Фрагмент обложки альбома Suicide (USA) Why Be Blue
Суицид как образ жизни. Артемий Троицкий – о талантливых панках
Настоящий материал (информация) произведен, распространен и(или) направлен иностранным агентом Троицким Артемием Кивовичем, либо касается деятельности иностранного агента Троицкого Артемия Кивовича. 18+
*Артемий Троицкий не согласен с этим статусом
Хедлайнеры юбилейного трёхсотого выпуска радиопрограммы и подкаста "Музыка на Свободе" – одна из любимых групп ее ведущего Артемия Троицкого. Это американский дуэт с неаппетитным названием Suicide – суицид.
Вокалист Алан Вега (имя при рождении – Борух Алан Бермовиц, 1938 г. р.) и инструменталист Мартин Рев (тут проще – всего лишь Реверби, 1947) встретились и начали совместное музицирование в 1970 году. Не было тогда в помине ни панк-рока, ни даже диско, электронная поп-музыка делала первые робкие шаги. Поначалу в группе был гитарист (Пол Либготт) и барабанщица (жена Мартина, Мэри), но через пару лет живые инструменты были отброшены. В 1972-м дуэт назвал себя Suicide, а свой стиль – punk music (термина "панк-рок" тогда ещё не было). Выбор названия Вега объяснил так: "Мы говорили о самоубийстве современного общества, особенно американского общества. Нью-Йорк деградировал. Война во Вьетнаме продолжалась. Слово "самоубийство" описывало для нас всё это". Дуэт выступал в маргинальных арт-центрах и манхэттенских панк-клубах CBGB и Max’s Kansas City, завоевав себе репутацию музыкальных экстремистов и мастеров публичных провокаций.
Первый альбом, просто Suicide, вышел в декабре 1977 года, и можно было уверенно сказать, что такого мир ещё не слышал. Мартин Рев посредством дешёвых клавишных и простых электронных эффектов создавал пульсирующий ритмичный бэкграунд, что-то среднее между электродрелью и церковным органом. Манера пения Алана Вега близка к романтикам раннего рок-н-ролла (Элвис, Рой Орбисон), но несравненно более брутальна. Это сочетание предельно жёсткого фона и суперчувственного, на грани плача и стона, вокала с тех пор многие пытались (и пытаются) воспроизвести, но не очень успешно – для этого надо быть Аланом и Мартином. Открывает альбом песня “Всадник-призрак”. Откроемся ею и мы.
Отзывы на дебют Suicide были полярными – от предельно восторженных (типа моих) до возмущённо-недоумённых. Аналогично публика реагировала и на концертах дуэта: конфликтный перформансист Вега нередко доводил народ до драки – что запечатлено на знаменитом живом мини-альбоме “23 минуты в Брюсселе”. Любопытно, что фанатами дуэта стали и великие немцы Kraftwerk, и Рик Окасек, лидер одной из самых лощёных нововолновых групп The Cars. Именно Окасек вызвался быть продюсером второго альбома, получившего название Alan Vega + Martin Rev. Он начинается с песни “Бриллианты, меха, шампанское” и весь именно такой и есть – роскошный и гламурный, в лучших традициях даже не синти-попа, а электронного диско. При этом – гипнотизирующие риффы Рева и обольстительное постанывание Алана… Я не знаю, почему этот альбом не стал глобальным миллионным бестселлером – наверное, широкая публика интуитивно чувствовала подвох: за этой сладкой милотой прятались монстры! Слушаем “Дотронься до меня”.
То ли ожидания, связанные со вторым альбомом, не оправдались, то ли Рев и Вега устали друг от друга, но оба музыканта следующие 7 лет посвятили сольным проектам. У Алана вышло 4 лонгплея в разных стилях – от электропопа до гитарного рокабилли; у Мартина – два красивых собрания инструментальной электронной музыки. Третий альбом (1988) называется A way of life – “Образ жизни”. Продюсером вновь выступил Рик Окасек (он, кстати, работал и над половиной сольников Алана); по саунду получилось что-то среднее между двумя предыдущими релизами: не так радикально, как дебют, но и менее комфортно, чем второй альбом. В качестве иллюстрации я выбрал песню Surrender, представляющую лирическую сторону Suicide, и редкий случай, когда трек культового дуэта вышел на сингле. Но хитом, конечно, не стал.
