Культурный дневник

Этой осенью представителям московского концептуализма, российско-немецким художникам Юрию Альберту и Вадиму Захарову вручили одну из самых престижных премий – международную награду "Кольцо императора". Премию, учрежденную в старинном немецком городе Гослар, вручают художникам, чьи работы придали новые импульсы современному искусству. Жюри также отметило принципиальную политическую позицию, которую занимают художники.

Юрий Альберт отвечает на вопросы Радио Свобода.

– 50 лет назад, когда вы начинали, трудно было представить, что вас будут награждать за подпольные выставки. Как и сейчас независимым художникам в России трудно представить, что ситуация может измениться. Или у вас тогда было другое предощущение?

– Нет. Одно дело – читать в самиздате Амальрика, "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?", а другое дело – личные ощущения, в соответствии с которыми ты планируешь свою жизнь. Я тогда чувствовал, что советская власть – навсегда. Был, конечно, вариант эмигрировать; но, если остаешься тут, нужно исходить из этого "навсегда". Когда у меня родился сын, я сразу подумал, что через 18 лет его придется отмазывать от армии. И только два случая выбивались из этого "всегда" или "никогда". Как-то раз мой друг Вадим Захаров сказал: "Знаешь, я верю, что мы когда-нибудь будем выставляться в просторных помещениях с белыми стенами". У меня тогда возникло чувство, что у Вадима начались галлюцинации, что человек, что называется, "поплыл". Вторая история случилась примерно в то же время. Я подрабатывал изготовлением обложек для издательства "Мир", и там же подрабатывал Владимир Сорокин. Как-то мы сидели с ним в парке перед входом в редакцию, и вдруг Володя говорит: "Может быть, когда-то в будущем удастся жить за счет литературы". И у меня опять было ощущение, что человек сходит с ума у меня на глазах. Представить такое было невозможно. Но оба мои приятеля, как оказалось в итоге, были правы.

– По рассказам тех, кто остается в России, там зарождается новая социокультурная практика: люди занимаются "выстраиванием стены" между собой и государством; стена необщения, стена несотрудничества. Это ведь напоминает практику 1970-80-х в вашем кругу?.. Корректно ли вообще сравнивать?

– Психологически это, конечно, похоже, и сравнивать корректно – в смысле естественной реакции думающего, совестливого человека. Но, думаю, сущность этого режима другая. Тот режим был застывшим, закаменевшим – и там, собственно, не возникало вопроса, где эти границы между тобой и государством проходят. И сам режим совершенно не проявлял желания нас как-то интегрировать, с нами заигрывать. Но нельзя сказать, что мы все прямо-таки мечтали жить за этой добровольной стеной. Многие неофициальные художники пытались выставляться и шли иногда ради этого на компромиссы, чтобы расшевелить застывшую систему изнутри и разворошить застывшее болото. Сейчас система еще вовсе не застывшая; она, напротив, активно формирующаяся, кипящая, это такое… бурлящее говно. Поэтому тут труднее выбрать универсальную стратегию выживания, линию поведения. И именно поэтому мои ответы на ваши вопросы могут казаться противоречивыми. Стратегии только формируются, и пока неясно, какие из них сработают. Мы как бы в игре с неясным финалом. Не все карты еще открыты. При этом режим начал агрессивно вмешиваться в твою жизнь. Советская власть говорила: "Не делайте того, этого, сидите тихо", но она уже не требовала, чтобы ты что-то делал. А сейчас режим требует от тебя каких-то деклараций и соучастия; молчишь – уже подозрительно. Мне кажется, если человек сегодня активно не участвуют в пропаганде – этого уже достаточно, чтобы не отталкивать его. Такому человеку я не могу сказать: "Какой ты негодяй! Пишешь пейзажи в то время, как..." Может быть, для него это единственный способ, чтобы не сойти с ума. У всех по-разному.

– Говорят, в России кураторы сегодня отслеживают "неконтролируемые ассоциации" в творчестве художников. Все это опять-таки напоминает советское прошлое – но как бы в пересказе Хармса.

– Лет пять назад в журнале "Искусство" опубликовали гэбэшную картотеку деятелей андеграунда конца 1970-х. И там, в числе прочих, упоминались и мы с женой. Карточка с фотографией и подписью. Картотеку вел какой-то бывший архитектор, ставший кагэбэшником от культуры – видимо, для себя завел, чтобы не путать людей, за которыми надо присматривать. На себе я эту слежку никак не чувствовал, меня никуда не таскали, к счастью – разве только один раз оказался случайно в квартире, где как раз проходил обыск. Нынешний правящий слой – они, собственно, из той же конторы. Причем я не думаю, что у них есть какой-то заранее продуманный коварный план — скорее, они просто по-другому не умеют. Они это делают для себя, в первую очередь — потому что они не могут представить себе жизнь без контроля. Потому что жизнь для них имеет смысл только тогда, когда они ее контролируют.

Смотри также

Вадим Захаров: "Русская культура должна научиться молчать"

– Недавно состоялась выставка Владимира Потапова "Обе белые" в московской галерее pop/off/art. С одной стороны – это действительно смелое высказывание, по нынешним меркам. С другой – художник сам признается, что вынужден идти на компромиссы. Кроме того, в сети возникла полемика: имеет ли моральное право российский художник сегодня говорить от лица трагедии? Как вы относитесь к этому?

– У меня нет универсального ответа. Скажем, я лично бы сейчас не стал бы выставляться в Москве, я отказался от сотрудничества с официальными институциями. Но при этом я понимаю, что цена такого моего решения невысока: я ничего не теряю, ничем не рискую, поскольку давно живу в Европе и у меня есть возможность выставляться тут. Сидя в уютном европейском кафе, я не могу указывать Владимиру Потапову, как ему себя вести. Он взрослый человек и хороший художник. Он не участвует в пропаганде. А уж на какие компромиссы идти и компромиссы ли это – каждый решает для себя сам.

