниил Зинченко, кинорежиссер, воспитанник некрореалистов Владимира Маслова и Евгения Юфита, убежден, что на самом деле "Маршрут" – это путь от смерти к жизни.

Некрооптимизм Даниила Зинченко
пожалуйста, подождите

No media source currently available

0:00 0:27:29 0:00
Скачать медиафайл

– В 2016 году вышел ваш дебютный фильм "Эликсир", и вы написали либретто "Маршрута". Что-то связывает эти два проекта? Возможно, лес?

– В "Эликсире" лес является одним из главных персонажей. А в "Маршруте" лес – область действия. И тема смерти, которая во всех моих фильмах присутствует. Либо уход от неё, либо приход к ней.

– Вы ведь продолжатель великой некрореалистической традиции.

Мой рассказчик идет от смерти к жизни

– Недавно мне нужно было сделать CV, и я упомянул, что некрореализм для меня был отправной точкой. Мне очень близок юмор некрореалистов. В "Маршруте" мало некрореализма как такового. Там, скорее, есть некрооптимизм. Это связано с 24 февраля 2022 года. Либретто было написано в 2016 году, лежало в столе, а работа началась в пандемию, в конце 2020-го года, весь 21-й год мы репетировали. И разбор этого либретто заключался в том, что герой в конце умирает. Дело дошло до третьего акта, который почти целиком посвящен Отечественной войне (это зловещее совпадение, так как либретто наполовину состоит из документального материала), тут началась война, и у всех в сознании возник другой разбор, что все-таки мой рассказчик идет от смерти к жизни. Для нас это был некий выход из этого ужаса и мрака. Мы были в финальной стадии сочинительства оперы, и движение от смерти к жизни стало основным вектором для нас.

– Расскажите о маршруте с маленькой буквы. Откуда и куда идет рассказчик, и почему вы выбрали именно эти места?

– Мой друг и один из соавторов этой оперы Гриша Мумриков и его жена Ира Цыханская делали "Опытное поле": перформансы, выставки, концерты под открытым небом. Они жили в районе Опытное поле, в Балашихе. Они меня попросили сделать работу для очередного события, и я не придумал ничего лучше, как открыть Викимапию. Это карта, где любой пользователь может добавить географический объект и описать его, а остальные пользователи могут оставлять под этим описанием комментарии. И я проложил, просто смотря на карту, маршрут через 22 точки.

Идет маршрут через эти точки, и герой останавливается на каждой из них и слышит комментарии реальных пользователей к этим местам. Ну, и попутный текст рассказчика, мой личный. Из одного конца Лосиного острова этот маршрут проложен в точку, где проводилась выставка, в Опытное поле. Изначально это предполагалось просто как работа для выставки, а потом меня уже понесло. Я ее развил, сделал полноценным высказыванием. А по маршруту, если честно, я никогда не ходил.

– А я решил, что для вас Лосиный остров – сакральное место, где обитает Небесный лось.

Для меня Лосиный остров – это волшебный лес

Есть два Лосиных острова. Реальный, там я практически не был. И второй, мифический, который мне гораздо ближе и дороже. В "Эликсире" лес настоящий. А этот лес для меня сказочный, волшебный, где рассказчик слышит голоса. Слово "мистика" я не люблю, поэтому лучше говорить "волшебство".

Я люблю копаться в случайностях. Думаю: почему Лосиный остров? Я начал читать про мифологию северных народов, от Норвегии до Чукотки. Лось всегда был тотемным животным для них, небесным покровителем. Я понял, что это очень хорошо пересекается с моей задумкой.

Когда я слушал вашу оперу, я думал о традиции московского концептуализма, о группе "Коллективные действия", о транспарантах, натянутых между стволами, и о романе "Мифогенная любовь каст", связанном с этой традицией. И вы подтвердили, что эта связь есть.

– У меня была замечательная беседа с Андреем Монастырским про Лосиный остров. Он послушал оперу с огромным удовольствием, и мы нашли много точек пересечения, и вообще мне показалось, что мы знакомы лет 20. Если для меня Лосиный остров – это волшебный лес, то для него и мифический, и реальный, потому что он его знает вдоль и поперёк. Например, в районе могилы стрелка-радиста (эта локация присутствует и в “Маршруте”) они делали акцию "Верёвка". У нас очень много пересечений, вы правы.

И ещё одна традиция, тоже возникшая в 70-е годы, правда не в Советском Союзе, мне кажется важной для понимания вашего замысла это так называемые sоundwalks: ты идёшь по какой-то местности или городу, и каждый звук воспринимаешь как часть симфонии или оперы, адресованной непосредственно тебе.