Судя по всему, Алан Вега серьёзно увлёкся совместной жизнью и работой с новой женой Лиз Ламер; их общие альбомы выходили один за другим, а четвёртый Suicide (Why Be Blue? – “Зачем грустить?”, 1992) получился, прямо скажем, довольно халтурным и как бы "между делом". Вновь Окасек, чистый минималистичный синти-поп, но без прежнего блеска и энергетического выплеска. В 2005 году Мартин Рев полностью перемикшировал его для переиздания в Британии. В этой обновлённой версии и послушаем заглавную песню.
Вообще, оба "суицидника", конечно, настоящие панки по жизни – притом что невероятно талантливые и интеллигентные. (В начале нулевых я устроил их гастроли в Москве и имел счастье пообщаться очно). Потому что им было совершенно наплевать и на коммерческий успех, и на свою всемирно-историческую роль в музыкальном процессе. В Википедии перечислено несколько десятков известных музыкантов и групп, от Брюса Спрингстина и Ника Кейва до Talking Heads и Depeche Mode, которые указали на Suicide как на источник влияния и вдохновения. Но Вега и Рев никак это не "монетизировали", а жили своей непутёвой жизнью и занимались беспорядочным творчеством.
Финальный, пятый альбом увидел свет спустя десять лет – в октябре 2002 года. Это первая (и последняя) работа, которую они сами продюсировали. Называется альбом American Supreme (“Американское верховенство”), и он вновь хорош. На обложке – выцветший национальный флаг, и вся пластинка посвящена критике и сатире на американскую действительность. В музыкальном отношении это, пожалуй, самый эклектичный и экспериментальный альбом дуэта, инкорпорирующий стили от диско (“Дахау, Дисней, Диско”) до фри-джаза (“Казни по телевизору”). Мы послушаем более лаконичные “Неверные решения”.
Больше совместных работ у Алана и Мартина не было. Каждый из них издал ещё по несколько сольных альбомов. Рев неожиданно ударился в академизм, записав электронную музыку в неоклассическом стиле. Вега поучаствовал в нескольких симпатичных коллаборациях с американскими, английскими, финскими и французскими музыкантами. Он умер во сне 16 июля 2016 года в возрасте 78 лет. Интересно (и в высшей степени справедливо), что известность и, можно сказать, культ Алана Вега после его смерти пошли в рост. Вышли посмертные альбомы, переиздаются старые, создан даже некий фонд. Я это хорошо понимаю: уникальный был артист, и группа незабываемая. Недавно вышел сборник избранного – Surrender. Там все известные песни, но одна из них – в не издававшейся ранее и более мягкой демоверсии. Это Frankie Teardrop из первого альбома – вероятно, самое жуткое и неприятное музыкальное произведение в человеческой истории.
Плейлист 300-го выпуска "Музыки на Свободе"
1. Viagra Boys (Sweden/USA). Baby criminal, LP CAVE WORLD (Year0001)
2. Birds of Passage (New Zealand). The creed, LP THE LAST GARDEN (Denovali)
3. Miharu Koshi (Japan). Scandal night, LP PACIFIC BREEZE 3 (Light in the Attic)
Улдис Тиронс и Арнис Ритупс около бывшего дома ЦК компартии Латвии в Риге
"Это не слова, а молот". Антижурнал переехал в "Дом дураков"
30 лет назад, в ноябре 1993 года, в Латвии возник журнал Rīgas Laiks ("Рижское время"). Сперва он выходил только на латышском языке, в 2012 году появилось русскоязычное издание. Вы не найдете в Rīgas Laiks сиюминутной злободневной журналистики. Жанры, которые нравятся редакторам, – эссе и пространные беседы. Основатели журнала, философы Улдис Тиронс и Арнис Ритупс, пробуют превратить Rīgas Laiks в клуб или, как они говорят, Дом. Недавно редакция переехала в пустующее здание бывшего ЦК компартии Латвии – "Дом дураков" – и располагается в кабинете, где до 23 августа 1991 года трудился Альфред Рубикс. Вместо портрета Ленина теперь здесь висит портрет философа Александра Пятигорского, а по случаю юбилея журнала в начале ноября прошел фестиваль, посвященный вдохновляющим грибам, особенно мухоморам.
Улдис Тиронс рассказал Радио Свобода о задачах и метаморфозах Rīgas Laiks и о судьбе его русскоязычной версии. Разговор записан в Австрии на кинофестивале Виеннале.
– Есть солидная традиция свободной русскоязычной печати в Латвии. Газета "Сегодня", выходившая в Риге до 1940 года, и издательства первой русской эмиграции. Затем перестройка: второе рождение журнала "Даугава", самиздатский журнал "Третья модернизация", легендарный "Родник" и, наконец, ваш журнал, выходящий на двух языках. Чувствуете ли вы себя продолжателем дела, существующего уже столетие?