Наши знакомые, друзья остаются в Москве, в других городах; по какой-то причине у них нет желания или возможности уехать. Как им себя вести? Я не знаю. Я не готов за них решать. Врачи продолжают лечить, строители строить – но это ведь не значит, что все они плохие люди. Когда кто-то откровенно, добровольно и радостно переходит на сторону зла – тут все понятно, эта грань, в общем, ясна. А что делать с другими, кто пытается себя спасти – и при этом продолжает что-то делать?.. Если они не совершают откровенного зла, они мне не враги. Все остальное – их личный выбор. И уж тем более я не могу из безопасного далека упрекать их в том, что они "неправильно возмущаются".

– Должно ли вообще искусство заниматься интерпретацией зла, голого насилия? Может ли антигуманное являться предметом художественной рефлексии?

– Может, но не должно. Искусство вообще не обязано реагировать на что-то, реагирует каждый художник по отдельности. Хотя это не значит, что искусство равнодушно к насилию, ко злу. Это опять-таки вопрос индивидуального выбора, ограниченного к тому же самим типом искусства. Если художник всю жизнь занимался политическим искусством, он к нынешней ситуации готов – со всей своей психологией и инструментарием. Если же художник прежде занимался сугубо теоретическими изысканиями или орнаментальной абстракцией – его навыки трудно применить к жестокой реальности. Не всякий художник может стать другим. Представим себе человека, который всю жизнь писал весенние пейзажи. И вот – война. У художника – в каком бы жанре он ни работал – есть свой, пусть и скудный, набор инструментов для возможной реакции. Пейзажист, допустим, может перестать писать пейзажи – или они станут более мрачными. И потом историки искусства отметят это изменение в его творчестве. Но это – потом. А пока что он, конечно, может заняться чем-то принципиально другим; например, плакатной живописью — но будет ли она хорошим искусством, будет ли это убедительным?.. Из этих моих слов можно сделать вывод, что я не верю – или, наоборот, слишком верю в волшебную силу искусства. Важна гражданская позиция. Но гражданское не всегда естественным образом переходит в эстетическое.

– Ирония – один из основных приемов постмодернизма, в вашем творчестве в том числе. Но ни эта ирония, ни, напротив, прежняя "серьёзность" не смогли в итоге противостоять злу. Мы можем констатировать: все художнические стратегии начала 21 века проиграли тоталитаризму нового типа, который как раз взял на вооружение постмодернистские практики.

– Во-первых, я не люблю слово "постмодернизм". Совершенно непонятно, что оно означает. Я еще понимаю этот термин по отношению к архитектуре, но в более широком смысле это определение только запутывает. Во-вторых, я не думаю, что искусство всегда, во всех случаях чему-то учит. Бывают случаи, когда искусство действительно чему-то помогает, призывает и учит, причем это может быть очень хорошее искусство – от икон до Репина и Гойи. Но бывает и наоборот — ни к чему не призывает и ничему не учит, а только сеет сомнения. При этом, естественно, любое искусство всегда остается социальным. Но даже в этом случае я не уверен, что искусство всегда "о свободе". Там какие-то более сложные отношения. Вообще, это долгий разговор; мои студенты, например, тоже уверены, что искусство – это область свободы. Но я им всегда отвечаю, что искусство скорее область несвободы.

– Поясните.

– У искусства есть свои законы развития, которые принципиально невозможно сформулировать. Но они есть, и они действуют, эти законы. И если ты с ними не считаешься, ты либо делаешь плохое искусство, либо вообще не искусство.

К тому же мы в России все слишком зациклены на культуре. Я не разделяю эту идущую из советского времени литературо-культуроцентричную систему. Кстати, сегодняшние споры о вине культуры тоже родом оттуда. Если система культуроцентрична, то "за всё" отвечают художники и писатели, инженеры человеческих душ. Которые оказались плохими в этом смысле инженерами. Вот Бродский написал известное стихотворение – и он во всем виноват. Это вовсе не значит, что Бродский написал хорошее стихотворение, или что я хочу его оправдать. И я не отрицаю имперских элементов в русской культуре — они, несомненно, имеются. Но это, повторю, очень советская традиция – придавать художникам, литераторам и их искусству слишком большое значение, рассматривать их в качестве учителей жизни. Это даже вредно, поскольку таким образом мы как бы перекладываем на писателей и художников нашу общую ответственность. "Что ж вы, гады, не научили нас, как правильно жить". А я не уверен, что эта функция – "учить" – в искусстве вообще заложена. Если мы считаем, что писатель или художник — совесть нации, то, получается, другим совесть вроде бы и не нужна. Я предпочитаю, чтобы совесть была распределена среди людей более равномерно. Вот был Толстой, он завещал то-то и то-то. Кто сегодня живет по его заветам? Ну, разве что многие мяса не едят – но это вряд ли из-за Толстого. Эта культуроцентричность и есть главный изъян русской и постсоветской культуры. И споры о том, должна ли сегодня культура на время "замолчать" (как пишет мой друг Вадим Захаров) или, наоборот, наконец-то "заговорить" – они тоже родом оттуда, из этой культуроцентричности. Культура ведь – это все, от Шостаковича и Мандельштама до застольных анекдотов и пьяных песен, от Троицы до "сообразим на троих". Вряд ли понимаемая так культура может замолчать; тут вопрос в другом. Мне кажется, нам всем просто стоит попробовать на какое-то время перестать говорить о культуре и от имени культуры. И в её защиту, и в осуждение. Потому что это настолько размытое понятие, что каждый представляет предмет разговора по-своему. При этом каждый спорящий отождествляет себя с культурой – и поэтому принимает критику на свой счет. А ведь нас никто не уполномочивал говорить от имени культуры. Давайте говорить только от своего имени. Да, я – часть этой культуры, поэтому разделяю общую ответственность и вину. Но я ее не репрезентирую, я представляю только себя. Говорить от имени всей культуры – это и есть чудовищная самонадеянность и имперство. И даже советская привычка "гордится культурой" как собственным достижением – пережиток прошлого и форма гордыни. Гордиться можно своими успехами или вот – детьми. Но восхищение чем-то абстрактным – "великой культурой" – это все пустой дискурс. Надо научиться говорить не от имени абстрактной культуры, а от своего имени.

