"Я была заражена"
"У меня было почти апокалиптическое видение, которое я никогда не смогу забыть. Мне показалось, что поверхность Земли раскинулась передо мной как полушарие, которое внезапно разорвалось посередине, и из него хлынул огромный поток воды, настолько мощный, что он коснулся небес и потряс землю. Я как будто застыла... Без сомнения, я была заражена. Неожиданные новые мысли пронзили мою голову".
Так описывала в мемуарах свое первое впечатление от выступления Адольфа Гитлера, услышанного ею в феврале 1932 года, актриса и кинорежиссер Лени Рифеншталь. В скором будущем она станет придворной кинодокументалисткой нацистского фюрера и снимет талантливые, новаторские и хорошо послужившие пропаганде Третьего рейха фильмы "Триумф воли" (о съезде НСДАП в Нюрнберге в 1934 году) и "Олимпия" (об Олимпийских играх 1936 года в Берлине). Был, кстати, и третий, более ранний фильм "Победа веры" (1933), но его вскоре изъяли из проката. Причина: заметную роль в этой картине играли вождь нацистских штурмовых отрядов (СА) Эрнст Рём и его "коричневые легионы", которые всего год спустя Гитлер подверг чистке во время "ночи длинных ножей", а самого Рёма приказал убить.
Рифеншталь, натура художественная, описала свои впечатления от ораторского искусства Гитлера и хореографии его митингов необычайно образно и даже с некоторым оттенком эротизма. Но в целом ее ощущения совпали с чувствами множества новообращенных в национал-социалистическую веру в 1920-30-е годы, переживших подобный катарсис во время выступлений фюрера. Хотя при чтении мемуаров тех, кто, как Рифеншталь, тесно сотрудничал с нацистским режимом, трудно избавиться от подозрения: они так расписывают гипнотическое обаяние Гитлера еще и для того, чтобы хотя бы частично снять с себя вину. Мол, сами попробуйте, посопротивляйтесь – он оболванил нас, свел с ума! Мы были не в себе целых 12 лет его правления! А значит, в какой-то степени с нас взятки гладки.
Британский историк Ричард Дж. Эванс, один из крупнейших европейских специалистов по истории гитлеровской Германии, в своей новой книге "Люди Гитлера. Лица Третьего рейха" (Hitler’s People. The Faces of the Third Reich), кажется, тоже не в силах избавиться от недоверия к утверждениям о демонической сущности фюрера. Эванс анализирует биографии самого Гитлера, еще 20 человек, служивших рейху на разных этажах выстроенной фюрером иерархии власти, и одной женщины (о ней речь пойдет в конце этой колонки), которую можно назвать свидетельницей, но и соучастницей тоже, хотя никаких преступлений она лично не совершила.
В книге Эванса нет ошеломляющих историографических открытий, но он сделал вещь не менее важную: попытался, исходя из опыта конкретных людей, ответить на вопрос о балансе личной и коллективной ответственности граждан за диктатуру и ее деяния. Вопрос злободневный, особенно для сегодняшней России.
"Славная страница нашей истории"
Роль личности в истории – тема не слишком модная в последние десятилетия, когда историки сосредоточились не на персонах, а скорее на институтах и явлениях. Возможно, это реакция на классическую традицию, которая, наоборот, превращала изучение прошлого в штудирование зачастую приукрашенных биографий "великих людей".
Но, как отмечает Ричард Эванс, тренд снова меняется. Трудно понять смысл событий прошлого, не учитывая тот очевидный факт, что решения, которые определяли ход этих событий, принимали "люди, зачастую обладавшие специфическими, резко очерченными характерами, чьи мысли и действия имели материальный эффект, особенно в условиях диктатуры, которая не накладывает больших ограничений на их аппетиты, желания, идеи, их жажду власти". Биографии, способные превратить историю из почти безличного процесса, направляемого игрой социальных сил, в шекспировскую драму, снова актуальны – как, увы, и диктатуры.
Hitler’s People представляют собой портретную галерею людей, почти все из которых стали чудовищами. Но могли и не стать, сложись некоторые обстоятельства их жизни иначе. Совсем не трудно представить себе Германа Геринга, продолжившего карьеру успешного военного летчика, Генриха Гиммлера в роли инженера или учителя, а "гиену Аушвица" Ирму Грезе – работающей на отцовской ферме. Это были люди как люди – до поры до времени, точнее, до того момента, когда идеология, в которую они поверили, и основанная на этой идеологии государственная система, которую они помогали создавать и укреплять, сказали "можно". Можно напропалую нарушать любые моральные нормы и привычные правила человеческого существования, если эти нарушения и преступления совершаются во имя высших целей – торжества "арийской расы", обретения Германией "жизненного пространства" и разгрома "всемирного еврейского заговора".