Я открыл Викимапию и понял, что комментарии людей и есть ангельские голоса

– Когда мы наконец-то свели этот материал, я решил его послушать целиком по пути. Я живу под городом Ренн во Франции, и по пути в Париж я слушал "Маршрут". Это было мощное впечатление, несмотря на то что это очень знакомый мне материал. За окном – не Лосиный остров, но звуки, которые я слышал в наушниках, очень сильно резонировали с тем, что я видел.

Как вы обнаружили "хоры места"? Как их услышали?

– С хоров все и началось. Я открыл Викимапию и понял, что комментарии неизвестных, но реальных людей и есть хоры места или ангельские голоса.

И у меня сразу возникла идея наложить их на музыку. Я знал, что они должны звучать по-музыкальному, но как именно, не знал. А это основной элемент драматургической конструкции: есть мой текст рассказчика, это личный опыт, который произносится довольно монотонно, но он не наложен на музыку, за исключением двух эпизодов. И хоры мест, – иногда довольно скучные, непонятные комментарии, где люди что-то доказывают, кто-то говорит банальности, и все это наложено на музыку. И музыка их превращает в "хоры места", дает им новую жизнь.

Оперу можно не только слушать, но и смотреть на сайте, у каждого акта есть своё визуальное сопровождение, это что-то похожее на обсидиановый диск или карту звездного неба. Как делалась визуальная часть?

Идея оформлена была при активном участии одной из соавторок оперы Светы Сатаевой. Это было в Черногории, где мы сводили оперу у нашего друга и продюсера Саши Старикова и Алины Котовой (тоже соавторка оперы). С нами там жил художник Женя Сытяев, и мы сделали лабораторию, частично посвящённую "Маршруту". Я объяснил Жене, что это должен быть визуальный ряд, очень неспешный, но при этом наполненный важными для меня элементами. Там есть старухи, ходящие по кругу, которые появляются в конце первого акта, при этом ходят они во втором акте. Моя идея была в том, чтобы процесс художественного воплощения жил своей жизнью. С музыкой произошло то же самое, что и с визуальной частью. Процесс придумывания музыки был коллективным. Не было одного конкретного автора, композитора или какого-то лидера бэнда. Я не люблю штамп "коллективное бессознательное", скорее это было коллективное сознательное, но главное что абсолютно коллективное. Сами музыкальные жанры, как вы могли заметить, узнаваемые, простые для понимания. То есть там есть шансон, подобие русского рока, хип-хоп…

И панк-рок…

Нас задержали сразу же после записи демо-версии

Да, и все эти музыкальные жанры продиктованы текстом комментариев, "хоров мест". И это очень важно для нас, потому что, с одной стороны, это опера, где музыка является одним из основных драматургических и смысловых элементов. А с другой стороны, это нельзя назвать полноценным экспериментальным музыкальным жанром. То есть мы к музыке относились легче, чем если бы это было авторское высказывание одного композитора. Для нас первостепенно было, чтобы нам самим было весело. Здесь тоже есть некрореалистический юмор, он заключается в том, что мы эти музыкальные жанры использовали как хотели. То есть не было такого: "нет, ну это зашквар какой-то", "нет, ну а здесь как-то надо посложнее что-то". Мне кажется, получилось что-то народное. Не люблю слово "народное", но что-то такое, что привито нам культурой с детства. И вот из нас это всё вылезало наружу и осталось среди "хоров мест". Гриша Мумриков, единственный человек в нашем коллективе с консерваторским образованием, говорит: "Даня, я никогда не предполагал, что попсу настолько сложно делать. Казалось бы, она звучит очень просто, а попробуй её сделать, и ты впадаешь в ступор". Мы не знали, как это делать, но как-то получалось.

Запись демо-версии, 10 мая 2022 года, Москва. Через несколько часов Григория арестуют. Он в левом нижнем углу за синтезаторами
Запись демо-версии, 10 мая 2022 года, Москва. Через несколько часов Григория арестуют. Он в левом нижнем углу за синтезаторами

Я должен сделать ремарку о Григории Мумрикове. Художник Данила Ткаченко планировал во время парада 9 мая 2022 года покрыть Красную площадь жёлто-синим дымом, чтобы напомнить об украинском флаге. Ткаченко уехал из России, акции не получилось, а Мумриков был задержан (хотя он отрицал свою причастность к этому замыслу) и провёл несколько месяцев в тюрьме. Сейчас увидел его в фильме о том, как делалась ваша опера: слава богу, он выбрался из России и живет в Европе. Очевидно, работу над оперой его арест прервал.

Да, это напрямую связано с оперой, потому что нас вместе задержали сразу же после записи демо-версии. Мы закончили запись в 23.30. В ноль часов с копейками мы уже лежали на асфальте в наручниках. Нас отпустили, а Гришу арестовали. За ним следили несколько дней и не могли найти подходящего момента задержать его раньше. Если бы он был задержан за сутки до этого, не было бы демки и, скорее всего, не было бы сейчас никакой оперы, потому что демка – это живая партитура. Мы решили записать демо-версию, чтобы зафиксировать в памяти гигантский музыкальный материал.

Единственное живое выступление в галерея "Бомба". Москва, 30 марта 2022
Единственное живое выступление в галерея "Бомба". Москва, 30 марта 2022

Опера делалась в четырёх странах. Сначала в России, потом в Грузии, в Черногории и во Франции.

Из пяти человек в России остался один

– Точно так, да. Во Франции была камерная премьера, потому что я задумал во что бы то ни стало её презентовать в конце декабря 23-го года, хотя сайт ещё не было готов. Опера живёт в двух видах: на лейбле "Топот" и на сайте с визуальным наполнением: там фильм про создание оперы и ее визуальная часть.

И теперь все ключевые участники работы над "Маршрутом", кроме одного человека, живут за границей, в эмиграции.

Да, коллектив "Маршрута" довольно показательно иллюстрирует, сколько творческой интеллигенции покинуло пределы родной страны. Из пяти человек в России остался один.

Мне кажется, что для вас, учитывая вашу любовь к мамлеевской реальности, к российским бесам, опыт эмиграции должен быть сложным психологически. Я прав?

Я поначалу тоже так думал, но вот нахожусь не в России уже почти три года, но эти российские бесы и ангелы со мной остались, то есть мне не нужно находиться в России, чтобы их видеть и слышать. У меня есть опыт жизни в России, но нет опыта возвращения. Я не уехал из России, а приехал во Францию, смысловая разница есть. Почти все близкие мне люди уехали, и я не знаю, что будет со мной, с моими бесами и ангелами, если я туда вернусь, это некий другой опыт, мне неизвестный. У меня нет депрессивной тоски, все эти ангелы и бесы со мной, и мне с ними весело и грустно, и они помогают мне, а иногда ставят подножки, вот и всё.

Единственное живое выступление в галерея "Бомба". Москва, 30 марта 2022
Единственное живое выступление в галерея "Бомба". Москва, 30 марта 2022

У русской эмиграции во Франции богатый опыт кинематографических экспериментов, в 1920-е годы русский кинематограф здесь процветал, сейчас даже есть идея воскресить студию "Альбатрос»". Артур Аристакисян хочет создать в Париже Кинотеатр однокадрового фильма… Хотите ли вы снимать кино во Франции, нет ли у вас идеи, например, превратить "Маршрут" в фильм?

Русских чертей и ангелов я постарался поселить в Париже

Превратить "Маршрут" в фильм, наверное, нет, но я уже сделал одну симпатичную акцию, посвященную "Маршруту", переложил профиль пути с соблюдением всего масштаба на Париж, и мы прошли с участниками этой акции 28 километров по Парижу. Это был интересный опыт, мы останавливались в разных местах, нашли много объектов: какие-то письма, 5 евро, бусы, клок волос и так далее. Это была моя прямая интервенция с помощью смешивания двух реальностей, этих русских чертей и ангелов я постарался поселить в Париже. Естественно, это было связано с Ги Дебором, наш маршрут заканчивался в районе парка Бют-Шомон, где родился Дебор и где ходили психогеографы-ситуационисты. Они были не сторонники хождения по картам, а мы все-таки шли по карте, но наш маршрут был взят из другой карты, поэтому точки пересечения есть. А насчет кино, у меня есть поэма, я хочу из нее сделать сценарий про банальность зла, он касается сталинских репрессий, но в сказочной форме. Мне было бы очень любопытно сейчас это сделать, и я подхожу к началу реализации этого плана.

Светлана Сатаева, Гриша Мумриков, Вячеслав Сысоев, Даниил Зинченко, Алина Котова. Единственное живое выступление в галерея "Бомба". Москва 30 марта 2022
Светлана Сатаева, Гриша Мумриков, Вячеслав Сысоев, Даниил Зинченко, Алина Котова. Единственное живое выступление в галерея "Бомба". Москва 30 марта 2022

— Там тоже будет некрооптимизм?

Да, там он есть, но там и много ужаса неявного, который присутствует в воздухе. Я, после фильма "Тиннитус", где смерть в каждом кадре, не мог посещать кладбища, какая-то брезгливость к смерти образовалась. И сейчас, в связи с тем, что в мире происходит, начиная от войны до природных катаклизмов, этот оптимизм для меня какой-то фундаментальный стержень. Но не идиотический оптимизм, когда человек в любой ситуации говорит: "Да нет, все будет хорошо". Я говорю: "Все будет не хорошо, но жизнь победит".

Николай Александров
Николай Александров

В 2024 году появилась литературная премия "Дар": она создана по инициативе писателя Михаила Шишкина и призвана поддержать русскоязычных авторов по всему миру. Глава экспертного совета премии, журналист и критик Николай Александров считает, что сегодня наша литература находится в худшем положении, чем после большевистского переворота: тогда, по крайней мере, не ставили под сомнение право на существование самой культуры.

Николай Александров ответил на вопросы Радио Свобода:

– Премий, в том числе литературных, много: как и почему возникла идея создать еще одну?

– Идея создания премии "Дар" принадлежит Михаилу Шишкину. Он рассказывал, как в прошлом году приехал на ярмарку в Испанию представлять свою книжку "Мои. Эссе о русской литературе". И увидел, в общем, обычную атмосферу: продаются книжки, читатели встречаются с писателями, разного рода мероприятия, интервью и прочее. Но бросилось в глаза почти полное отсутствие книг на русском языке. Понятно, что там не могли быть представлены провластные издательства. Официальное книгоиздание внутри России сегодня приобрело совершенно другой оттенок, другой колорит. Там сейчас золотое время для разного рода патриотических, милитаристских изданий; мы видим, как стремительно возобновляются советские институции – вплоть до Союза писателей, который теперь возглавил Владимир Мединский. Все это кажется пародийным возвращением в советские времена. Некоторая свобода в издательском деле все еще остается, но книгоиздатели находятся под сильнейшим давлением. Еще совсем недавнее широкое сотрудничество с иностранцами, приобретение (и продажа) прав более чем проблематичны. На ярмарке в Испании не были представлены даже независимые издательства – эмигрантские или те, которые остаются в России. Этому сегменту рынка пришлось нелегко в последние годы: пандемия их уже во многом уничтожила, а война добила. Книги на русском языке отсутствуют на европейском книжном рынке еще и по другой причине: как общество, так и наша литература сегодня находится в состоянии радикального разделения, рассеяния. Это не трагедия для мира, скажем прямо; это в первую очередь драма гуманитарной общественности, которая, впрочем, тоже мало кому нужна. Как и русский язык, и литература, оказавшиеся сегодня под угрозой. И если политика "отмены русской культуры" чуть приутихла, то ее последствия продолжают сказываться на людях.

И на этом фоне, собственно, и возникла идея создания некой альтернативной премии.

Современная русскоязычная литература находится в изоляции

Российские писатели, которые не поддерживают кремлевскую политику, в любой момент могут получить клеймо иноагента, обвинение в участии в нежелательной организации, или в фейках, или в экстремизме и так далее. Это автоматически сказывается на книгах даже известных авторов, приводит к цензурированию, изъятию или даже запрещению. Таким образом, премия "Дар" – акт солидарности и поддержки наших коллег. Но, возможно, и даже в первую очередь, премия призвана поддержать тех писателей, у которых еще нет достаточной известности. Отсюда и возникла идея главной награды "Дара" – перевод произведения-победителя на европейские языки: немецкий, английский, французский. Что открывало бы путь к западноевропейскому читателю, во-первых; а во-вторых демонстрировало бы, что русскоязычная словесность жива. Сегодня русская литература с большим трудом может пробиваться на европейский рынок в том числе и потому, что многие западные издательства, как мы знаем, отказываются иметь дело с русскоязычными авторами (за немногими исключениями), академические институции закрывают славистские программы, современная русскоязычная литература находится в изоляции.

Именно поэтому премия "Дар" отдает приоритет писателям, еще не переведенным на иностранные языки. Что касается жанров, то тут "Дар" максимально открыт: на премию может быть номинировано любое прозаическое произведение. Это может быть и беллетристика, и документальный роман, воспоминания или автобиография. И фикшн, и нон-фикшн, но с ощутимым акцентом на художественность. В шорт-листе этого года, например, есть автобиографическое расследование Александра Гольдфарба: он рассказывает детективную, шпионскую даже и одновременно драматическую, историю своей семьи. Или сборник философских эссе Михаила Эпштейна, написанных ярким, самобытным языком. Иными словами, в конкурс попадает все, что не журналистика или филология в чистом виде. Например, в этом году была номинирована замечательная монография о Нине Берберовой (Ирина Винокурова. "Нина Берберова: известная и неизвестная", Academic Studies Press / Библиороссика, 2023), но жюри сочло эту книжку в большей степени филологической, – так же, как и прекрасную работу известного филолога Ирины Сурат ("Тяжесть и нежность: О поэзии Осипа Мандельштама". Прогресс-Традиция, 2022).

Доминирующим критерием "Дара" является, повторю, художественная ценность. Премия организована по инициативе Михаила Шишкина Ассоциацией швейцарских славистов, но среди соучредителей много юридических (как форум "СловоНово") и частных лиц, а в жюри входят не только писатели, но также режиссеры, артисты, общественные деятели. Еще один важный аспект – для премии абсолютно безразлично, где находится в данный момент автор, какое у него гражданство: главное, чтобы он писал на русском языке. Помимо этого, конечно, премия учитывает актуальные обстоятельства – войну в Украине и ее последствия.

Николай Александров родился в Москве в 1961 году. Филолог, кандидат филологических наук, журналист, литературный обозреватель (т/к "Культура", радио "Эхо Москвы"). Печатался в различных изданиях (Meduza, "Новая газета. Европа", Moscow Times), автор подкастов "Не только о книгах" (The Insider Live), "Новый порядок слов" («Эхо»).

– Заметим, что, в отличие от других литературных премий, "Дар" принципиально выражает свое отношение к войне. Не увиливает, не умалчивает.

– Война – это и знак серьезного раскола внутри российской гуманитарной интеллигенции и постсоветской интеллигенции в целом. Многие открыто выражали несогласие с тем, что происходит в стране, были потрясены развязанной чудовищной войной. Многие уехали. Многие остались, но независимо от этого война оказалась знаком разделения, раскола. Подобное Россия уже переживала. Понятно, что тут приходит в голову сравнение с событиями после 1917-го года, эмиграцией, с 1922-м годом, "философским пароходом" и так далее. Сегодняшняя ситуация, с моей точки зрения, гораздо более драматична. Хотя бы потому, что 100 лет назад действительно существовали те самые "две России". И те же европейцы разделяли советскую Россию и Россию, которая уехала от большевиков. В те годы не было подозрительного отношения к русской культуре, языку. Сегодня ситуация совершенно иная. Она отчасти сглаживается (или запутывается) тем, что пока еще нет закрытых границ. Люди еще имеют возможность перемещаться; к тому же виртуальное общение не прерывалось все это время. Но раскол не перестает быть расколом.

Кремль сегодня не претендует на полный контроль над языком

В отношении издательской деятельности еще можно проводить параллели, допустим, с 1920-ми годами, когда в Берлине, где мы беседуем, существовали русские издательства, открытые для авторов и читателей и в России ("Петрополис", "Геликон", "Грани", "Мысль", "Книгоиздательство писателей в Берлине", "Обелиск", "Слово", "Скифы" и др.). В конкурсе "Дара" представлены книги не только новых независимых издательств, которые возникли за последние три года (Freedom Letters, BAbook, Vidim Books), но также возродившихся так называемых старых эмигрантских институций (Editions Tourgeneff), совсем небольшие издательства (книжного магазина Бабель, например). Наконец, есть книги, изданные в России – "Новым литературным обозрением", "Издательством Ивана Лимбаха", – несмотря на существующие риски. Мы видим, что каждую пятницу пополняются списки иноагентов и запрещённых организаций. Кроме того, на премию были номинированы книги, изданные в Украине (например, киевским "Друкарским двором" Олега Федорова).

Михаил Шишкин
Михаил Шишкин

– Михаил Шишкин высказал идею – крайне привлекательную, хотя и несколько утопичную: задача антивоенной оппозиции – отобрать русский язык у государства. Ибо язык принадлежит людям, а не Кремлю. Как вы думаете – насколько эта идея продуктивна?

- Если говорить о моем личном мнении, то, конечно, у государства довольно трудно забрать язык. Но Кремль сегодня, как мне кажется, и не претендует на полный контроль над языком. Хотя бы потому, что литература и очень большая часть гуманитарной публики давно уже говорит на языке, отличном от языка власти. Разрыв между ними столь велик, что это буквально два разных языка. Впрочем, если говорить о литературе, то она тоже "разноязыкая". Например, экспрессивно-разговорный язык Сергея Давыдова (он вошел в шорт-лист с романом "Спрингфилд") сильно отличается от языка Николая Кононова ("Ночь, когда мы исчезли") или Игоря Померанцева ("Мое первое бомбоубежище"). Это еще и разные опыты письма, разные поэтики. Скажем, "Коммуналка на Петроградке" Романа Осминкина и Анастасии Вепревой написана бытовым языком коммунальной квартиры. По сути, это фиксация обыденной языковой реальности обычных, "простых" коммунальных жителей, которая буквально стенографируется, сканируется в романе. А рядом с этим стихийным речевым потоком представлен другой дискурс (иначе не скажешь) – подчеркнуто филологическая рефлексия главных героев, ведущих дневник своего пребывания в коммуналке. Отсюда и странный пародийный эффект.

Нынешний раскол заставляет задуматься, какую Россию мы потеряли

Но есть еще один аспект. В свое время Александр Солженицын написал печально – что ему кажется, от России ничего не останется, кроме великой русской литературы. Эту мысль, не то, чтобы осмеял, – но довольно ядовито прокомментировал художник и публицист Алексей Смирнов фон Раух (1937–2009), чей роман "Доска Дионисия", написанный в 1970-х годах – во времена так называемой "охоты за досками" (старинными иконами) был опубликован лишь недавно. Зато публицистика Смирнова-Рауха абсолютно доступна. У Смирнова фон Рауха было достаточно саркастичный и трагический, если угодно, взгляд на то, что происходило в России после 1917 года, затем в советское и постсоветское время. Он как будто не вписывается ни в одну из известных нам парадигм. Его нельзя назвать ни либералом, ни консерватором, ни патриотом, ни космополитом. Его можно обвинить во всех грехах. Он, кажется, не сказал плохих слов только о старообрядцах и ортодоксальных евреях. Но его публицистические статьи звучат сегодня необыкновенно актуально: он, заглядывая в будущее, не просто говорит о грядущей катастрофе, но убежден в абсолютной гибели того пространства, которое еще существует под названием Российская Федерация: "Уже окончательно ясно, что изнутри эта страна (и не Россия, не СССР, не Эрэфия), или точнее – территория, если угодно, никогда не сможет самоорганизоваться, покончить с повсеместной уголовщиной и бандитизмом и в недалеком будущем сгниет на обочине не собственной истории (которой у нее больше нет), а в придорожных ямах соседних государств, куда бульдозером будут спихивать останки морально сгнившего населения". С яростью он отзывается о многих гуманитариях и художниках, в том числе и об авторах классической русской. Для Смирнова-Рауха не существовало никаких сомнений, что возвращение к тому, что существовало в России замечательного, светлого, творческого до 1917 года, – невозможно. Он жестко пишет не только о большевиках, которых просто ненавидит, но нелицеприятно отзывается о белом движении. Прямые родственники Смирнова фон Рауха с материнской и с отцовской стороны – белые генералы. Этот круг он знал очень хорошо. Иногда, пишет он, в некоторых старых московских домах осталась эта мирная, мягкая, дворянская беседа, ощущение собственного достоинства, независимости, неподчиненности государству и прочее… Но, что касается остальной массы –мещанской, по его определению, – это уже совершенно другое общество, результат социальной и антропологической мутации. И "Россия до 1917 года" безвозвратно потеряна, стала Атлантидой. Прежняя литература и даже сам язык начинают жить другой жизнью. Михаил Шишкин, собственно, рассуждает сегодня о том же: во-первых, он достаточно критично, с позиции сегодняшнего дня, рассматривает в своих "Эссе" творчество классиков – Достоевского, Толстого и других. Во-вторых, он считает, что никакого возврата к прошлой – допутинской (или недопутинской) России – уже не может быть. Нынешний раскол невольно заставляет задуматься, какую Россию мы потеряли или во что она превратилась и почему.

– Подзаголовок книги Марии Галиной из шорт-листа "Дара" – "Февраль 22-го года, Лютый 23-го" – говорит сам за себя. Он передает масштабную смену мировоззрения– - трансформацию русскоязычного человека, наблюдающего за войной внутри Украины. Как важный факт стоит отметить, что в шорт-листе "Дара" сосуществуют и российские, и украинские авторы…

- Это драматичная книга. Мария Галина вместе с мужем, замечательным поэтом Аркадием Штыпелем (он скончался совсем недавно), уехали из России в Украину еще до начала войны. Это был некоторый принципиальный шаг, решение, которое вызревало с 2014 года. Историк литературы Михаил Эдельштейн говорит, что во многом это книга о возвращении домой. Но для меня она звучит несколько иначе – как трагическая смена идентификации. И поэтому для автора принципиален переход на украинский язык, хотя Галина пишет по-русски и была достаточно хорошо известна в московском литературном кругу. Война перевернула ее идентичность. Причем Галина пишет только о начале бомбардировок Одессы. Ее книжка недаром называется "Около войны"; она тем самым подчеркивает, что это еще не война. Сейчас Одесса уже не "около" войны. Это хроника непредставимого ужаса войны, c одной стороны. Но и ужаса распада, прощания с культурой, с другой. В книжке довольно много критических слов, – c моей точки зрения, не всегда справедливых, – по отношению к другим литераторам, писателям или поэтам. Там есть раздраженные оценки, например, стихов Демьяна Кудрявцева, написанные после начала войны. Галина видит в них, в первую очередь, неуместную изысканность и красивость. Словом, это психологически сложная даже для самого автора книга.

Ей оказывается созвучна хроника Андрея Краснящего "Бог есть +/- ". Это уже в буквальном смысле история бегства героя: вначале Харьков, а затем Полтава. Но главное, там происходит точно такое же выяснение отношений с русским языком, с русской культурой и самим собой. С одной стороны, автор пишет, что русский язык – это не язык Путина. С другой, –пытается объяснить даже самому себе: как теперь писать на русском? После всего, что произошло? Как ссылаться даже на классических русских авторов? Здесь еще важно подчеркнуть, что главный герой – филолог, и русский язык для него профессиональный инструмент. И все это на фоне ежедневных бомбардировок, смертей, искалеченных судеб. Харьков, как пишет Андрей Краснящих, был до войны во многом русскоязычным городом, но с началом вторжения многие люди принципиально перешли на украинский. Это абсолютно трагическое произведение, которое еще раз подчеркивает ужас разрыва, раны, которая едва ли затянется. И уж точно не в ближайшем времени.

Все писатели спрашивают себя: где истоки этой войны, этого кошмара, с которым невозможно мириться

Если же говорить еще об одном украинском финалисте "Дара" – Игоре Померанцеве ("Мое первое бомбоубежище"), то, с моей точки зрения, его сборник эссе – пример абсолютно блестящей словесности. Мемуарные и публицистические очерки, незаметно пересекающие границы нон-фикшн, калейдоскоп обстоятельств, случаев, имен, мест, удивительная полифония и полиязычие. В одном пространстве существуют множество языков, перемешиваются культуры – русская, украинская, немецкая – и времена: советское и диссидентское прошлое родителей, эпизоды и наблюдения самого автора. И абсолютная свобода письма.

Благодаря этому произведению, как и многим другим, присутствующим в шорт-листе "Дара", становится понятна еще одна вещь. Все писатели так или иначе спрашивают себя: где истоки этой войны, этого кошмара, с которым невозможно мириться. Один из общих посылов – "ни о чем, кроме войны, писать невозможно", но как вообще можно писать, когда такое происходит?.. Но также это рефлексия и стремление понять: как сложился психотип современного россиянина, согласного за деньги убивать других? Каким образом эта, казалось бы, непреодолимая ранее граница оказалась запросто преодолена.

Вы хорошо знакомы с историей предыдущих эмигрантских волн. Ваша личная история эмиграции отзывается какими-то параллелями скажем, с 1920-ми годами? Ваш эмигрантский опыт выглядят хоть в какой-то степени литературно?

– Трудно ответить. Можно сказать, всё является литературой. Поскольку литература – один из способов осмысления существования как такового. И в этом смысле она смыкается с философией, как способ рассматривать человеческое существование в целостности. А если отвечать конкретно, то ассоциаций с эмигрантской литературой, с первой волной и другими, на самом деле не так уж много, или они воспринимаются как нечто архаичное и натянутое.

Все-таки прежняя эмиграция жила мечтами о возрождении России дореволюционной. "Прекрасная Россия будущего" для эмиграции первой волны означала исключительно возвращение к прошлому – вспомним хотя бы Ивана Шмелева или Владимира Набокова. Понятно, что не всё в прошлом их устраивало, но все-таки идеалом была Россия утраченная. А про нынешнюю эмиграцию подобного не скажешь. У многих, – наверное, особенно у молодого поколения, – в памяти еще остается реальность 1990–2000-х, ощущение общего раскрепощения, свободы, открытости. Им, таким образом, есть к чему, пусть даже условно, "возвращаться". Мое поколение, наверное, не испытывает такой ностальгии по прошлому, потому что наш опыт советского существования перевешивает. Для моего поколения период свободы был коротким отрезком, и, начиная с 2000-х, мы опять наблюдали возвращение к совку, из которого с таким трудом выбирались. Я помню, как в середине 1980-х восклицали, обращаясь друг к другу: "неужели это возможно, неужели и это разрешат?" А потом все покатилось в обратную сторону: "неужели и это запретят, неужели и это?" Плюс к тому, я много в юности общался с людьми старшего поколения, которые еще помнили жизнь до 1917-го года, Москву дореволюционную. И затем последующие годы – репрессий, расстрелов, посадок и прочее-прочее; и те мутации, которые происходили с населением. Я уж не говорю о том, что советская эпоха вырастила целую армию доносчиков и надзирателей, имя которым вохра, какую бы маску они ни носили. Помните, у Галича: "Говорил вертухай прилизанный, не похожий на вертухая…"

…Культура не умирает сразу. Существует некая инерционность, продолжающая жить в каких-то мелочах, в быте, в языке. Даже при большевиках многое из прошлой жизни еще долгое время держалось: начиная с каких-то мельхиоровых ложек, которые отливались по дореволюционным лекалам, до дворянских замашек, которые тихо еще сохранялись в иных семьях. Или вот дачный быт – который обычно рифмуется у нас с чеховским… Не говоря уже о других реалиях. Я, например, еще помню деревню, где не существовало машин, да и трактор в общем-то был редкостью. На вокзале в Кашине родственники моей няни встречали меня и моего брата на лошади, запряженной в сани зимой или в телегу летом. Даже не 1917-й, 1861-й год был совсем рядом: отец моей няни был крепостным. Русская деревня, увиденная мною в детстве, в общем, еще недалеко отстояла от деревни, описанной тем же Буниным, ее реалии, описанные в классической литературе, мне были абсолютно понятны. Многое еще продолжало жить, что называется, в воздухе, в ушах – как звук лошадиных копыт, колёс телеги по мостовой, как крики старьевщиков "старье берем!", сами эти мостовые... Эхо прошлого еще долгое время звучит, а потом вдруг обрывается, замолкает и исчезает окончательно. В каком-то смысле мы сейчас переживаем полное исчезновение этого мира. Он остается лишь в письменных свидетельствах, даже не в устных.

С другой стороны… Я всё время вспоминаю, как уезжал в эмиграцию Владимир Паперный, автор интеллектуального бестселлера "Культура Два". Незадолго до его отъезда мы вместе встречали Новый год. Я его спросил, неужели его ничто здесь не задерживает, почти в стиле Галича: "Ужель тебе этого жалко?". Он ответил – я понимаю, что был заготовленный ответ, но тем не менее: "Знаешь, мне только противно". Эта фраза, а главное, это чувство долгое время осознавалось мной.

Могу или уже не могу дышать? Это отравление – или еще нет?

Мое поколение приучило себя жить, относясь к государству и к пресловутой советской общественности, как к уродливому, опасному, но уже (если сравнивать с временами наших отцов и дедов) не столь агрессивному монстру. Нужно только не подходить к нему близко, а лучше вообще не попадаться на глаза. Режим казался неизбежным, как погода, но независимость от него (относительную, конечно) можно было сохранить. Но вот возвращение к этому удушью, к этой интоксикации, когда быть непереносимо даже в пределах "комнаты", по Бродскому, – совсем другое дело. Для многих отъезд невозможен по каким-то объективным причинам и обстоятельствам – здесь уже ничего не поделаешь. Но лично для меня критерием всегда был вопрос к самому себе: могу или уже не могу дышать? Это отравление – или еще нет? А каждому человеку, как говорил Свидригайлов, воздуху надо прежде всего, воздуху.

…Эмиграция совершенно не снимает "вечных" вопросов. Буквально недавно я говорил со своей московской знакомой. Она спрашивала: в чем главное отличие существования по ту сторону границы? Я ответил, что проблем и вопросов, может быть, даже больше. И даже обычные, даже не считая бытовых, – что я делаю, для кого пишу, чем занимаюсь и вообще зачем я здесь? – переживаются острее. К этому добавляется ощущение абсолютно пустого пространства, вынужденной адаптации к новому миру, которому, в общем, до меня нет дела, к другому модусу жизни, культурному и социальному коду, другому языку, наконец. Ты никогда не сможешь стать, условно говоря, "своим" для здешнего социума, даже несмотря на знание языков, ты всегда будешь оставаться неким посторонним.

Но разрешилось нечто другое. Знаете, как человек, который сидит в накуренной комнате, потом на некоторое время выходит из нее, а когда возвращается, восклицает: "Вы бы хотя бы форточку открыли, здесь так накурено!" Ощущение токсичности обостряется у того, кто на какое-то время вдохнул свежего воздуха. Тогда по-настоящему понимаешь, что именно изменилось. Отсутствие здесь, в Европе, постоянного надзорного ока, пристальных взглядов милиционеров, охранников, подозрительности и взглядов исподлобья, – сильно облегчает существование.

Культура – хрупкая материя: ее легко уничтожить, но нелегко потом восстановить. И она точно – не вещь первой необходимости. Многие из моих коллег говорят и пишут сегодня о смене профессии. А другие продолжают писать или говорить как бы по инерции, и занимаются тем же, чем и до войны. Так, как будто они и не уезжали. Просто переместились в другой город, страну. И продолжают надеяться, что еще можно будет вернуться к тому, что было. Но даже если такое произойдет, это будет уже совсем другая история. И совсем другая страна.

Загрузить еще

Партнеры: the True Story

XS
SM
MD
LG