– Собственно, тотальная самоирония в 1990-е и была такой попыткой избавиться от литературоцентричности, зажить "нормальной" жизнью. Но эта тотальная ирония, как писал литературовед Гасан Гусейнов, заслонила в итоге поиск смысла и окончательно размыла этику. Усугубив тем самым моральный кризис в обществе.

– Пригов когда-то говорил, что постмодернизм вовсе не означает "делай, что хочешь – и хихикай". Постмодернизм, если уж на то пошло, – это заложенное в каждом художественном высказывании сомнение по поводу истинности и ценности самого этого высказывания. Эта ирония и это сомнение направлены, прежде всего, не на зрителя, а на самого автора и на искусство как таковое, на его претензии "нести свет и истину". И я, скорее, разделяю точку зрения Пригова. Очень важно, чтобы зритель, читатель не принимал просто так на веру то, что ему говорит писатель, художник, философ. Думать и делать выбор приходится в итоге самому… Культуроцентричность, с одной стороны, хороша именно тем, что как бы направлена на поиск истины; но я всегда оставляю за собой и зрителем право в этой истине усомниться. Иначе я не вижу большой разницы между тем, будем ли мы беспрекословно слушаться Толстого – или верить тому, что говорит, условно, Мединский.

– Ваш советский опыт жизни совпал с афганской войной. Почему антивоенное высказывание, угроза ядерной войны не стали темой для концептуалистов и – шире – для современного искусства? И за последние 30 лет тоже не стали. Это ведь важнейшая тема для существования человечества, точка, за которой не будет уже ничего. Нет важнее темы, казалось бы, и сейчас это становится понятно.

– На самом деле в современном искусстве, особенно в американском, эта тема широко представлена. Эпоха вьетнамской войны изменила американское искусство. Но я лично не способен делать работы, непосредственно пытающиеся изменить жизнь человечества. Делать глобальные высказывания. Реагировать, что называется, на реальность. При этом я уважаю тех, кто занимается прямым высказыванием в искусстве, например группа "Pussy Riot". Но если бы я сам попытался сделать что-то подобное, это было бы плохое искусство. Просто потому, что моя голова по-другому устроена. И то сомнение, которое я привычно вкладываю в свои работы, – если я вложу его в антивоенное высказывание – подорвет таким образом сам смысл высказывания. Даже если я напишу "нет войне", у меня тут же, на полях, будет прочитываться сомнение – по поводу того, может ли искусство войну остановить. Концептуализм, в принципе, – это как раз деконструкция искусства и его претензий на истинность.

Но в нашем случае дело не в абстрактной борьбе с насилием или опасностью ядерной катастрофы. Все гораздо конкретнее: наша страна напала на Украину. Российское искусство сейчас пребывает в тупике и растерянности: художники оказались в стане агрессора, и осознание этого парализует творческий процесс. Есть, конечно, и сильные антивоенные работы, но в целом – тупик. Кстати, в украинском искусстве сегодня много очень сильных высказываний о войне. Вообще, оно сейчас гораздо интереснее и сильнее российского. Я бы сказал, что оно совпало с течением истории: украинские художники знают, что они делают историю, что история – на их стороне. А российское современное искусство оказалось в тупике, российская реальность застыла и пошла вспять. И дело не в том, что российские художники хуже: просто если ездить кругами по болоту, даже на "мерседесе" – далеко не уедешь.

– Советская власть заботилась о том, чтобы вырастить своих собственных художников. Нынешнему режиму на это, по-видимому, наплевать: интересно почему? Их не интересует культурное оправдание, обоснование собственных действий? Или же они не строят долгосрочных планов?

– Этот режим ближе не к классическому тоталитаризму, а к вороватым латиноамериканским диктатурам. Только с претензией на геополитическое доминирование. У нынешнего режима нет идеологии, есть только прикладная пропаганда. Поскольку нет идеологии, нет и эстетических и стилистических требований. Если ценностей нет, то нет и шкалы "хороший – плохой". Режим не озабочен тем, чтобы вырастить какое-то правильное искусство. Они рассматривают творческого человека сегодня, скорее, в чисто прикладном смысле – в качестве пелевинского криэйтора, который рекламные тексты сочиняет. Соответственно, художники в этой конструкции не имеют самостоятельной ценности, они взаимозаменяемы. Власть волнует только одно: чтобы никто не затрагивал болезненных для нынешнего режима тем, а еще лучше – поддерживал. Все остальное – форма, в каком это будет стиле, в рифму или белым стихом, старомодная картина или новомодная видеоинсталляция – это никого не волнует. В этом смысле уехавшие художники тоже не представляют проблемы для режима: уехали одни – наймем других. Не купим, а именно наймем. Кого назначим хорошим, тот и будет. Кому дадим премию, тот и будет великим. Идеология, даже самая дикая и архаичная, требует своей эстетики. Я читал недавно книгу Юрия Слезкина об обитателях Дома на набережной. Почти все они были расстреляны в 1930-е годы. Он цитирует их письма. Какими бы дикими ни были их представления о культуре, им было важно считаться именно культурными людьми. Кроме того, они искали для всего культурное и философское обоснование. Им было важно, чтобы их не просто так расстреляли – а в соответствии с законами диалектики. Какая-то дикая смесь преклонения перед культурой и варварской жестокости. Но у нынешних кремлевских руководителей ничего этого нет. Сегодня – одно, завтра – другое. И культура их в этом смысле вовсе не волнует.

– Влияние культуры сегодня действительно ничтожно в России. Но, с другой стороны: те же Кукрыниксы, в журнале "Крокодил", идеологически простые и прозрачные, сформировали в свое время у миллионов советских людей представление о капитализме – то, что формулируется как "человек человеку волк". Выходит, что искусство может иметь огромное влияние, пусть и отрицательное в нашем случае.