Печатное слово и слово вообще стремительно теряет свою функцию быть "домом бытия"
– Этот вопрос мне никогда не приходил в голову. Может быть, по факту вы правы, но на самом деле задачей, как мы ее видели, было не продолжение этой традиции, а желание чего-то большего, чем латышский журнал. Настоятельный совет нашего учителя и друга Александра Моисеевича Пятигорского был решающим в том, что мы начали заниматься этим заведомо убыточным в материальном смысле делом. Александр Моисеевич говорил: "Ребята, вы должны это выпускать по-русски". Он умер в 2009-м, прошло несколько лет, и мы начали издавать журнал по-русски. Хотелось чего-то большего, буквально так, как хочется теперь чего-то большего, чем журнал. Rīgas Laiks вообще антижурнал, мы не занимаемся журналистской деятельностью, никого не разоблачаем, мы занимаемся чем-то, извините, "высоким". Мы на страже языка в хайдеггеровском смысле, и на страже смысла, связанного с этим языком. Об этом мне приходится думать именно в последнее время, когда опять такое чувство, что печатное слово и слово вообще стремительно теряет свою функцию быть "домом бытия". Прошу прощения за высокопарность, но наша деятельность – явно что-то большее, чем издательская деятельность. С одной стороны, это плохо, потому что нужно честно нести свое бремя, издавать так издавать. С другой стороны, это именно желание выскочить из…
– Колесницы времени?
– Вот, в каком-то смысле это даже связано со страхом смерти. Выскочить, когда ты пойман, в этом, конечно, есть характер Rīgas Laiks, я другого такого журнала не знаю.
– Наперекор тенденции к упрощению, к сокращению, к уменьшению вы продолжаете делать большой журнал для медленного чтения?
– Да. Но медленное чтение – одно из модных словечек. Правда, когда мы выбирали формат журнала, мы думали о чтении столетней давности. Утром выходит господин…
– В шлафроке, садится в кресло-качалку…
– Пьет кофе: что же здесь можно такого прочесть? Вряд ли читали таким образом литературные журналы, скорее газеты, но неважно. Тем не менее наш журнал начался как антиглянцевый, но продолжался на другой страсти – на страсти, как бы сказал Фридрих Ницше, философствовать молотом. Я всегда это описываю как философствование журналом.
Улдис Тиронс
– Какой момент для вас самый радостный? Когда вы видите готовый тираж, когда этот тираж постепенно исчезает, или раньше, когда вы работаете с текстами? Или когда вы видите верстку, гранки?
Взрослый человек – это человек без надежд. Надеются идиоты
– Вначале, конечно, я очень ждал тиража. Латышский журнал выходит каждый месяц – это уже стало рутиной. Потом появился русский, который выходил четыре раза в год, и – особенно вначале – мне было очень интересно, я думал, что русский журнал, как альманах, интереснее латышского, поскольку лучше сделан, я подчеркиваю именно сделанность, там намного меньше случайностей, что видно и по макету, и по законченности текстов и замысла. Но тем не менее остается радость смотреть на удавшиеся вещи, начиная с обложки. В каждом журнале мы печатаем Пятигорского – это стало фирменным знаком, такое поклонение тени в бродсковском смысле – тени, к которой ты тянешься, тени, без которой тебя нет. Я сегодня получил письмо читательницы, которая пишет: "Я не сумасшедшая – недавно была в психдиспансере за справкой в связи с водительскими правами. И вот, я увидела в почтовом ящике Rīgas Laiks. Вынула и вдруг поцеловала. Потом сама смеялась своему порыву – это же глупо, но просто так захотелось". Это, с одной стороны, трогает, а с другой стороны, позволяет мне смотреть на Rīgas Laiks как на нечто большее, чем журнал, в этом поцелуе он получает пресловутую телесность. Это не информация, это не буквы, не слова – это молот, которым можно философствовать, а можно и убить. А можно и любить. Арнис, который отличается чрезвычайной образованностью, рассказывает о речи ректора английского университета перед абсольвентами: "Как вы думаете, почему вас, которым это точно в жизни не понадобится, учат древнегреческому? Это чтобы recognize rotten speech (опознать прогнивший язык)". Это и есть качество Rīgas Laiks. Это особенно чувствуется в интервью, в стилистике беседы, во внимательном вслушивании в то, что говорит собеседник. Когда человек что-то говорит, и есть человек, который слушает, между ними образуются новые отношения. Если я внимательно слушаю вас или другого человека, я нахожусь в другой реальности, которой не было бы, если бы у нас не было этого диалога. В беседе мы становимся из вялой субстанции чем-то очень определенным, твердеем, приобретаем качества человека. До этого мы были какими-то полуживотными, спящими, бессмысленно дергающимися существами. А беседа – это, в частности, способ оставаться живым.
– Вы сказали, что русскоязычное издание "выходило" четыре раза в год – в прошедшем времени. Что случилось и когда?
– Вы сами знаете, что случилось. Случилось 24-е число, после чего энергия русского, извините, дискурса очень стремительно растаяла, а нас тоже силы оставили. С другой стороны, после нападения на Украину я был один раз в России, говорил с еще там находившимися людьми, в частности, с Юдиным и Зубовым. Был поражен, они мне казались просто интеллектуальными героями. Но, вот, их тоже уже там нет. Собственно говоря, наша возможность делать русскую часть этого журнала перекочевала на эмигрантов.
– И многие интеллектуалы переехали в Европу, в том числе и в Ригу. Раньше, я думаю, были проблемы с доставкой экземпляров в Россию, а теперь она решена, хотя и очень зловещим образом.
– Когда меня Генис спрашивал в Америке, чего я так заинтересовался русской эмиграцией, я был озадачен: я никогда не думал о них как об эмигрантах, я думал о них как об интересных людях. Наш журнал не обслуживает русскую эмиграцию. Вообще говоря, когда я думаю о тех знакомых, которые уехали, я могу сказать лишь одно: быстро отбрасывайте надежды, быстро забудьте, что вы вернетесь. Вы растягиваете это невозможное возвращение, падаете в какую-то ностальгию, безвременье, в смысле времени жизни. Поэтому давайте делайте что-то в этом обществе, старайтесь интегрироваться, чтобы не теряться. Недавно я говорил с такой замечательной персоной, как Зинаида Пронченко, и меня поразила ее предельная пессимистичность в отношении возможностей, которые представляет ее случай во Франции, хотя она знает хорошо французский, даже посещает Сорбонну по своей теме… Тем не менее надежд нет. Хорошее я могу сказать только одно: взрослый человек – это человек без надежд. Надеются объективные идиоты.
– Зато взрослый человек обладает опытом. Что вам подсказывает ваш опыт: почему Россия развернулась назад, углубляется в советское прошлое? Есть у вас философское объяснение? Предчувствовали вы, что будет именно так?
– Нет, я не предчувствовал ничего. Не предчувствовал и то, что Советский Союз распадется, не предчувствовал, что дойдет до войны. Более того, я довольно активно приезжал в Россию еще и после Крыма, и теперь мне стыдно – не из-за того, что я там бывал, у меня там друзья, я делал интервью с достойными людьми, – но потому что я не думал. Я не видел, что происходит. Думаю, я ослеп в каком-то смысле.
– Не вы единственный, большинство интеллектуалов не видели.
Россия не терпит философского осмысления, она не приготовлена для понимания
– Да, но это же неумение смотреть в глаза, извиняюсь за высокопарность, реальности. Я туда приезжал, потому что мне было приятно встречаться с ребятами, выпить пива, ходить в рестораны. Один раз только из-за разговора про Крым чуть не получил по морде в одной чебуречной, но это ничего не значит! Я думаю, что в этом смысле я являюсь, увы, поздним результатом советского прошлого, то есть человеком, не знающим, что значит жить в свободном обществе, не умеющим видеть опасности. Я ходил на демонстрации в Москве, – например, после смерти Немцова – это же прикольно, можно протестовать, можно кричать, есть общность, есть ненависть. Но нет того, чтобы увидеть: ребята, это валится туда, куда это обвалилось сейчас. Нет, у меня нет никаких философских объяснений. Более того, я бы сказал, что Россия не терпит философского осмысления, она не приготовлена, как сказал бы Пятигорский, для понимания, она не устроена по законам, которые дают возможность понимать. Есть даже что-то симпатичное этом хаосе, в этих случайностях, даже бессмысленности: то, что там может случиться всё – это придает некоторую остроту. Мы говорим с вами в Австрии, которая могла вполне оказаться в орбите Советского Союза, но здесь чувствуются навыки демократической жизни, то есть жизни по законам, жизни частного человека, он знает права, он знает свои обязанности и границы. В этом обществе это чувствуется. Не буду критиковать капиталистический способ потребления – это все есть, но это ерунда по сравнению с тем, что в России потребление было без навыков вообще, если мы говорим, например, как обращаться со всякими гаджетами и все такое. То есть высокие технологии не являются достижением российского общества. Хотя там и люди умеет прекрасно с ними обращаться.