Можно напропалую нарушать любые моральные нормы и привычные правила человеческого существования, если эти нарушения и преступления совершаются во имя высших целей
При этом, анализируя жизненный путь деятелей Третьего рейха разного ранга, Ричард Эванс подмечает важную вещь. Отбросив традиционную, христианскую по культурно-историческому происхождению мораль (недаром наиболее фанатичные нацисты – сам Гитлер, его главный пропагандист Йозеф Геббельс, вождь СС Генрих Гиммлер или идеолог национал-социализма Альфред Розенберг – относились к христианству с враждебностью), эти люди в действительности хорошо понимали, что они делают. Эванс приводит цитату из выступления Гиммлера перед подчиненными в разгар Холокоста, в котором шеф СС называет истребление европейских евреев "славной страницей нашей истории, которая не будет написана". В том смысле, что открыто хвалиться убийством нескольких миллионов невинных людей, поднимать на его щит и выставлять во всех подробностях на всеобщее обозрение не собирались даже сами убийцы.
Женщина из Гамбурга
Речь тут не о "банальности зла", о которой писала Ханна Арендт, наблюдавшая за судебным процессом "режиссера Холокоста" Адольфа Эйхмана в Израиле в 1961 году (Эйхман тоже попал в число персонажей книги Эванса). А скорее о явлении еще более тревожном – вездесущности зла, его присутствии в душах людей на первый взгляд нормальных, способных и даже талантливых. Вроде одаренного скрипача и эстета Рейнхарда Гейдриха, ставшего во главе Главного управления имперской безопасности (РСХА) ледяным палачом, или любимца Гитлера, архитектора Альберта Шпеера, впоследствии влиятельного министра вооружений рейха. Неужели для такого преображения достаточно совсем немного: чтобы власть сказала "можно" – и "люди как люди" немедленно превратятся в нелюдей?
Британский историк, однако, приходит к иному выводу: возможность индивидуального выбора есть даже под прессом диктатуры. Он вспоминает о своей случайной встрече в поезде в конце 1970-х годов с пожилой немкой, которая в завязавшемся разговоре рассказала ему о своей жизни. В начале 30-х она работала в Гамбурге секретаршей в некой коммерческой компании. Владельцем фирмы был предприниматель-еврей, с чьей семьей она успела подружиться. В 1933 году, после прихода Гитлера к власти, он был арестован и вернулся домой спустя несколько недель жестоко избитый и морально сломленный, дав нацистам обещание как можно скорее покинуть Германию – что и сделал, продав все имущество по бросовой цене.
Посмотрев на это, девушка, которой ничего не грозило – она была стопроцентной "арийкой" и ранее не интересовалась политикой, – взяла билет в один конец на поезд до Копенгагена, первой зарубежной столицы, которую увидела в железнодорожном расписании. "Мне стало ясно, что в такой стране мне больше нечего делать", – вспоминала она. "Я часто думал об этой встрече, – пишет Эванс. – Ведь если самая обыкновенная молодая женщина, совсем не интеллектуалка, чуждая политике, сразу увидела и поняла, чтó не так с нацизмом и Третьим рейхом, и решила резко изменить свою жизнь, почему этого не сумели сделать миллионы других немцев?"
Сила пустоты
Эванс делит своих персонажей на три категории: "соратников", "исполнителей" и "инструменты". "Соратники", имена которых история наиболее тесно связала с коричневым режимом (Геринг, Геббельс, Гиммлер, Рём, Риббентроп, Розенберг, Шпеер), наложили на этот режим и некоторый отпечаток своих характеров. Третий рейх был и их детищем, хоть и в меньшей мере, чем их вождя. "Исполнители", даже занимая высокие должности в партийной и государственной иерархии, вроде Гейдриха или Рудольфа Гесса, добровольно и с радостью растворялись в воле фюрера, в то же время организуя и направляя в соответствии с этой волей огромную армию "людей-инструментов".
К этим "инструментам" Эванс причисляет нацистов или поклонников нацизма самого разного ранга, олицетворявших, по его мнению, в рамках режима некие типичные функции. Это и бюрократ Эйхман, человек-автомат, руководивший машиной Холокоста, и "военная косточка" генерал фон Лееб, командующий группой армий "Север" в начале советско-германской войны, и "профессионал" Карл Брандт, талантливый хирург, возглавивший нацистскую программу уничтожения "неполноценных". Это и "звезда" Лени Рифеншталь, и "главная мать рейха" Гертруда Шольц-Клинк, глава Национал-социалистической женской организации, и рядовые палачи Пауль Цапп и Эгон Цилль, служившие в зондеркомандах СС. В отличие от "соратников" и "исполнителей", "инструменты" не творили Третий рейх, но служили ему и укрепляли его. Это, однако, позволило тем из них, кто не избежал ответственности за совершенное, утверждать, что они "о многом не знали" и "только исполняли приказы" – универсальные оправдания сторонников любой диктатуры.
Четвертую категорию представляет сам Гитлер. Его в интерпретации Эванса действительно можно назвать исчадием ада, но в очень специфическом смысле: он адски страшен своей пустотой. Из 22 персонажей книги только к нему, пожалуй, не подходит определение "человек как человек", несмотря на его повседневную банальность: вне митинговой трибуны грозный фюрер превращался в заурядного обывателя, выделявшегося разве что отличной памятью и пронзительным взглядом светлых глаз, о которых вспоминали почти все знавшие его. Даже его любовь к музыке Рихарда Вагнера основывалась на приверженности обоих великогерманским мифам и неприязни к евреям.
Но у него почти не было человеческой сущности, выходившей за пределы фанатично исповедуемых идей, которые он на заре своей карьеры многословно, утомительно, но искренне изложил в Mein Kampf. Настолько откровенно, что в серьезность написанного, увы, поверили немногие, кроме тех, кому эти идеи оказались созвучны. Он был дьявольским "органчиком", который с необычайной силой долгие годы транслировал один и тот же набор не просто ложных, но и примитивных политико-идеологических представлений, заполняя ими как собственную внутреннюю пустоту, так и разреженный, трудный для свободного дыхания воздух созданной им империи.
У него почти не было человеческой сущности, выходившей за пределы фанатично исповедуемых идей
Гитлер был не так уж силен в политических интригах. Самая известная из них, приход к власти, удалась ему в основном потому, что консервативные хитрецы в окружении престарелого президента Гинденбурга, задумав превратить нацистского вождя в свою марионетку, одурачили сами себя. Гилера трудно назвать и великим полководцем: в отличие от Наполеона, он уступал по своим военным дарованиям как многим военачальникам противников, так и большинству собственных маршалов. А его приказы удерживать захваченные территории любой ценой, когда на фронтах что-то пошло не так, очевидно, привели Германию к более скорому поражению, чем случилось бы при менее упрямом и более изобретательном главнокомандующем.
Еще слабее фюрер оказался в дипломатии. Чередой блестящих успехов второй половины 30-х диктатор и его рейх были обязаны прежде всего слабости и трусости своих западных противников. (Гитлер и сам понимал это, однажды сравнив их с червями). Искренне мечтая о союзе с Британией, которую он считал "арийской" державой, и опасаясь столкновения с экономическим колоссом США, нацистский вождь в итоге ввязался в войну с обоими.
И только Сталина он обхитрил удачно, заключив с ним пакт о разделе Восточной Европы и потом нанеся неожиданно доверчивому союзнику удар в тот момент, который счел подходящим. Но и тут не обошлось без роковых ошибок. Нацистский лидер недооценил величину просторов советской империи, способных поглотить любую армию вторжения, суровость ее климата, а главное – мужество отчаяния ее подданных, которые предпочли тяжелую и кровавую, но уже привычную сталинскую руку невиданной механистичной расистской жестокости пришельцев.
Конец известен, но нужно отдать Гитлеру должное: сила, которую он извлек из пустоты своей личности и идей, оказалась столь велика, что едва не перевернула весь мир. Возможно, именно эту силу увидела Лени Рифеншталь в виде пригрезившегося ей на нацистском митинге мощного потока.
Другая женщина из Гамбурга
Пожалуй, наиболее интересной из рассказанных Ричардом Эвансом биографий является последняя – обычной немки из среднего класса, жительницы Гамбурга по имени Луиза Зольмиц, в девичестве Штефан. Много лет она вела дневник, составивший в итоге 700 с лишним страниц, написанных от руки мелким почерком. Незадолго до смерти в начале 70-х Луиза Зольмиц передала дневник архиву своего родного города – как свидетельство и исторический документ.
В ее жизни была существенная деталь, которая отличала ее от миллионов других немок и немцев, поначалу с восторгом воспринявших приход Гитлера к власти. Муж Луизы, отставной майор Фридрих Зольмиц, ветеран Первой мировой и обладатель нескольких боевых наград, был евреем. Правда, сам он себя таковым не чувствовал и не считал: родители Фридриха еще до его рождения перешли в лютеранство, и он был воспитан в духе немецкого национал-консерватизма и патриотизма.
После установления нацистского режима Зольмиц, как и остальные немецкие евреи, подвергся поражению в правах. Уничтожение ему не грозило: их брак с Луизой, согласно расовым Нюрнбергским законам, попал в категорию "привилегированных" смешанных семейных союзов. Однажды за Зольмицем пришли, но, когда он показал гестаповцам свои награды и мундир офицера императорской армии, начальник патруля, тоже оказавшийся ветераном былой войны, решил оставить бывшего товарища по оружию в покое. При этом чета Зольмиц была лояльнейшими гражданами рейха, Луиза даже участвовала в факельных шествиях восторженного населения в 1933 году, хотя в НСДАП и не вступила. Зато она донесла на собственного брата, который был при Веймарской республике активистом одной из либеральных партий. По чистой случайности делу не дали ход, да и сам брат вскоре "переобулся", став сотрудником министерства пропаганды Геббельса.
Дневник Луизы Зольмиц – важное свидетельство того, как и почему менялось отношение многих обычных немцев к диктатуре. Пиком восторга и преданности стало лето 1940 года, молниеносный разгром рейхом давнего врага – Франции. Тогда даже сомневавшиеся в Гитлере поверили в то, что этот человек – посланец судьбы, который никогда не проигрывает и приведет Германию к величию. Но потом дела стали идти всё хуже и хуже, и вера в фюрера заколебалась. Уже в 1941 году Луиза в дневнике сравнивает Гитлера с Бисмарком – в пользу "железного канцлера", который, по ее словам, и на вершине успеха, в отличие от фюрера, "умел вовремя остановиться".
На эволюцию взглядов женщины из Гамбурга главное влияние оказали ее личные обстоятельства: унижения, которые переживал ее муж, несмотря на "привилегированность" их брака, страх за дочь и маленького внука, но прежде всего – начавшиеся регулярные британские бомбардировки города. В 1944 году при каждой бомбежке она уже мысленно желает фюреру "сдохнуть мучительной смертью" и выключает радио всякий раз, когда там начинается пропагандистская передача. При этом, став свидетельницей депортации тех гамбургских евреев, которым повезло куда меньше, чем Фридриху Зольмицу, Луиза описывает ее отстраненно и без особого сочувствия к жертвам.
Узнав о смерти Гитлера в первые дни мая 1945 года, Луиза и Фридрих сожгли во дворе своего дома флаг Третьего рейха. Десятью годами ранее они были крайне возмущены, когда власти запретили им вывешивать этот флаг в дни государственных праздников из-за еврейского происхождения главы семейства.
Чувство общности
Ричард Эванс приписывает лояльность большинства немцев режиму Гитлера чувству национальной общности, Volksgemeinschaft, которое принес им этот режим, вне зависимости от того, насколько бредовой была его идеология. Первоначальные успехи нацистов помогли залечить массовую психологическую травму, связанную с поражением в Первой мировой. При этом общество оставалось неоднородным все 12 лет гитлеровского правления: Эванс приводит данные, согласно которым поддержка нацистов была сильнее у среднего класса, чем у рабочих, в сельской местности выше, чем в крупных городах, и у протестантов заметно больше, чем среди католиков. Но на практике это никак не проявлялось: немцы, как умели, приспосабливались к диктатуре, не проявляя никакой оппозиционности до самого конца – если не считать немногочисленных выступлений героев-одиночек и неудавшегося заговора 20 июля 1944 года, организованного группой недовольных офицеров.
Немцы, как умели, приспосабливались к диктатуре, не проявляя никакой оппозиционности до самого конца
Был ли нацизм специфически немецким явлением, проявлением чего-то порочного и жестокого, существовавшего в германской культуре и исторической традиции? Автор "Людей Гитлера" сомневается в этом, и неудивительно: поклонение авторитарным вождям, воинственный национализм и антисемитизм торжествовали в межвоенный период по всей Европе, за малыми исключениями. Нацисты, будь то "соратники", "исполнители" или "инструменты", "представляли собой не "обычных людей", которые могли бы принадлежать к любой нации, а "обычных немцев в необычные времена". Стремление уничтожать воображаемых врагов Германии не было присуще некоему немецкому "национальному характеру", но стало следствием уникальной ситуации, в которой оказалась Германия в приблизительно 25-летний период по окончании Первой мировой войны", – утверждает Эванс.
Это может показаться попыткой оправдать жителей Третьего рейха, но на самом деле ею не является: две женщины из Гамбурга повели себя в схожих условиях по-разному, подтвердив возможность индивидуального выбора. Проблема заключается не в порочности того или иного народа как целого, поскольку это целое – плод воображения самого народа. Исторические повороты – результат решений, убеждений, иллюзий, страхов, честолюбия, достоинств и недостатков отдельных людей, которые, однако, действуют в общественной среде, способной навязать или исказить их взгляд на мир. Вина и ответственность каждого за то, стал ли он "соратником", "исполнителем" или "инструментом" диктатуры – или диссидентом, беженцем, молчаливым обывателем – возникает на пересечении этих двух факторов, индивидуального и социального.
А в остальном большинство из нас – люди как люди. Склонные в "уникальных ситуациях", запас которых у истории безграничен, слишком поздно удивляться и ужасаться тому, как мы дошли до жизни такой.
Ярослав Шимов – историк и журналист, обозреватель Радио Свобода
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода
