В 2024 году появилась литературная премия "Дар": она создана по инициативе писателя Михаила Шишкина и призвана поддержать русскоязычных авторов по всему миру. Глава экспертного совета премии, журналист и критик Николай Александров считает, что сегодня наша литература находится в худшем положении, чем после большевистского переворота: тогда, по крайней мере, не ставили под сомнение право на существование самой культуры.
Николай Александров ответил на вопросы Радио Свобода:
– Премий, в том числе литературных, много: как и почему возникла идея создать еще одну?
– Идея создания премии "Дар" принадлежит Михаилу Шишкину. Он рассказывал, как в прошлом году приехал на ярмарку в Испанию представлять свою книжку "Мои. Эссе о русской литературе". И увидел, в общем, обычную атмосферу: продаются книжки, читатели встречаются с писателями, разного рода мероприятия, интервью и прочее. Но бросилось в глаза почти полное отсутствие книг на русском языке. Понятно, что там не могли быть представлены провластные издательства. Официальное книгоиздание внутри России сегодня приобрело совершенно другой оттенок, другой колорит. Там сейчас золотое время для разного рода патриотических, милитаристских изданий; мы видим, как стремительно возобновляются советские институции – вплоть до Союза писателей, который теперь возглавил Владимир Мединский. Все это кажется пародийным возвращением в советские времена. Некоторая свобода в издательском деле все еще остается, но книгоиздатели находятся под сильнейшим давлением. Еще совсем недавнее широкое сотрудничество с иностранцами, приобретение (и продажа) прав более чем проблематичны. На ярмарке в Испании не были представлены даже независимые издательства – эмигрантские или те, которые остаются в России. Этому сегменту рынка пришлось нелегко в последние годы: пандемия их уже во многом уничтожила, а война добила. Книги на русском языке отсутствуют на европейском книжном рынке еще и по другой причине: как общество, так и наша литература сегодня находится в состоянии радикального разделения, рассеяния. Это не трагедия для мира, скажем прямо; это в первую очередь драма гуманитарной общественности, которая, впрочем, тоже мало кому нужна. Как и русский язык, и литература, оказавшиеся сегодня под угрозой. И если политика "отмены русской культуры" чуть приутихла, то ее последствия продолжают сказываться на людях.
И на этом фоне, собственно, и возникла идея создания некой альтернативной премии.
Современная русскоязычная литература находится в изоляции
Российские писатели, которые не поддерживают кремлевскую политику, в любой момент могут получить клеймо иноагента, обвинение в участии в нежелательной организации, или в фейках, или в экстремизме и так далее. Это автоматически сказывается на книгах даже известных авторов, приводит к цензурированию, изъятию или даже запрещению. Таким образом, премия "Дар" – акт солидарности и поддержки наших коллег. Но, возможно, и даже в первую очередь, премия призвана поддержать тех писателей, у которых еще нет достаточной известности. Отсюда и возникла идея главной награды "Дара" – перевод произведения-победителя на европейские языки: немецкий, английский, французский. Что открывало бы путь к западноевропейскому читателю, во-первых; а во-вторых демонстрировало бы, что русскоязычная словесность жива. Сегодня русская литература с большим трудом может пробиваться на европейский рынок в том числе и потому, что многие западные издательства, как мы знаем, отказываются иметь дело с русскоязычными авторами (за немногими исключениями), академические институции закрывают славистские программы, современная русскоязычная литература находится в изоляции.
Именно поэтому премия "Дар" отдает приоритет писателям, еще не переведенным на иностранные языки. Что касается жанров, то тут "Дар" максимально открыт: на премию может быть номинировано любое прозаическое произведение. Это может быть и беллетристика, и документальный роман, воспоминания или автобиография. И фикшн, и нон-фикшн, но с ощутимым акцентом на художественность. В шорт-листе этого года, например, есть автобиографическое расследование Александра Гольдфарба: он рассказывает детективную, шпионскую даже и одновременно драматическую, историю своей семьи. Или сборник философских эссе Михаила Эпштейна, написанных ярким, самобытным языком. Иными словами, в конкурс попадает все, что не журналистика или филология в чистом виде. Например, в этом году была номинирована замечательная монография о Нине Берберовой (Ирина Винокурова. "Нина Берберова: известная и неизвестная", Academic Studies Press / Библиороссика, 2023), но жюри сочло эту книжку в большей степени филологической, – так же, как и прекрасную работу известного филолога Ирины Сурат ("Тяжесть и нежность: О поэзии Осипа Мандельштама". Прогресс-Традиция, 2022).