Улдис Тиронс и Арнис Ритупс в бывшем кабинете бывших первых секретарей компартии Латвии
– Калашников!
– Калашников опять-таки в самом широком смысле. Еще раз повторяю: это общество, на мой взгляд, не подготовлено своей гражданской жизнью к пониманию. На самом деле банальное выражение "умом Россию не понять" очень даже и точно.
– Я был в Риге не так давно после большого перерыва, и меня поразило огромное количество русских новых эмигрантов, которые пытаются найти свое место в латвийском обществе. Им это не всегда удается, многие раздражены, многие думают, что нужно двигаться дальше на Запад. Но это мои поверхностные впечатления туриста. А как для вас изменилось "рижское время" за последние два года?
– Здесь, в Вене, русских побольше будет, чем в Риге. Здесь повсюду русская речь. В Риге же меня удивить этим трудно. Меня больше удивляет способ жизни тех русских, которые приехали. Если очень огрубить, это такие русские, которые не собираются считаться с местным обществом.
– Закапсулированы в своем "русском мире".
– Не в этом, который нужно присоединить, но в том "русском мире", которого им достаточно. Опять-таки для нас это новое гетто. Например, весь так называемый югендский участок, который получил уже название Новой Москвы, параллельно, как теперь говорят, с Новой Ригой.
– У вас же есть еще Маскачка.
Новые русские привезли с собой свой московский стиль. Я уже не хожу в свои любимые бары
– Нет, это старый район, ничего плохого о нем сказать не хочу. У меня в Новой Москве живет зубной врач, с которым мы играем в бадминтон, он каждый раз, когда мы встречаемся, говорит: "Я живу и вообще не слышу латышской речи". Меня не заботит даже и это, меня заботит то, что эти новые русские привезли с собой свой московский стиль. Я уже не хожу в свои любимые бары. Теперь там уже песни русские, пьяные компании, крики, гам, шум, и этот точно не шум времени Мандельштама. Хотя, кто знает, может, он и есть?
– А что же с русскоязычным журналом, какое у него будущее? Вы решили, что делать дальше?
– Я сейчас готовлю новый номер журнала. Но это не решение – это отсрочка решения. Мы с Арнисом никогда не принимали решения не издавать больше русский журнал, мы много сомневались. Зачастую у меня тоже вкрадывались какие-то мысли: да пошли они, пусть сами разбираются с собой! Но тут же вспоминаю: мы же не разбираемся с русскими, мы издаем на русском языке наш журнал, он для всех читающих по-русски. Мы не спасаем "русский мир", мы не ублажаем русских эмигрантов, мы выпускаем хорошие тексты на русском языке, продолжая нашу тенденцию узнавать загнившую речь, быть на страже языка. Но 30 лет – это долго не только для журнала, но и для меня. Чувство, что нужно меняться, присутствует. Это чувство усилилось из-за войны. Теперь я не то что успокоился, но просто приобрел возможность что-то делать, а первые полгода я просто был без энергии, в полном, извините за грубость, отрубоне. Теперь у меня появились какие-то возможности работать. Я думаю работать в театре, мы с Арнисом думаем что-то делать необычное, поскольку мысль моего друга Арниса такая, что журнал должен быстро превратиться в Дом. Мы вместе с энтузиастами заняли дом Центрального комитета коммунистической партии Латвии на улице Элизабетес, 2, это дом, который три года стоял пустой и рушился, мы заняли его для того, чтобы образовать там некоторое новое внегосударственное в стиле Рабле образование, такую республику…
– Как Ужупис?
– Нет, Ужупис по сравнению с нами ребячество. Скорее то, что возле Петушков организовал Венечка, когда он объявил войну Норвегии, послал телеграммы и ждал натовские самолеты, сразу же продлил время работы винных магазинов, взял в плен какого-то пьяницу председателя сельсовета. Это территория свободы, это "Дом дураков", как "Корабль дураков", который в упорядоченной стране приоткрывает щели, через которые может просочиться свобода. Это своего рода пощечина закостеневшим государственным структурам. Дом стал таким сквотом для художников, архитекторов, музыкантов, философов, странных людей. И мы учим этих людей, которые там живут, разговаривать, слушать, читать и писать. Их заставляют, как в "Заводном апельсине", читать журнал Rīgas Laiks, им предлагают разговаривать, и сами мы стараемся разговаривать, подразумевая, что разговор между разными людьми есть самое важное, что мы можем внести в то общество, где люди не разговаривают, не понимают друг друга. А разговор – это способ понимания. И дом наш – механизм нашего изменения.
