Новое о Пастернаках: Материалы Пастернаковской конференции в 2015 г. в Стэнфорде / Под ред. Л. Флейшмана. – М.: Издательский центр "Азбуковник", 2017.
Пастернак ощущал себя летописцем, работая над "Доктором Живаго", он писал, что хочет запечатлеть "исторический образ России за последнее 45-летие". Мне он представляется Гансом Касторпом, уцелевшим в мировых войнах и иных катастрофах. Волшебной его горой был Марбург, где он познал философию жизни, крах любви и родился как поэт. Пастернак-поэт пережил смерть в 1929 г. (новые редакции стихов в "Поверх барьеров") и написал о ней в романе: Юрий Живаго тоже умер в 1929 г. Поэт-интеллигент и совесть советской культуры жил еще 30 лет и, слава богу, теперь уже никогда не умрет.
Материалы Стэнфордской конференции можно поделить на 4 группы: штрихи к сочинениям Пастернака, исследования его текстов, корреспонденция Пастернаков и окружения, восприятие творчества поэта.
Восстановленный черновик выступления Пастернака на Первом съезде советских писателей (публ. Е. Погорельской) содержит неизвестный фрагмент, который помогает понять взгляды поэта на социализм: "Что такое бригада. Бригада есть малое единство, повторяющее очертанья того заглавного и основного, каковым является наш строй, наш политический строй и строй наших чувств. Товарищам иностранцам надлежало бы знать, что так же, как мы, состояли они в одной общей бригаде с бригадиром Радеком во главе, а Эренбург по бригадному сотрудничает с товарищем Литвиновым… Работа эта исполнена в перекрестном и дружном восхищенье друг другом, каковое и есть корень социалистического (текст обрывается)".
Эренбургу, как и Алексею Толстому и Горькому и теперь Леонову я не могу простить их робости и покорности
Статьи Е.В. Пастернак и Л. Флейшмана посвящены переписке Пастернака с родственниками и коллегами в Европе в 40–50-е гг. – тайной, перлюстрированной и даже конфискованной органами госбезопасности. Фрагмент репрессированной корреспонденции говорит о мужественном фатализме поэта: "Острота этой кампании немного уменьшилась, но внутренне они не отступили и никогда не отступят до тех пор, пока будут продолжаться установившиеся обычаи этой системы". В письме одному из своих переводчиков – филологу-классику С.М. Бауре Пастернак проводит строгую черту меж собой и советскими литераторами: "Эренбургу, как и Алексею Толстому и Горькому и теперь Леонову я не могу простить их робости и покорности. Я никого из них в грош не ставлю, и мне бывает больно стоять рядом с ними. Я был очень скромным человеком и хорошим товарищем. Надо было найти в себе достаточно смелости и догадливости жить немного потруднее и незаметнее. Тогда бы мы не дошли до такого одичания".
В заграничной переписке Пастернака есть сюжет, связанный с публикацией в Англии статьи поэта о своих переводах Шекспира (1949). Одновременно Пастернак занимался изданием самих переводов, сопротивляясь требованиям редакторов: "Свои переводы я переделывал много раз и по-моему достаточно. В разных уголках мира они поразительным образом постигнуты и оценены без моего объяснительного содействия и, что всего удивительнее, хранителями тех же святынь, да еще на месте их рождения (мнения Ренна, Бауры, Коновалова, Набокова и др.)". Упоминание Набокова Флейшман считает обмолвкой и полагает, что Пастернак имел в виду Глеба Струве, писавшего о нем в те годы и упоминавшего переводы Шекспира.
К. Поливанов изучил библиотечный формуляр Пастернака в библиотеке Дома литераторов в 1951–53 гг., сравнил текст "Доктора Живаго" с книгами, которые поэт читал, и выяснил, например, что эпизоды из мемуаров критика Андрея Левинсона повлияли на описание железнодорожного странствия (покупка билетов, получение зайца, обмен полотенца на продукты). Случай с мальчиком, мобилизованным вместо дяди, Пастернак вычитал у социалиста Михаила Смельг-Бенарио. Финал истории партизана Памфила Палых, зарубившего своих детей и жену, похож на случай из "Записок партизана" В. Яковенко. Описание издевательств над пленными, которым отрубали конечности, Пастернак мог встретить в "Допросе Колчака".
В 20-е гг. Пастернак считал себя более поэтом, чем гражданином. Ф.Бьорлинг сопоставляет заметки Пастернака и Цветаевой о назначении поэта и поэзии, в основном, на материале "Охранной грамоты" и восьми эссе Цветаевой. Вероятно, стоило привлечь и переписку 1926 г. Цветаевой, Рильке и Пастернака, которая представляется мне финальным аккордом Серебряного века.
А. Долинин перечитывает "Темы и вариации", находит оригинальные лейтмотивы (военный, глазной, лилово-свинцовый и пивной) и, главное, в цикле "Болезнь" видит сравнение поэтических путей Маяковского и Пастернака. В стихотворениях "Может статься так…" и "С полу, звездами облитого…" Долинин усматривает парафраз фрагментов "Человека" и "Ко всему" и считает, что Пастернак сознательно отвергает таким образом путь Маяковского.
Дж. Карлссон-Винблад внимательно изучила "Встречу" (1921). Собственно, в своих детальных разборах Поливанов и Жолковский уже писали, что это стихотворение – о творчестве, но Карлссон-Винблад нашла текстуальное совпадение с "Охранной грамотой" и полагает, что во "Встрече" описано рождение Поэта.
Значимая часть сборника посвящена "кругу Пастернака". О Лидии Пастернак-Слейтер пишут ее сын Николас, С. Гардзонио и Ф. Поляков. Лидия Леонидовна, которую молодые русские берлинские поэты назвали "поэтессой иностранной, экзотичной", писала стихи на трех языках. Ее поэтическое дарование не лишено своеобразного юмора; приводится эпиграмма 1934 года о решении вопроса о гениальности или ущербности евреев путем их стерилизации. В юности Лидия и Стелла были влюблены в Абрама (Абрашу) Эдельсона, он женился на Стелле, но вариант "семьи втроем", кажется, существовал:
Не допущу до этого позора!
И пусть весь век останусь одинокой –
Барашка с рук не сбудешь ты так скоро,
Не подойдешь к преддверию порока!
Переписка Пастернака и Ольги Ивинской с Серджио д`Анджело, журналистом и редактором, участвовавшим в издании "Доктора Живаго", одним из финансовых агентов (публ. П. Манкузо и П. Борохова), свидетельствует о том, что муза поэта больше солидарна была с итальянскими партнерами, нежели с самим Пастернаком:
"Посылаю Вам письмо Б.Л., которое он начал писать на даче, а потом отправлять раздумал, попросив меня подробно написать обо всем. Но мне кажется, что даже черновое его письмо Вам будет интересно…
Здоровье классика не очень хорошо. Болит сердце. Если можно, пришлите какие-нибудь сердечные капли, но не очень резко действующие….
Дорогая Джульетта, к Вам особая, женская просьба. Может, есть какой-нибудь хороший крем от морщин? А то не хочу стариться, хочу быть красивой…
Мерка для туфель:
Ира – длина 24 см ширина 8 см
Ольга Всев. длина 24,5 см ширина 11-12 см".
Сердцевиной сборника я считаю переписку Ольги и Анны Фрейденберг с родными в Германии (публ. Н. Костенко и Л. Флейшмана). Главное действующее лицо в ней – Ольга Фрейденберг, первая женщина – доктор наук, педагог-классик, стихийный революционер и антисемит, "человек письменной души", "Савонарола на кафедре", похожая на человека из подполья Достоевского. Она была бескомпромиссной, зная, что "сталинизм преодолим только для гениев и тупиц". Адресат Леонид Пастернак называл ее гордым неудачником судьбы, а сама Ольга оставила поразительный автопортрет: "Летом, на детском гуляньи, я увидела верблюда. Мы долго смотрели друг на друга. Он читал в молодости Лермонтова, мечтал о Сахаре и очутился у нас в зоосаду. Мы были очень похожи, только различных степеней – мудрости. Я еще только прозревала и боролась, он уже был у цели. Она выражалась в двух ящиках по бокам натертого горба. До всего на свете он был абсолютно равнодушен. Горбы торчали так безобразно, точно сценарием была мусорная яма при ортопедической клинике. Ноги, раздвинутые для некоего требования природы, так и оставались раздвинутыми. Эта поза беспредельного отчаяния дублировалась в выражении глаз, уже отказывавшихся разговаривать".
Пастернак – настоящий революционер в современной русской поэзии, создатель изысканной метафизики лиризма
Ольга Фрейденберг не сомневалась, что им с Борисом следовало соединить свои судьбы, потому что "никто никогда не мог так понять Бориса, как я, и так понять меня, как Борис". Конечно, относилась Ольга к нему слишком ревностно: "Боря производит чарующее впечатление. Ведь знаменитости где-то в душе не прощаешь человеку: кажется, что он виноват в чем-то, чем-то поступился и т.д. Но в Боре такая полноценность человека, что она перекрывает славу. Зина к нам не зашла; по-видимому, она обывательница; Женя одухотворенней и неорганизованней".
От восприятия Пастернака-человека перейдем к материалам о восприятии Пастернака-писателя – в Эстонии, Италии, Польше, США, Швеции. Магдалена Чабиера комментирует переписку авторов польского «Живаго» –переводчика Ежи Стемповского и издателя Ежи Гедройца. Стемповский, неординарный человек и мыслитель, пережил нервное заболевание во время работы, какое-то время не мог печатать на машинке, признавал, что «роман стал чем-то вроде навязчивой идеи, безумия, похожего на mania furiosa». Он оценил «несомненное классическое очарование» подлинника, но не был уверен в его сравнимости с Фолкнером, Беккетом, Камю; стихи же считал не самыми лучшими у Пастернака и полагал, что поэтому автор приписал их персонажу; отмечал склонность автора к загадочной геометрии. Историю создания и публикации «Доктора Живаго» Стемповский оценивал как одно из проявлений мифа о другой – свободной и интеллектуальной России: «Миф этот – шедевр русской пропаганды, важный элемент кремлевской дипломатии».
миф о свободной и интеллектуальной России – это шедевр русской пропаганды, важный элемент кремлевской дипломатии
Статья Б. Сульпассо посвящена Ренато Поджиоли, филологу-слависту, историку авангарда. Он оценил Пастернака еще в 30-е гг., включил много его стихов в свою антологию русской поэзии 1947 г. (его рифмованные переводы современники называли вымученными), дал высокую экспертную оценку Пастернака Нобелевскому комитету, вел в Гарварде уже в 1958 г. семинар по "Доктору Живаго". "Пастернак – настоящий революционер в современной русской поэзии, создатель изысканной метафизики лиризма и синтаксиса, взыскательный и задумчивый поэт, чья оригинальность позволяет ему занимать в поэтической культуре России то же место, что занимает на Западе Поль Валери".
Н. Поллак пишет о значении Пастернака для "Нью-Йоркской школы". Кеннет Кох в поэме-дневнике "A Time Zone" писал:
Между тем сегодня вечером Пастернак
Был награжден Нобелевской премией и вынужден был ее вернуть
Франк О`Хара был в гневе казалось его глаза вспыхивали
Кеннет мы должны сделать что-нибудь о Пастернаке и премии
Что? Мы должны дать ему знать
Что мы поддерживаем его Телеграмму в вечные снега
Дорогой Борис Пастернак Мы полностью поддерживаем Вас и любим Ваши ранние сочинения
Подписи озадачат его когда он прочтет их в утреннем блеске: Франк О`Хара и Кеннет Кох.
У Пастернака в драгоценных четках этой книги чудесные бусы его богатств, а между ними узлы ниток видны, как в плохо связанных четках
Джон Эшбери поставил эпиграфом к поэме The Picture of Little J.A. in a Prospect of Flowers (1950) строки из прозы поэта: "Он был испорчен с детства будущим, которым овладел рано и, вероятно, без больших затруднений".
Франк О`Хара сочинил в 50-е годы цикл из 11 стихотворений, посвященный Пастернаку, и писал, что "для поклонников его поэзии "Доктор Живаго" – эпическое выражение многих тем, первоначально разработанных в лирике и ранней прозе".
В 1961 году Роберт Лоуэлл выпустил сборник "Подражаний", куда включил в том числе и свои вольные переложения Пастернака (образцом Лоуэлла можно считать "Проперцию" Эзры Паунда). Этим стихам Лоуэлла посвящена увлекательная и подробная работа М. Вахтеля "Перевод, подражание, переделка, или увечье?". Чтобы оценить поэтические достижения Лоуэлла, необходимо запастись терпением. Вот оригинальное стихотворение из "Тем и вариаций" (1923):
Мчались звезды. В море мылись мысы.
Слепла соль. И слезы высыхали.
Были темны спальни. Мчались мысли,
И прислушивался сфинкс к Сахаре.
Плыли свечи. И казалось, стынет
Кровь колосса. Заплывали губы
Голубой улыбкою пустыни.
В час отлива ночь пошла на убыль.
Море тронул ветерок с Марокко.
Шел самум. Храпел в снегах Архангельск.
Плыли свечи. Черновик “Пророка”
Просыхал, и брезжил день на Ганге.
А теперь прочитайте четыре варианта Лоуэлла.
Звезды мчались вперед. Вокруг изрезанного берега билась пена.
Соль высушила слезы в наших глазах.
В моей спальне мрак. Думы мчатся вперед.
Сфинкс поворачивает в Сахаре больные уши.
Свечи оплывали. В огромном Колоссе
Кровь, казалось, застыла. Наши губы
Раскрылись в голубой улыбке пустыни.
Ночь погрузилась в час отлива (1-я редакция).
Звезды повернули. Море жалило берега мыльной пеной.
Соль разрывала слезы в наших глазах.
Мысли похрапывали в сумерках моей зимней спальни.
Сфинкс поворачивал в Сахаре больные уши.
Свечи оплывали. Кровь застыла
В огромном Колоссе. Наши губы увязли
Раскрывшись в голубой улыбке пустыни.
Ночь канула в час отлива (2-я редакция).
Беспрестанно падают с небесного ипподрома разбитые головы звезд.
Береговые мысы отшлифованы мыльными льдинами.
Интуиция храпит в моей спальне – чахлая депрессия.
Сфинкс поворачивает в Сахаре многострадальные уши.
Свечи оплывали. Кровь застыла
В огромном Колоссе. Наши губы увязли
Надувшись голубыми пузырьками пустыни.
Ночь парализовало в час отлива (3-я редакция).
Беспрестанно падают с небесного ипподрома звезды с разбитыми головами.
Береговые мысы отшлифованы бесконечными мыльными льдинами.
Сосновые иглы интуиции колют мою сонную чахлую депрессию.
Сфинкс поворачивает в Сахаре больные уши.
Смог пузырился в свете вневременных лампочек. Наши губы увязли
Захлебнувшись голубыми каплями пустыни.
Ночь полилась в отверстые вены бряцающего оружьем Колосса
В его великолепный и щедрый фаллос (4-я редакция).
Расстояние последней редакции от первоисточника превосходит воображение!
Но завершить хотелось бы репликами более или менее рядовых читателей Пастернака. М. Рашковская опубликовала подборку писем читателей "Доктора Живаго" из архива автора. Неизвестная москвичка, знавшая Вяч. Иванова, возможно, связанная с московским еврейским издательством "Сафрут", подробно пишет о первых главах романа: "Композиционно книга не слажена. У Пастернака в драгоценных четках этой книги чудесные бусы его богатств, а между ними узлы ниток видны, как в плохо связанных четках". Не разделяет она и религиозного пафоса книги: "Перенесите эту мощь чаяний, надежд, устремлений к богу на землю, но не разрешайте этот вопрос правотой христианства перед иудаизмом. Они друг друга стоят, как не разрешающие тоску человечества по крыльям духа".
Вы жонглируете словами и делаете это с лесами и войнами, мужчинами и женщинами
А юная бельгийка Мари Липпенс, возможно, идеальный читатель, о котором мечтают все авторы: "Не знаю, дойдет ли до Вас это письмо, но надеюсь на это, поскольку Вы первый писатель, которому я пишу, так как ваша книга – первая, которая меня так взволновала и потрясла. Вы жонглируете словами и делаете это с лесами и войнами, мужчинами и женщинами. Сильнее всего я полюбила Ваш портрет, Ваши описания Лары (какая чудесная женщина…) и отрывок, где смерть Юрия напоминает об их любви, которая не была сковывающей, но новой и свободной любовью".
