Памяти эстета и этика
“Сейчас такое время, что если ты не сидишь в тюрьме, то не можешь считаться приличным человеком”. Аркадий Ипполитов, из разговора с театроведом и писателем Сергеем Николаевичем, процитировано с согласия последнего.
О, это умозаключение весьма похоже на Аркадия. Он имел дело с роскошью былых времён, но ощущал себя порой пролетарием умственного труда, и уж тем более – человеком, включённым в современную историю. Он написал более 600 искусствоведческих работ и около 30 книг. Самая известная широкому читателю трилогия – “Образы Италии” (оммаж классической книге Павла Муратова): “Особенно Ломбардия”, “Только Венеция”, “Просто Рим”.
Искусствовед, куратор, эссеист, преподаватель, писатель Аркадий Ипполитов вовсе не был “хранителем древностей”, что предполагалось его официальной должностью хранителя итальянской гравюры Эрмитажа. Как и герой известного романа Юрия Домбровского, он стремился соединять в своём уме, в своих статьях и выставочных проектах старое и современное искусство, Роберта Мэпплторпа и Якопо Понтормо, Рубенса и Гринуэя, итальянских маньеристов и Энди Уорхола.
Сейчас такое время, что если ты не сидишь в тюрьме, то не можешь считаться приличным человеком
В конце восьмидесятых Ипполитов публиковался в журнале “Декоративное искусство”, одном из первых почтенных изданий, где появлялись тексты не о декоративности (тогда ей было отведено скромное место в официальном советском списке искусствоведения), а о европейской культуре без цензуры. Он излагал теории Якоба Буркхарда и Эрвина Панофски применительно к воображаемому пространству местной эстетики, как если бы у этой локации была надежда на этическое спасение. Объяснял, что значит оптика сложных объемов и графики Пиранези, с его теорией тюрем и пыток (из этой статьи затем выросла выставка о Пиранези и каталог к ней). С исторической перспективы осмелюсь сказать, что работа Ипполитова в девяностые и нулевые воплощала некоторую наивность русского постперестроечного просвещения, адепты которого верили в европейский путь развития России. Он сделал более 20 выставок современного российского искусства (подчёркиваю, только современного, contemporary art, его "классический" список гораздо шире). Список его статей в “Коммерсанте” и других демократических изданиях нулевых и десятых годов более чем впечатляет. В русском художественном контексте он искал и находил прямые аналогии с Европой, см. его проект Палладио в России, или его последние крупные кураторские работы, “Ватиканский проект. Roma Aeterna” в Третьяковке, и “Русский путь. От Дионисия до Малевича” в колоннаде собора Св. Петра в Риме.
Он был очень успешным международным куратором. Он жил крайне скромной бытовой жизнью. Его богатством была небольшая квартира недалеко от Эрмитажа и вид на Неву из рабочего кабинета. Он одевался как денди, вёл себя порой как аристократ, а порой как хулиган. Очень любил маму и сына. Немногих близких друзей. Подружиться с ним было нелегко, но он был очень верным другом. У него были две яркие жены, итальянка и русская, и масса поклонников и поклонниц.
У меня остались два рабочих воспоминания об Аркадии. Первое: он привёл меня на свою выставку “Похождения повесы. Хогарт, Хокни и Стравинский” через служебный вход – это было как увидеть тайную изнанку театра. Нас выгнали смотрительницы за незаконное вторжение, авторитет куратора не сработал, но Аркадий не рассердился, а рассмеялся. Второе: мы гуляли по Петербургу и заговорили о том, что он планирует выставку, посвящённую Ксении Петербургской, как она ходила в одежде своего мужа после его смерти и творила чудеса под его именем. Это был тайный разговор о трансгрессии и трансвестизме в свете метанойи.
Ипполитов был очень питерским человеком. Холодность Питера, меланхолия и депрессия города отражены в его поразительной прозе. Меланхолия была одним из его повторяющихся сюжетов, и личных, и кураторских. Столица бывшей империи и её жители должны быть подвержены меланхолии, как известно из истории времён распада Рима. В его мрачном тексте про Летний сад в ноябре, где он предсказал свою смерть, есть, впрочем, и невероятно едкие пассажи о вкусе и манерах власти, что советской, что актуальной. И фрагмент о “Зеркале” Тарковского, который выражает идеальное, но несбывшееся: “Маленький мальчик, листающий книгу о Леонардо в осеннем саду, – это наше всё, это символ России, это главная ее ценность, встреча прошлого и будущего, дитя и титан, традиция и современность…”
Он был подлинный ангел, но как будто с поврежденным крылом
Во всём его земном облике просвечивали некоторые метафизические черты. Он был подлинный ангел, но как будто с поврежденным крылом. В личном общении то чистый ангел, то совершенный демон. В спорах о культуре и времени, о том, что такое красота и что такое правда, его суровость не имела границ. Для интересующихся историей вопроса: он не хотел обсуждать последние публичные заявления администрации Эрмитажа, считая это ниже своего достоинства. Я слышу его специальную интонацию, когда читаю фразу из интервью 2016 года: "Всё, что говорит мой директор, верно априори".
Он был так красив, одновременно физически мощен (очень высокий, прекрасно сложённый) и одновременно хрупок, что я поражалась, зачем он вообще дан этому падшему миру, еще до всякого ада, в который Путин превратил Россию в феврале 2022 года. Аркадий был так значителен для метафизики красоты, что я не удивлюсь, если он сейчас в раю художников Возрождения. Даже не в Лимбе, если следовать логике Данте.