Доминирующим критерием "Дара" является, повторю, художественная ценность. Премия организована по инициативе Михаила Шишкина Ассоциацией швейцарских славистов, но среди соучредителей много юридических (как форум "СловоНово") и частных лиц, а в жюри входят не только писатели, но также режиссеры, артисты, общественные деятели. Еще один важный аспект – для премии абсолютно безразлично, где находится в данный момент автор, какое у него гражданство: главное, чтобы он писал на русском языке. Помимо этого, конечно, премия учитывает актуальные обстоятельства – войну в Украине и ее последствия.
Николай Александров родился в Москве в 1961 году. Филолог, кандидат филологических наук, журналист, литературный обозреватель (т/к "Культура", радио "Эхо Москвы"). Печатался в различных изданиях (Meduza, "Новая газета. Европа", Moscow Times), автор подкастов "Не только о книгах" (The Insider Live), "Новый порядок слов" («Эхо»).
– Заметим, что, в отличие от других литературных премий, "Дар" принципиально выражает свое отношение к войне. Не увиливает, не умалчивает.
– Война – это и знак серьезного раскола внутри российской гуманитарной интеллигенции и постсоветской интеллигенции в целом. Многие открыто выражали несогласие с тем, что происходит в стране, были потрясены развязанной чудовищной войной. Многие уехали. Многие остались, но независимо от этого война оказалась знаком разделения, раскола. Подобное Россия уже переживала. Понятно, что тут приходит в голову сравнение с событиями после 1917-го года, эмиграцией, с 1922-м годом, "философским пароходом" и так далее. Сегодняшняя ситуация, с моей точки зрения, гораздо более драматична. Хотя бы потому, что 100 лет назад действительно существовали те самые "две России". И те же европейцы разделяли советскую Россию и Россию, которая уехала от большевиков. В те годы не было подозрительного отношения к русской культуре, языку. Сегодня ситуация совершенно иная. Она отчасти сглаживается (или запутывается) тем, что пока еще нет закрытых границ. Люди еще имеют возможность перемещаться; к тому же виртуальное общение не прерывалось все это время. Но раскол не перестает быть расколом.
Кремль сегодня не претендует на полный контроль над языком
В отношении издательской деятельности еще можно проводить параллели, допустим, с 1920-ми годами, когда в Берлине, где мы беседуем, существовали русские издательства, открытые для авторов и читателей и в России ("Петрополис", "Геликон", "Грани", "Мысль", "Книгоиздательство писателей в Берлине", "Обелиск", "Слово", "Скифы" и др.). В конкурсе "Дара" представлены книги не только новых независимых издательств, которые возникли за последние три года (Freedom Letters, BAbook, Vidim Books), но также возродившихся так называемых старых эмигрантских институций (Editions Tourgeneff), совсем небольшие издательства (книжного магазина Бабель, например). Наконец, есть книги, изданные в России – "Новым литературным обозрением", "Издательством Ивана Лимбаха", – несмотря на существующие риски. Мы видим, что каждую пятницу пополняются списки иноагентов и запрещённых организаций. Кроме того, на премию были номинированы книги, изданные в Украине (например, киевским "Друкарским двором" Олега Федорова).
– Михаил Шишкин высказал идею – крайне привлекательную, хотя и несколько утопичную: задача антивоенной оппозиции – отобрать русский язык у государства. Ибо язык принадлежит людям, а не Кремлю. Как вы думаете – насколько эта идея продуктивна?
- Если говорить о моем личном мнении, то, конечно, у государства довольно трудно забрать язык. Но Кремль сегодня, как мне кажется, и не претендует на полный контроль над языком. Хотя бы потому, что литература и очень большая часть гуманитарной публики давно уже говорит на языке, отличном от языка власти. Разрыв между ними столь велик, что это буквально два разных языка. Впрочем, если говорить о литературе, то она тоже "разноязыкая". Например, экспрессивно-разговорный язык Сергея Давыдова (он вошел в шорт-лист с романом "Спрингфилд") сильно отличается от языка Николая Кононова ("Ночь, когда мы исчезли") или Игоря Померанцева ("Мое первое бомбоубежище"). Это еще и разные опыты письма, разные поэтики. Скажем, "Коммуналка на Петроградке" Романа Осминкина и Анастасии Вепревой написана бытовым языком коммунальной квартиры. По сути, это фиксация обыденной языковой реальности обычных, "простых" коммунальных жителей, которая буквально стенографируется, сканируется в романе. А рядом с этим стихийным речевым потоком представлен другой дискурс (иначе не скажешь) – подчеркнуто филологическая рефлексия главных героев, ведущих дневник своего пребывания в коммуналке. Отсюда и странный пародийный эффект.
Нынешний раскол заставляет задуматься, какую Россию мы потеряли
Но есть еще один аспект. В свое время Александр Солженицын написал печально – что ему кажется, от России ничего не останется, кроме великой русской литературы. Эту мысль, не то, чтобы осмеял, – но довольно ядовито прокомментировал художник и публицист Алексей Смирнов фон Раух (1937–2009), чей роман "Доска Дионисия", написанный в 1970-х годах – во времена так называемой "охоты за досками" (старинными иконами) был опубликован лишь недавно. Зато публицистика Смирнова-Рауха абсолютно доступна. У Смирнова фон Рауха было достаточно саркастичный и трагический, если угодно, взгляд на то, что происходило в России после 1917 года, затем в советское и постсоветское время. Он как будто не вписывается ни в одну из известных нам парадигм. Его нельзя назвать ни либералом, ни консерватором, ни патриотом, ни космополитом. Его можно обвинить во всех грехах. Он, кажется, не сказал плохих слов только о старообрядцах и ортодоксальных евреях. Но его публицистические статьи звучат сегодня необыкновенно актуально: он, заглядывая в будущее, не просто говорит о грядущей катастрофе, но убежден в абсолютной гибели того пространства, которое еще существует под названием Российская Федерация: "Уже окончательно ясно, что изнутри эта страна (и не Россия, не СССР, не Эрэфия), или точнее – территория, если угодно, никогда не сможет самоорганизоваться, покончить с повсеместной уголовщиной и бандитизмом и в недалеком будущем сгниет на обочине не собственной истории (которой у нее больше нет), а в придорожных ямах соседних государств, куда бульдозером будут спихивать останки морально сгнившего населения". С яростью он отзывается о многих гуманитариях и художниках, в том числе и об авторах классической русской. Для Смирнова-Рауха не существовало никаких сомнений, что возвращение к тому, что существовало в России замечательного, светлого, творческого до 1917 года, – невозможно. Он жестко пишет не только о большевиках, которых просто ненавидит, но нелицеприятно отзывается о белом движении. Прямые родственники Смирнова фон Рауха с материнской и с отцовской стороны – белые генералы. Этот круг он знал очень хорошо. Иногда, пишет он, в некоторых старых московских домах осталась эта мирная, мягкая, дворянская беседа, ощущение собственного достоинства, независимости, неподчиненности государству и прочее… Но, что касается остальной массы –мещанской, по его определению, – это уже совершенно другое общество, результат социальной и антропологической мутации. И "Россия до 1917 года" безвозвратно потеряна, стала Атлантидой. Прежняя литература и даже сам язык начинают жить другой жизнью. Михаил Шишкин, собственно, рассуждает сегодня о том же: во-первых, он достаточно критично, с позиции сегодняшнего дня, рассматривает в своих "Эссе" творчество классиков – Достоевского, Толстого и других. Во-вторых, он считает, что никакого возврата к прошлой – допутинской (или недопутинской) России – уже не может быть. Нынешний раскол невольно заставляет задуматься, какую Россию мы потеряли или во что она превратилась и почему.
– Подзаголовок книги Марии Галиной из шорт-листа "Дара" – "Февраль 22-го года, Лютый 23-го" – говорит сам за себя. Он передает масштабную смену мировоззрения– - трансформацию русскоязычного человека, наблюдающего за войной внутри Украины. Как важный факт стоит отметить, что в шорт-листе "Дара" сосуществуют и российские, и украинские авторы…
- Это драматичная книга. Мария Галина вместе с мужем, замечательным поэтом Аркадием Штыпелем (он скончался совсем недавно), уехали из России в Украину еще до начала войны. Это был некоторый принципиальный шаг, решение, которое вызревало с 2014 года. Историк литературы Михаил Эдельштейн говорит, что во многом это книга о возвращении домой. Но для меня она звучит несколько иначе – как трагическая смена идентификации. И поэтому для автора принципиален переход на украинский язык, хотя Галина пишет по-русски и была достаточно хорошо известна в московском литературном кругу. Война перевернула ее идентичность. Причем Галина пишет только о начале бомбардировок Одессы. Ее книжка недаром называется "Около войны"; она тем самым подчеркивает, что это еще не война. Сейчас Одесса уже не "около" войны. Это хроника непредставимого ужаса войны, c одной стороны. Но и ужаса распада, прощания с культурой, с другой. В книжке довольно много критических слов, – c моей точки зрения, не всегда справедливых, – по отношению к другим литераторам, писателям или поэтам. Там есть раздраженные оценки, например, стихов Демьяна Кудрявцева, написанные после начала войны. Галина видит в них, в первую очередь, неуместную изысканность и красивость. Словом, это психологически сложная даже для самого автора книга.
Ей оказывается созвучна хроника Андрея Краснящего "Бог есть +/- ". Это уже в буквальном смысле история бегства героя: вначале Харьков, а затем Полтава. Но главное, там происходит точно такое же выяснение отношений с русским языком, с русской культурой и самим собой. С одной стороны, автор пишет, что русский язык – это не язык Путина. С другой, –пытается объяснить даже самому себе: как теперь писать на русском? После всего, что произошло? Как ссылаться даже на классических русских авторов? Здесь еще важно подчеркнуть, что главный герой – филолог, и русский язык для него профессиональный инструмент. И все это на фоне ежедневных бомбардировок, смертей, искалеченных судеб. Харьков, как пишет Андрей Краснящих, был до войны во многом русскоязычным городом, но с началом вторжения многие люди принципиально перешли на украинский. Это абсолютно трагическое произведение, которое еще раз подчеркивает ужас разрыва, раны, которая едва ли затянется. И уж точно не в ближайшем времени.
Все писатели спрашивают себя: где истоки этой войны, этого кошмара, с которым невозможно мириться
Если же говорить еще об одном украинском финалисте "Дара" – Игоре Померанцеве ("Мое первое бомбоубежище"), то, с моей точки зрения, его сборник эссе – пример абсолютно блестящей словесности. Мемуарные и публицистические очерки, незаметно пересекающие границы нон-фикшн, калейдоскоп обстоятельств, случаев, имен, мест, удивительная полифония и полиязычие. В одном пространстве существуют множество языков, перемешиваются культуры – русская, украинская, немецкая – и времена: советское и диссидентское прошлое родителей, эпизоды и наблюдения самого автора. И абсолютная свобода письма.
Благодаря этому произведению, как и многим другим, присутствующим в шорт-листе "Дара", становится понятна еще одна вещь. Все писатели так или иначе спрашивают себя: где истоки этой войны, этого кошмара, с которым невозможно мириться. Один из общих посылов – "ни о чем, кроме войны, писать невозможно", но как вообще можно писать, когда такое происходит?.. Но также это рефлексия и стремление понять: как сложился психотип современного россиянина, согласного за деньги убивать других? Каким образом эта, казалось бы, непреодолимая ранее граница оказалась запросто преодолена.
– Вы хорошо знакомы с историей предыдущих эмигрантских волн. Ваша личная история эмиграции отзывается какими-то параллелями – скажем, с 1920-ми годами? Ваш эмигрантский опыт выглядят хоть в какой-то степени литературно?
– Трудно ответить. Можно сказать, всё является литературой. Поскольку литература – один из способов осмысления существования как такового. И в этом смысле она смыкается с философией, как способ рассматривать человеческое существование в целостности. А если отвечать конкретно, то ассоциаций с эмигрантской литературой, с первой волной и другими, на самом деле не так уж много, или они воспринимаются как нечто архаичное и натянутое.
Все-таки прежняя эмиграция жила мечтами о возрождении России дореволюционной. "Прекрасная Россия будущего" для эмиграции первой волны означала исключительно возвращение к прошлому – вспомним хотя бы Ивана Шмелева или Владимира Набокова. Понятно, что не всё в прошлом их устраивало, но все-таки идеалом была Россия утраченная. А про нынешнюю эмиграцию подобного не скажешь. У многих, – наверное, особенно у молодого поколения, – в памяти еще остается реальность 1990–2000-х, ощущение общего раскрепощения, свободы, открытости. Им, таким образом, есть к чему, пусть даже условно, "возвращаться". Мое поколение, наверное, не испытывает такой ностальгии по прошлому, потому что наш опыт советского существования перевешивает. Для моего поколения период свободы был коротким отрезком, и, начиная с 2000-х, мы опять наблюдали возвращение к совку, из которого с таким трудом выбирались. Я помню, как в середине 1980-х восклицали, обращаясь друг к другу: "неужели это возможно, неужели и это разрешат?" А потом все покатилось в обратную сторону: "неужели и это запретят, неужели и это?" Плюс к тому, я много в юности общался с людьми старшего поколения, которые еще помнили жизнь до 1917-го года, Москву дореволюционную. И затем последующие годы – репрессий, расстрелов, посадок и прочее-прочее; и те мутации, которые происходили с населением. Я уж не говорю о том, что советская эпоха вырастила целую армию доносчиков и надзирателей, имя которым вохра, какую бы маску они ни носили. Помните, у Галича: "Говорил вертухай прилизанный, не похожий на вертухая…"
…Культура не умирает сразу. Существует некая инерционность, продолжающая жить в каких-то мелочах, в быте, в языке. Даже при большевиках многое из прошлой жизни еще долгое время держалось: начиная с каких-то мельхиоровых ложек, которые отливались по дореволюционным лекалам, до дворянских замашек, которые тихо еще сохранялись в иных семьях. Или вот дачный быт – который обычно рифмуется у нас с чеховским… Не говоря уже о других реалиях. Я, например, еще помню деревню, где не существовало машин, да и трактор в общем-то был редкостью. На вокзале в Кашине родственники моей няни встречали меня и моего брата на лошади, запряженной в сани зимой или в телегу летом. Даже не 1917-й, 1861-й год был совсем рядом: отец моей няни был крепостным. Русская деревня, увиденная мною в детстве, в общем, еще недалеко отстояла от деревни, описанной тем же Буниным, ее реалии, описанные в классической литературе, мне были абсолютно понятны. Многое еще продолжало жить, что называется, в воздухе, в ушах – как звук лошадиных копыт, колёс телеги по мостовой, как крики старьевщиков "старье берем!", сами эти мостовые... Эхо прошлого еще долгое время звучит, а потом вдруг обрывается, замолкает и исчезает окончательно. В каком-то смысле мы сейчас переживаем полное исчезновение этого мира. Он остается лишь в письменных свидетельствах, даже не в устных.
С другой стороны… Я всё время вспоминаю, как уезжал в эмиграцию Владимир Паперный, автор интеллектуального бестселлера "Культура Два". Незадолго до его отъезда мы вместе встречали Новый год. Я его спросил, неужели его ничто здесь не задерживает, почти в стиле Галича: "Ужель тебе этого жалко?". Он ответил – я понимаю, что был заготовленный ответ, но тем не менее: "Знаешь, мне только противно". Эта фраза, а главное, это чувство долгое время осознавалось мной.
Могу или уже не могу дышать? Это отравление – или еще нет?
Мое поколение приучило себя жить, относясь к государству и к пресловутой советской общественности, как к уродливому, опасному, но уже (если сравнивать с временами наших отцов и дедов) не столь агрессивному монстру. Нужно только не подходить к нему близко, а лучше вообще не попадаться на глаза. Режим казался неизбежным, как погода, но независимость от него (относительную, конечно) можно было сохранить. Но вот возвращение к этому удушью, к этой интоксикации, когда быть непереносимо даже в пределах "комнаты", по Бродскому, – совсем другое дело. Для многих отъезд невозможен по каким-то объективным причинам и обстоятельствам – здесь уже ничего не поделаешь. Но лично для меня критерием всегда был вопрос к самому себе: могу или уже не могу дышать? Это отравление – или еще нет? А каждому человеку, как говорил Свидригайлов, воздуху надо прежде всего, воздуху.
…Эмиграция совершенно не снимает "вечных" вопросов. Буквально недавно я говорил со своей московской знакомой. Она спрашивала: в чем главное отличие существования по ту сторону границы? Я ответил, что проблем и вопросов, может быть, даже больше. И даже обычные, даже не считая бытовых, – что я делаю, для кого пишу, чем занимаюсь и вообще зачем я здесь? – переживаются острее. К этому добавляется ощущение абсолютно пустого пространства, вынужденной адаптации к новому миру, которому, в общем, до меня нет дела, к другому модусу жизни, культурному и социальному коду, другому языку, наконец. Ты никогда не сможешь стать, условно говоря, "своим" для здешнего социума, даже несмотря на знание языков, ты всегда будешь оставаться неким посторонним.
Но разрешилось нечто другое. Знаете, как человек, который сидит в накуренной комнате, потом на некоторое время выходит из нее, а когда возвращается, восклицает: "Вы бы хотя бы форточку открыли, здесь так накурено!" Ощущение токсичности обостряется у того, кто на какое-то время вдохнул свежего воздуха. Тогда по-настоящему понимаешь, что именно изменилось. Отсутствие здесь, в Европе, постоянного надзорного ока, пристальных взглядов милиционеров, охранников, подозрительности и взглядов исподлобья, – сильно облегчает существование.
Культура – хрупкая материя: ее легко уничтожить, но нелегко потом восстановить. И она точно – не вещь первой необходимости. Многие из моих коллег говорят и пишут сегодня о смене профессии. А другие продолжают писать или говорить как бы по инерции, и занимаются тем же, чем и до войны. Так, как будто они и не уезжали. Просто переместились в другой город, страну. И продолжают надеяться, что еще можно будет вернуться к тому, что было. Но даже если такое произойдет, это будет уже совсем другая история. И совсем другая страна.