– Я бы еще вспомнил "Незнайку на Луне" Николая Носова… Ну а как могло быть иначе в бедной стране?.. СССР ведь был, во-первых, нищей страной, с чудовищным количеством социальных – скрытых, непроговоренных – противоречий. Где у общества были окончательно отбиты навыки самоуправления. Во-вторых, это была страна, где все было основано не на праве, а на привилегиях: никаких прав не было даже у самих членов Политбюро, несмотря на огромные привилегии. Человек человеку был не волк, а крыса; примерно так можно сформулировать тогдашний закон жизни. Я же помню: ты приходишь в магазин, и тебе надо пробиться к прилавку, потому что сосисок хватит на 20 человек, а в очереди их сто пятьдесят. Люди, собственно, именно при социализме жили по крысиным законам, а потом, ничего не поменяв в голове, стали жить точно так же при капитализме. У развитого капитализма масса своих проблем – об этом европейские левые постоянно и обоснованно говорят. Но России до этих проблем – даже при самых благоприятных обстоятельствах – еще много десятилетий идти.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

Недавние протестные акции американских студентов в поддержку и в осуждение Израиля, часто в пределах одного кампуса, в очередной раз показали степень поляризации общества. Как бы мы ни относились к этим протестам, требования к университетам занять политически однозначную позицию нарушают исторически присущие им академические свободы, считает гость "Обратного адреса" Любовь Куртынова.

Embed share

Кампус под перекрестным огнем

by Радио Свобода

Embed share

Текст скопирван

The URL has been copied to your clipboard

---

No media source currently available

0:00 0:27:29 0:00

Скачать медиафайл

• 32 kbps | MP3
• 128 kbps | MP3
• 64 kbps | MP3

Pop-out player

Бывший министр финансов США, бывший президент Гарвардского университета Ларри Саммерс написал недавно в своем блоге, что его "тошнит" оттого, что руководство университета молчит по поводу террористической атаки ХАМАС на Израиль. В случае агрессии России против Украины оно не молчало и решило в знак солидарности с Украиной поднять над кампусом украинский флаг. "Вместо этого, – пишет Саммерс, – позиция Гарварда характеризуется морально бессовестным заявлением, по-видимому, исходящим от двух десятков студенческих групп, обвиняющих во всем насилии Израиль". "Внесу ясность, – продолжает он. – Нет ничего неправильного в критике политики Израиля в прошлом, настоящем или будущем. Я резко критиковал премьер-министра Нетаньяху. Но отсутствие ясности в отношении терроризма – это совсем другое".

Произраильские и пропалестинские манифестации студентов Колумбийского университета. Репортаж нью-йоркского городского телеканала WPIX. 12 октября 2023.

Поговорить о том, что происходит сегодня в американском кампусе – в Америке это собирательное название студенческого сообщества, – я пригласил своего друга, философа и историка Любовь Куртынову. У нас с ней общий родительский опыт, а у нее еще и опыт преподавания в одном из крупных университетов Северо-Востока США.

– Люба, наш общий друг перепостил эту запись в своем блоге и сопроводил таким комментарием: "Я давно говорю, что университет как особый "институт" – это гниющий пережиток прошлого, и чем выше его традиционный статус, тем сильнее смрад". Он развивает свою мысль:

Данный эпизод – не более чем второстепенная иллюстрация. Реальный их вред гораздо масштабнее. Он отчетливо виден из того, что современные университеты являются едва ли не главными рассадниками суеверия и антинаучного мракобесия буквально во всех политически значимых вопросах, от истории и экономики до "климата", "гендера", от пропаганды расизма до самых безумных ковидных инициатив.

А вот пост другого нашего общего знакомого:

На протяжении всего прошлого века лучшие англоязычные университеты мира, британские и американские, обучали детей и внуков элиты третьего мира, всех этих будущих царьков, султанов, эмиров и первых министров, в надежде, что в процессе обучения они приобщатся к ценностям западного мира, поймут их преимущества и будут стараться внедрять эти ценности у себя и, по возможности, с этим миром дружить против его врагов. Хорошо ли, плохо ли, чаще плохо, чем хорошо, но все-таки это как-то работало. Черный юмор нынешней ситуации заключается в том, что те же самые университеты обучают сейчас этих будущих царьков тому, как нужно западный мир ненавидеть и как наиболее эффективно следует его разрушать. Зачем это все?

Занять более определенную позицию требуют от своей администрации студенты Стэнфорда. Студенты Колумбийского университета провели две взаимоисключающие акции: в поддержку Израиля и в поддержку палестинцев. Страсти кипят в кампусах по всей стране. А в NYT появилась статья о том, что крупнейшие доноры американских университетов предупреждают их руководство: это не тот случай, когда следует сохранять нейтралитет. И угрожают урезать свои пожертвования.

Что присходит с американскими университетами и колледжами? Действительно ли они "гниющий пережиток прошлого"? И что с этим делать?

– Постановка вопроса очень верная, с моей точки зрения. Если посмотреть на университет как учреждение в принципе, то исторически мы увидим, что противоречие между университетскими свободами и университетской косностью было заложено чуть ли не в само основание этого института. Начнем с самого простого. Университеты и студенты как таковые, университеты вообще и студенты в частности всегда служили источником раздражения для своих соседей, буржуа и бюргеров. Я эти слова употребляю в самом лучшем смысле слова, в значении "горожане", потому что буржуа и бюргер – это житель города. Университеты располагались в городах. Студенты со своей вольницей, со своим, не побоюсь этого слова, либертинством всегда были источником скандалов, шума, драк, антиправительственных или антигородских выступлений. Университеты пользовались в Западной Европе независимостью, следовательно, даже привлечь их к ответственности никто не имел права, поскольку университет сам разбирался с членами университета, включая студентов, собственными силами. Это было, конечно, чрезвычайно неприятно для всех, кто был вынужден терпеть все эти выходки, в том числе и пьяные выходки, в том числе и демонстрации, в том числе и демонстрации против существующего правопорядка. То есть левизна (я вообще не очень понимаю этот термин, левизна и правизна для меня немножко загадочные термины), но если говорить о левизне как о склонности к либертинству, к расширению всех возможных ограничений, то да, в европейских университетах как в институции это было заложено с самого начала.

– И студенческие братства существовали?

– Да, конечно.

– И инициация первокурсников с элементами буллинга?

– Тогда это не называли буллингом, но для того, чтобы вступить в какое-то сообщество студенческое, соискатель должен был пройти какие-то испытания, далеко не всегда эти испытания были приятными, далеко не всегда эти испытания заканчивались для всех благополучно, кстати, тоже. Так что говорить о том, что американские современные университеты – это какое-то уникальное явление левачества, сопротивления или противоречия нормам здравого смысла – это не имеет под собой никакой основы. Если не ударяться в древности и не говорить о том, что было в Средние века, а говорить о том, что было совсем недавно, еще на памяти ныне живущего поколения, 1968 год был годом, когда американские университеты пережили взрыв насилия в буквальном смысле этого слова. Насилие было действительно повсеместным, и студенты его применяли, и по отношению к студентам оно применялось.

Университет, в котором я имела удовольствие и честь преподавать 12–15 лет, недавно оказался в новостях именно по поводу того, что президент отказался заявить о своей позиции в поддержку Израиля, по поводу того, что студенты провели демонстрацию в поддержку Палестины. Но на кампусе этого весьма достопочтенного университета стоит камень, на котором высечены слова: "На этом месте в 1968 году стояла баррикада". Так что говорить о том, что с университетами что-то такое случилось и они полевели внезапно и необъяснимо, смысла, наверное, нет.

Протесты студентов Кентского университета (Огайо) против вторжения США в Камбоджу. По приказу губернатора штата Джеймса Роудса в кампус введены две роты Национальной гвардии. 4 мая 1970 года они открыли огонь по демонстрантам. 4 студента были убиты, 9 ранены. Репортаж CBS News.

Более того, если уж совсем логично продолжать эту цепочку, то те, кто сейчас преподает в американских университетах, учились в этих университетах в конце 60-х годов. Это нормально. Даже если профессора, которые учились в 1968 году, ушли на пенсию, на самом деле не все далеко, они воспитали себе смену, они воспитали школу. Это относится не только к профессорам либеральных искусств, а и к профессорам, которые преподают математику, физику и химию. Я абсолютно уверена, что эти молодые люди в 1968 году тоже принимали участие в студенческих бунтах. И в принципе ничего нет удивительного в том, что нынешняя профессура вышла из этой же самой шинели 1968 года.

– Из этой шинели вышел и сенатор Берни Сандерс, кандидат в президенты на выборах 2016 года. Он был одним из вожаков студенческого протеста и получил огромную популярность среди молодежи благодаря этому бэкграунду.

Арест Берни Сандерса на акции протеста против расовой сегрегации в школах. Чикаго, 1963.

– Не только благодаря этому бэкграунду. Надо сказать, что Берни Сандерс не очень сильно потерял с тех пор, как постарел, запал у него сохранился, и он очень сильно нравился молодежной аудитории именно своей готовностью поддержать, подхватить...

– Своей пассионарностью.

– Пассионарностью, да. Он остался, как это было принято у нас говорить, в душе молодым. Я сама, когда училась в аспирантуре в 90-е годы в США, одним из моих преподавателей был Иммануил Валлерстайн, один из руководителей студенческих волнений в Колумбийском университете. Он тогда, правда, был профессором, не был студентом, но он поддержал студенческие волнения, он был молодым профессором тогда. Так что преемственность прямая. Тут нечего удивляться, тут, скорее, надо было удивляться, если бы было что-то по-другому.

Если же говорить о том, что университеты превратились в стагнирующее болото, то и это не так удивительно, как могло бы показаться. Потому что университеты опять же с момента своего создания несли в себе зерно именно корпоративного, цехового стремления сохранить статус-кво внутри самого университета.

– Но ты же только что говорила о либертинстве студенчества.

– Мы говорим о разных вещах. Вне университет проявлялся как либертинский, свободолюбивый, готовый к любым выходкам, сильно мешающий своим соседям. Внутри университет, как правило, был очень жестко организован. К тем, кто искал продвижения в академической среде, стали предъявлять очень жесткие требования. Студенты для того, чтобы получить диплом или степень бакалавра, тем более магистра, должны были пройти жесткие экзамены сообразно принятым в какое-то время и утвержденным еще давным-давно требованиям. Если мы посмотрим в художественной литературе, то первое, что приходит в голову, – это "Мнимый больной" Мольера, где автор издевается над медицинским факультетом Парижского университета. Медицинский факультет Парижского университета не признает кровообращения, лечит большинство болезней клистирами, касторкой и кровопусканием.

"Мнимый больной". Перевод Николая Минского. Спектакль Малого театра. Режиссер Сергей Женовач. Арган – Василий Бочкарев. 2009.

Соответственно, это держалось очень долго, медицинские факультеты долго сопротивлялись идеям о бактериях, вирусах. Вирусы были не так уже актуальны, а вот идея о переливании крови...

– Над Пастером академия издевалась. А потом все медики разделились на два лагеря, которые признают антисептику и не признают.

– Пастер жил в XIX веке. Эта косность, если хотите, консерватизм академической науки присутствовали всегда. В какой-то степени этому способствовало само Просвещение, которое отвергало божественное вмешательство в жизнь на Земле, отвергало богословие как науку, которое вообще считало, что все происходит каким-то естественным путем и подлежит изучению. Но тем самым Просвещение возвело науку на пьедестал вместо религии. Появилось такое несколько внутренне противоречивое явление, как вера в науку. Мы эту веру в науку наблюдали совсем недавно, когда люди, которые не понимали ничего ни в медицине, ни в эпидемиологии, ни в вирусологии, говорили, что они верят в прививки. Потому что прививки изобретены медиками, а медики знают что делают. Я сейчас не говорю, хороши прививки или плохи. Речь о том, что люди в них верили.

Такая внутренняя консервативность академии была всегда ей свойственна. Академическая наука всегда оборонялась до последнего патрона против нововведений внутри академической науки. Сейчас у нас принято несколько догм, например, принята теория Эйнштейна как нечто, в чем сомневаться не позволяется. Есть несколько так называемых модных тем, на которые даются деньги для исследований. Разумеется, даются деньги сейчас на исследования в вирусологии и ковида – это понятно почему. Даются деньги уже давно на исследование теории струн в физике. Конкурирующие теории плохо получают деньги, потому что кто-то в свое время написал убедительный проект, который кому-то понравился, сочинил хорошее название, "теория струн" звучит очень хорошо. Я не физик, поэтому я не могу сказать, как процессы происходят в этом смысле в физике, но я прекрасно знаю, что в политической науке в свое время господствовала теория рационального выбора. Под исследования теории рационального выбора выделялись гранты, люди ездили куда-то в командировки, проводили исследования. Хотя было очевидно, что от этой теории легко не оставить камня на камне, она не имеет под собой никакой базы. Но тем не менее раз деньги выделялись, значит, их надо было осваивать. И это только поддерживает консервативность, потому что если издавна медицинский факультет защищался против бактерий и кровообращения, то сейчас те, кто сидит на грантах, защищаются от тех, кто на эти гранты претендует. Все очень-очень просто.

– Моя дочь училась в очень хорошем колледже, Брин Мор, с богатой историей, традициями, даже со своим привидением. И на первом же курсе у них там приключилась такая история. Две студентки-южанки вывесили на двери своей комнаты флаг Конфедерации. В глазах либеральной общественности это символ рабовладельческого прошлого. Когда их настойчиво попросили убрать флаг, они повесили его у себя в комнате, но активистки этой кампании заявили, что его все равно видно в окно. В кампусе началось брожение, наконец устроили акцию протеста, в которой кроме студентов приняли участие преподаватели и административный персонал.

Все это не новость. Хорошо известно, что в кампусы, например, не допускают спикеров консервативной ориентации (а на нашей выпускной церемонии почетным оратором была, между прочим, Анджела Дэвис), что кампусы стали ареной столкновений студентов и "антифа". Мы помним, какому остракизму подвергся профессор Принстонского и Нью-Йоркского университетов Стивен Коэн, советолог, написавший когда-то биографию Бухарина, а в последние годы жизни превратившийся в путиниста. Да и тот же Ларри Саммерс в свое время навлек на себя гнев академии, когда заявил, что успехи юношей в математике – по сравнению с девушками – объясняются "биологическими различиями полов".

– Прежде всего действительно нужно признать, что такая тенденция есть, она, к сожалению, очень сильная, она присутствует и в левых университетах условных, и в правых условных. В левые стараются не пускать спикеров, которые придерживаются условно правых позиций. Например, в правые не пускают тех, кто выступает в поддержку абортов, по каким-то еще левым повесткам выступают. В левые не пускают консервативных спикеров. Это довольно сложный феномен, который объяснить можно частично тем, что сейчас – я сейчас сделаю прыжок, но он логичный – в американских колледжах стоимость обучения достигла феерических сумм. В хороших университетах, в Ivy League (Лига Плюща; первоначально – спортивная ассоциация восьми самых старых и престижных университетов США, в настоящее время – собирательное название этих университетов. – В. А.), студент оканчивает университет, как правило, оставаясь в долгу как минимум на полмиллиона долларов – это еще хорошо, если ему удается ограничиться полумиллионом. Следовательно, в университетах постепенно появилась психология "клиент всегда прав". Студенты, которые знают, что за них платят бешеные деньги или берут огромные займы для того, чтобы они могли учиться, требуют, чтобы для них были созданы все условия, в которых они чувствовали бы себя комфортно. По-английски это называется даже не comfortable, а safe, то есть безопасно. Причем безопасность имеется в виду не столько физическая, – физическую обеспечить сложнее, люди пьют, выпадают из окон, происходят разные неприятности – а психическая безопасность. Я не чувствую себя на лекции этого профессора в безопасности, потому что профессор говорит какие-то слова, которые мне неприятно слышать. Это необязательно касается спикеров. Мы уже знаем, что профессора попадали в очень неприятное положение, даже лишались контрактов или даже tenure (пожизненный контракт. – В. А.) за то, что позволяли себе высказывания, противоречащие политике университета, тому, что хотят слышать студенты, или говорят что-то неполиткорректное. Один из вопиющих случаев, когда нобелевского лауреата, открывшего double helix, двойную спиральную природу ДНК, лишили лаборатории, которая носила его имя, лишили почетного профессорства, ему уже было 90 лет, он получил своего Нобеля давным-давно, вообще чуть ли не вычеркнули из списков преподавателей университета за какое-то расистское высказывание.

– Это был Джеймс Уотсон, нобелевский лауреат 1962 года. Фраза, сказанная в интервью британской Times, была такая: "Я удручен перспективами Африки, потому что вся наша социальная политика основана на том факте, что их интеллект такой же, как наш, – а данные всех тестов показывают, что это не так".

– Он это сказал давно, потом это ему припомнили. Где-то уже совсем в недавнее время, будучи совсем пожилым человеком, он это то ли повторил, то ли каким-то образом пересказал, тут уже все включилось по полной. Если можно лишить лаборатории и всех регалий Нобелевского лауреата, открывшего то, что каждый школьник сейчас изучает как необходимые базовые знания, то что говорить о простом профессоре. Но Америка не была бы Америкой, если бы не появились адвокатские фирмы, которые специализируются на делах о лишении tenure по каким-либо политическим причинам.

– Что характерно, уволить могут по взаимоисключающим причинам. Когда в стране бушевали протесты под названием Black Lives Matter, несколько преподавателей были уволены из своих колледжей за неосторожные высказывания или за то, что они отказались признать уважительной причиной отсутствия на занятиях участие в протестных акциях. Но были и обратные примеры – увольнение за публичную поддержку протестов.

– Я не удивлюсь, если это произошло в одном и том же университете. Вернемся к тому, почему это все происходит. Потому что студенты, которые платят бешеные деньги, их родители требуют полного комфорта и ощущения полной психической безопасности на кампусе. Студент желает слышать только то, что ему приятно, студент желает видеть только то, что радует его глаз, студент хочет принимать участие только в тех мероприятиях, которые ему нравятся. Соответственно, призыв "если вам не нравится такой-то спикер, не ходите просто туда" не работает, потому что сам факт появления этого спикера на кампусе вызывает раздражение, у кого-то, возможно, даже нервную реакцию, кому-то это становится настолько неприятно, что он вынужден принимать, допустим, успокоительные таблетки. На эту тему даже есть книга, которая называется The Coddling of the American Mind, именно посвященная кампусам, на русский это можно перевести примерно как "Убаюкивание американского разума". Примеры, которые там приводятся, просто феерические.

– Приведем цитату из статьи авторов книги, Грега Лукьянова и Джонатана Хайдта, опубликованной в сентябре 2015 года в журнале Atlantic (русский перевод см. здесь).

Часть происходящего в последнее время на кампусах выглядит откровенным абсурдом. В апреле студенты Брандейского университета азиатского происхождения устроили на ступенях университета инсталляцию с целью ознакомления учащихся с примерами микроагрессии, с которой сталкиваются азиаты. В качестве примера таких микроагрессий использовались фразы вроде "Разве ты не разбираешься в математике?" и "Мне всё равно, какой расы человек". Но инсталляция вызвала неудовольствие другой группы азиатских студентов, посчитавших микроагрессией уже ее саму. Ассоциация азиатских студентов демонтировала свою инсталляцию, а ее президент послал всем учащимся университета электронное письмо, в котором извинился перед всеми, "для кого рассказ о микроагрессиях стал триггером и кого оскорбил".

– В каких-то либеральных университетах не пускают так называемых правых выступающих. Но если все-таки добиваются того, чтобы противоречивый так называемый спикер приехал, то какие-то организации студентов обязательно занимаются тем, чтобы создать для, возможно, обеспокоенных или раздраженных, занервничавших студентов абсолютно безопасное место. Безопасное место представляет собой комнату, в которой стоят диваны, лежат подушки. Я не преувеличиваю, я это говорю абсолютно серьезно. Лежат одеяла теплые пушистые, какие-то плюшевые игрушки, которые можно обнять, играет тихая медитативная музыка, показывают мультики приятные. Там студенты могут отсидеться, если они вдруг почувствовали, что их ментальный процесс, душевное равновесие находится в опасности. Это требование покупателя, требование заказчика – покупатель всегда прав. Университеты сейчас зависят от финансирования, не могут себе позволить терять заказчиков, не могут себе позволить терять покупателей. Поэтому любой каприз за ваши деньги.

– Как это отражается на куррикулуме, учебных программах?

– Плохо отражается. Я преподавала всеобщую историю, я преподавала историю Ближнего Востока, я преподавала историю России, я вела семинары по разным отдельным конкретным историческим предметам и вопросам. Ко мне подходили студенты и спрашивали буквально следующее: скажите, а как ваш предмет поможет мне стать венчурным инвестором? Я тогда говорила им, что в принципе для того, чтобы стать венчурным инвестором, неплохо быть хорошо образованным человеком, чтобы по крайней мере понимать, во что инвестировать, а во что инвестировать не надо. Знание истории помогает человеку расширить общий кругозор, развить критическое мышление, например. Поэтому все больше и больше в curriculum появляется действительно прицельных, заточенных предметов, которые нравятся студентам, которые звучат как нечто, что они могут использовать в своей будущей жизни практически.

– Я постоянно слышу, что профессора, преподаватели изобретают какие-то свои курсы и чуть ли не свои небывалые науки.

– Профессор, который хочет остаться популярным, который хочет, чтобы его студенты ломились к нему на курсы, а это важно, потому что на самом деле оценки студентов тоже влияют на получение каких-то плюшек от администрации...

– Есть специальные сайты, где студенты выставляют оценки преподавателям.

– Профессора придумывают какие-то, это так и называется, sexy courses. Sexy – не в смысле что там есть что-то, упаси Боже, эротическое, а в том, что это очень привлекательно и для студентов занятно.

– В свое время я взял интервью у Уильяма Дерезовица, выпускника Колумбийского и преподавателя Йельского университета, автора нашумевшей книги "Прилежная овца" с подзаголовком "Недообразование американской элиты и путь к осмысленной жизни". Вот цитата:

Владимир Абаринов: Как отец девушки, которая в этом учебном году поступила в колледж, я хорошо понимаю проблемы, о которых пишет Уильям Дерезовиц. Уже в старших классах начинается гонка за достижениями – призами, дипломами, грамотами, то есть удостоверениями твоего успеха. При поступлении предпочтение отдается выпускникам частных школ, поступить в которые тоже непросто. Именно в правилах отбора абитуриентов доктор Дерезовиц видит основной дефект системы.

Уильям Дерезовиц: Самая главная проблема – это процедура приема, требующая от детей, чтобы они достигли чего-то еще до поступления в колледж. Собственно, именно это означает название книги, "Прилежная овца". Так однажды выразилась одна моя студентка. Существует множество вещей, которые студенты обязаны делать, и делать идеально. Это касается и учебных программ, и разного рода внеклассной активности. Они добиваются исключительных результатов и выглядят безупречными студентами. Сюда входит и отличное понимание того, как заработать академические зачетные кредиты, затратив минимум сил. Однако при этом они перестают управлять самими собой, начинают относиться к образованию цинично, для них оно превращается в соревнование вроде видеоигры.

Владимир Абаринов: Видимо, кратко суть вашей книги можно выразить так: студенты очень хорошо знают, чтó они должны делать, но не знают зачем.

Уильям Дерезовиц: Да, эта фраза очень хорошо передает суть дела.

– Клиент, который платит деньги, получает то, за что он заплатил. Студенты подходят к своему образованию весьма прагматически – это, если говорить строго об образовании, они хотят хорошие оценки. Ко мне подходили студенты и спрашивали: что мне нужно сделать для того, чтобы улучшить свою оценку? Никто ни разу не спросил: что мне сделать для того, чтобы лучше понять то, о чем вы тут нам рассказываете? Оценка – это все. Содержание курса, как правило, ничто. Но в принципе, если вспомнить собственные университетские годы, что я помню из того, что мне преподавали в университете? Не так много на самом деле. Но если сравнить американские университеты сейчас с американскими университетами, скажем, 50-х годов, то, конечно, разница огромная. Потому что тогда была жесткая система курикуллума liberal arts, свободных искусств (в применении к американским реалиям liberal arts означает гуманитарное образование. – В. А.). Они включали в себя классику – греческих классиков, римских классиков, дети должны были, по-моему, даже изучать латынь. Сейчас это все ушло абсолютно. Классические факультеты еле-еле дышат на ладан, а кое-где они даже закрываются, потому что это совсем никому не интересно и не нужно. Древняя история стала вдруг чрезвычайно неочевидным предметом, потому что, во-первых, непонятно, зачем она нужна, во-вторых, уж больно много там всякой гадости, которую студентам слушать неприятно. Мода на региональные исследования тоже шарахается буквально из угла в угол. Когда-то была большая мода на Советский Союз, но это было давно, после того как Советский Союз распался, эти специализированные школы стали закрываться.

– Урезали финансирование.

– Стали урезать финансирование не только потому, что посчитали, что не нужны больше специалисты, знающие русский и русскую историю, а потому, что пропал запрос. Потом появилась мода на Китай, все шарахнулись в сторону Китая. Не знаю, какая сейчас региональная мода, есть ли она. В общем и целом для науки, конечно, не идет на пользу то, что она руководится требованиями потребителя, скажем так.

– А что ты скажешь об этой, как я ее называю, culture of archievments, "культуре достижений"?

– Это начинается со школы, потому что для того, чтобы поступить в колледж, уже надо быть собирателем всевозможных достижений, нужно быть спортсменом немножко, нужно быть участником политического клуба дебатов, хорошо бы играть на каком-нибудь инструменте, обязательно хорошо бы участвовать в каких-то благотворительных мероприятиях. Сейчас очень модная экологическая тема, поэтому, если ты был членом какого-то экологического клуба или экологическим чем-то занимался, это тоже замечательно. В университетах продолжается та же самая история. То есть для того, чтобы попасть в очень хороший университет, мало быть отличным студентом, надо быть еще и, как они называют, хорошо со всех сторон образованным, то есть иметь разносторонний опыт. На самом деле этот разносторонний опыт сводится к тому, что школьник последние четыре года школы носится как угорелый со спорта на музыку, с музыки на экологический кружок, с экологического кружка на дебаты и так далее. Это белка в колесе. На кампусе, между прочим, это напряжение немножко снижается, потому что там по крайней мере все это в одном месте. И там уже начинается более-менее специализация. Студенты, которые хотят впоследствии пойти в политику, работают на подхвате в местных выборных кампаниях или, если президентская вдруг случится, тем более. Они работают в политических клубах. Студенты, которые хотят заниматься чем-то экологическим или в неправительственных организациях работать, это тоже очень модно, они занимаются, соответственно, деятельностью другого профиля. Но на самом деле из этого всего и вырастает то, что сейчас представляется как некое такое общее левое, условно, настроение подавляющего большинства американских университетов. Потому что практически вся деятельность, которой студенты могут более-менее заниматься, чтобы набрать себе очки для будущей работы, она вся, так уж получается, сводится к общественной работе в левом понимании этого слова: к защите природы, к помощи беженцам, к выступлениям в поддержку меньшинств, ко всему такому прочему.

– Университеты играют слишком важную роль в американском обществе, чтобы можно было закрыть глаза на эти деформации.

– Если говорить с этой точки зрения, то, конечно, надо предъявлять претензии не нынешним университетам, а университетам конца 60-х годов. Потому что именно тогдашние выпускники Лиги Плюща сейчас сидят у власти и занимаются политикой. Они держат в руках все бразды, и это они не могут выбрать спикера. Это как раз те, кто бунтовал в 1968 году, сейчас не могут разобраться, что происходит со страной.

– Все это, разумеется, не идет ни в какое сравнение с ситуацией в России, где университеты давно забыли о своей автономии, где уничтожена независимая студенческая пресса, где студентов и преподавателей изгоняют за малейшее проявление нелояльности государству. Люба, возвращаемся к началу разговора. Вот это требование к администрациям американских университетов обязательно высказаться о происходящем в Израиле – ты его считаешь правильным? Многие университеты настаивают на своем нейтралитете, на своей аполитичности.

Акция протеста студентов Екатеринбурга против реформы высшего образования и ее жестокий разгон. 14 апреля 1998. Подробности см. здесь. Госдума поддержала тогда требования студентов и осудила применение силы к протестующим. Власти пошли на попятную: монетизация образования была отложена.

– Я бы сказала, что университеты настаивают на своем праве высказываться или нет, тут они абсолютно правы. Пускай меня закидают тряпками, но если университет посчитал необходимым официально высказаться по поводу вторжения России в Украину – это его право. Если университет посчитал необходимым не высказываться по поводу ближневосточного конфликта – это тоже его право. Университеты в данном случае используют свое право на независимое мнение. Свобода слова – это не только право высказываться, но и право хранить молчание. Да, это кому-то может не нравиться. Но до тех пор, пока студенты носят просто лозунги и ходят по улицам, они имеют на это право. Точно так же как имеют право ходить по улицам и носить лозунги их противники. До тех пор, пока они друг друга не бьют и не портят чужую собственность. В конце концов, университет был создан теоретически для того, чтобы научиться словесным разборкам, как бы это ни было противоречиво. Действительно, университет – явление противоречивое, внутренне консервативное, внешне либеральное, никогда никому не удобное и очень часто самотормозящееся.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться