В ночь на 20 июня 1935 года в подмосковную Загорянку, где отдыхал Пастернак, пришла ведомственная машина: поэта срочно забирали в столицу. Встревоженной жене было объявлено, что Бориса Леонидовича велено доставить в писательское ателье, где литфондовский портной должен был немедленно сшить ему костюм. Ночью? Да, ночью. Это приказ.

Пастернак уже знал, к чему такая спешка: правительство отправляло его в Париж на антифашистский Конгресс писателей в защиту культуры. Борис Леонидович не только не хотел ехать туда, но ему даже ехать-то было не в чем. Сейчас трудно представить себе ту степень материальной скромности, почти аскетизма, в которой существовали советские интеллигенты 1930-х годов.

Сшить за сутки костюм оказалось гораздо проще, нежели прийти в себя. Последние полгода у Пастернака начало развиваться тяжелое душевное состояние, приведшее его к глубокому психологическому и творческому кризису. Причин для депрессии было хоть отбавляй – и объективных, и субъективных: убийство Кирова, постоянные аресты и судебные расправы над известными в стране людьми, массовые депортации, идеологическая травля в газетах, призывы повышать бдительность.

К этому прибавлялась и творческая растерянность. Последние несколько лет Пастернака не покидало желание писать прозу. И в разговоре с критиком Анатолием Тарасенковым он говорил о своем намерении писать "честный роман". Но на пути такой книги стояли непреодолимые препятствия – опять же внешние и внутренние. Драматургу Александру Гладкову Пастернак через много лет признался: "Мне очень мешало писать этот роман все время меняющееся из-за политической конъюнктуры отношение к империалистической войне".

В этой "несамостоятельности" довоенного Пастернака, в невозможности стать "поперек" эпохи и коренилась его драма. Нужны были обстоятельства судьбы, чтобы осознать себя, свое место в литературе, свое предназначение.

Парижская поездка поспособствовала этому как мало что другое.

Но в чем же был интерес властей? Зачем они в последний момент снарядили в дорогу страшно далекого от политики и от публичности писателя? Сейчас кажется почти невероятным, что Пастернака отпустили в самую буржуазную из мыслимых заграниц – в Европу-А, как говорил Остап Бендер. Для заграничных поездок, для козыряния большевистским европеизмом у Москвы были свои проверенные люди, прежде всего Илья Эренбург, поэт, прозаик и эссеист, по многу лет живший в Бельгии, Германии и Франции и ставший своего рода порт-паролем советской культурной дипломатии. Все, что нужно было донести до западного общественного мнения неофициальным образом, все отмеренные сплетни и закулисные истории, все планы, всамделишные и лживые, – все передавалось через Эренбурга. И хотя в небольшом числе за границу время от времени посылали и других советских писателей (Бабеля, Маяковского, Михаила Кольцова, Алексея Толстого), Эренбург – годами! – обладал в этом смысле несомненной идеологической монополией.

И на парижском конгрессе писателей 1935 года советскую страну должен был представлять именно он. Остальные писатели (Киршон, Караваева, Корнейчук, Панферов, Николай Тихонов) были, что называется, для мебели: они за границей не издавались и не воспринимались европейцами всерьез.

Эренбург и был назначен мотором проведения конгресса. В его задачу (разумеется, согласованную, утвержденную и дирижируемую из Кремля) входило самое выигрышное представление советской литературы и – через нее – всего социально-политического эксперимента Страны Советов. Но, как все отечественные чиновники, он был поставлен в стесненное положение: задание следовало выполнить на отлично, а возможности для выполнения были ограничены. При всех координаторских полномочиях Эренбург не властен был пригласить в Париж тех писателей, кого в международном плане считал выигрышными представителями. Таким несомненным козырем в его глазах был Борис Пастернак – истинный поэт, беспартийный и не воспевавший большевиков, известный (пусть и не очень широко) на Западе оригинальностью своей художественной манеры, владевший европейскими языками и стоявший в стороне от магистрального соцреалистического пути. Пастернак был лучшим примером мастерства в сочетании с независимостью – как же проводить конгресс без него? Но все те качества, что делали Пастернака привлекательным в глазах Эренбурга, работали против него в глазах идеологов.

Едва начав подготовку к парижскому конгрессу, Эренбург стал включать Пастернака в список делегатов, и всякий раз при согласовании бумаг его имени там не оказывалось. Илья Григорьевич настаивал, убеждал, запрашивал Москву и по официальным каналам, и по дружественным. Чиновники были неумолимы.

Однако за неделю до открытия конгресса, 14 июня 1935 года, произошла одна мелкая неприятная история, имевшая, как оказалось, далеко идущие последствия. В тот дождливый парижский вечер небольшая артистическая компания направлялась в популярное среди богемной публики кафе "Клозери де Лила", и по сей день находящееся на бульваре Монпарнас. В компанию входили пражские авангардисты: поэт Витезслав Незвал и художница Туайен. В прогулке по Парижу их сопровождал человек статный и вспыльчивый, основатель сюрреализма поэт Андре Бретон, известный своим эпатажным и брутальным поведением.

В этот момент из "Клозери де Лила" вышел поужинавший Илья Эренбург, и Туайен обратила внимание Незвала на его фигуру, – они уже были знакомы с советским писателем по давним встречам в Праге: "А вот и Илья Эренбург!"

Что произошло дальше, русский читатель долгие годы знал исключительно в изложении самого Эренбурга. Во втором томе воспоминаний "Люди, годы, жизнь" он рассказывает так:

"Мы сидели ночью в кафе, я вышел, чтобы раздобыть пакет табака. Когда я переходил улицу, подошли два сюрреалиста, один из них ударил меня по лицу. Вместо того, чтобы ответить тем же, я глупо спросил: в чем дело?.."

Эренбург подает себя как жертву: "Все это было в нравах сюрреалистов".

Между тем свидетели сцены описывают ее несколько иначе. Услышав произнесенное имя, Бретон вздрогнул: "Где он?" И, нагнав Эренбурга, он (один, а не вдвоем против одного) прямо посреди бульвара остановил его и со словами: "Мсье, пришел час расплаты!" – сильно ударил по лицу.

Даже если нанесенная травма была скорее символической и покалечен Эренбург не был, то морально он был явно выбит из колеи. Ровно за неделю до конгресса.

Но что стало причиной такой выходки? Своими корнями история уходила в статью Эренбурга, озаглавленную "Сюрреалисты" и опубликованную за два года перед тем в "Литературной газете" (17 июня 1933 года). Обвиняя целое движение в том, что, внешне прикрываясь идеями Маркса, оно на самом деле одержимо садизмом и сексуальными извращениями, Эренбург утверждал, что истинная программа сюрреалистов – это "онанизм, педерастия, фетишизм, эксгибиционизм, даже скотоложество".

А не просто "я написал резкую статью о сюрреалистах" (как вспоминает Эренбург).

Политическая пикантность ситуации заключалась в том, что если к кому-то из французских сюрреалистов и были приложимы эти обвинения, то разве что к поэту Рене Кревелю – единственному среди них коммунисту. Эренбурговский памфлет дошел до Парижа не сразу – только осенью 1934-го он появился во французском переводе в сборнике статей Эренбурга. Сюрреалисты были в ярости: писатель из советской страны оказывался ретроградом и клеветником.

Неделю спустя пикантной эту историю не назвал бы уже никто: за день до открытия конгресса Рене Кревель, включив газ, покончил с собою. Никто в Париже не мог отказаться от напрашивавшейся связи самоубийства и пощечины. Все только об этом и говорили. И хотя эренбурговский поклеп большинством был уже забыт и сюрреалисты всеми признавались стороной агрессивной, гибель Кревеля звучала зловещей увертюрой для конгресса в защиту культуры. Тем более что сам Кревель планировал, сражаясь за правоту сюрреализма, выступить на конгрессе с отповедью Эренбургу.

Мог ли Илья Григорьевич, постоянно живший в те годы в Париже, избежать критики сюрреалистов или, по крайней мере, не переходить к оскорблениям, ограничившись художественным несогласием? По-видимому, нет. Уж больно хлестко и задиристо писали они о советском эксперименте: "Ветер кретинизма дует из СССР". Такое прощать нельзя, на сюрреалистов бросили Эренбурга.

Получив пощечину, Илья Григорьевич быстро извлек из происшествия пользу: наших бьют и, значит, нашим требуется подмога. Советскую делегацию надо укреплять. Он кинулся телеграфировать в Москву, и если раньше к его настояниям подключить Пастернака не прислушивались, то теперь, когда дошло до рукоприкладства, власти не могли остаться равнодушными.

И лед тронулся. 19 июня, за два дня до открытия конгресса, в Москве было принято решение укрепить советскую делегацию еще двумя посланцами – Исааком Бабелем и Борисом Пастернаком. Вероятно, Бабель никуда бы не поехал вовсе, но Бориса Леонидовича нельзя было отпускать одного. Исаак же Эммануилович был человеком проверенным, облеченным доверием правительства и НКВД, бывавшим в Париже не раз. Ближайшей ночью Пастернака привезли в портновское ателье, а 21-го, когда конгресс уже открылся, они с Бабелем выехали с Белорусского вокзала во Францию.

Всю дорогу в поезде Пастернак жаловался, что болен, что не хотел ехать, что его заставили, что он не верит, будто вопросы мира и культуры можно решать на конгрессах.

Еще из Москвы Борис Леонидович успел послать родителям в Мюнхен телеграмму, что пробудет в Берлине один день и у них есть возможность впервые за 12 лет увидеться. Но престарелым родителям такая поездка была трудна, они надеялись, что сын сам к ним заедет, так что в Берлине Пастернак увидел только одну из своих сестер – Жозефину – с мужем. Положение родителей было сложным еще и с политической стороны, они предупредили сына, что его выступление в Париже может отразиться на их судьбе в нацистской Германии. (Вскоре им все же удастся выбраться в Англию).

Встретиться они так и не смогли. Это был последний шанс.

Болезнь во время путешествия продолжалась и чуть ли не усиливалась. Пастернак провел парижские десять дней словно в тумане: взаимное разочарование от встречи с Мариной Цветаевой, разговоры об одном, мысли о противоположном, а самое главное, невероятный прием, оказанный ему на конгрессе, – все выбивало его из колеи.

В Париж Борис Леонидович приехал с ученической тетрадкой, в которую он записал текст своего выступления и накануне показал эту речь опытному Эренбургу. Тот прочел, пришел в ужас (Пастернак собирался рассказывать публике о своей болезни), объявил, что выступление написано языком прошлого века, и тетрадь порвал на куски. Тут же, с помощью Бабеля, была набросана новая речь, с которой поэту предстояло выйти на сцену.

Интересно отметить, насколько фантастично Пастернак представлял себе впечатление, произведенное им на парижских писателей. Его собственные воспоминания о речи в Пале Мютюалите не подтверждаются никакими сторонними свидетельствами. По его словам, он будто бы вышел перед переполненным залом и произнес: "Я понимаю, что это конгресс писателей, собравшихся, чтобы организовать сопротивление фашизму. Я могу вам по этому поводу сказать только одно. Не организуйтесь! Организация – это смерть искусства. Важна только личная независимость. В 1789, 1848 и 1917 годах писателей не организовывали ни в защиту чего-либо, ни против чего-либо. Умоляю вас – не организуйтесь!"

Так рассказывал он уже после войны своему гостю Исайе Берлину.

В устах советского писателя это должно было прозвучать абсолютно сенсационно. Как – не организуйтесь? Да в СССР все только тем и занимаются. А главное – для объединения ведь и был задуман весь парижский конгресс!

Однако никто из присутствовавших подобных слов Пастернака не запомнил. Ни сидевшие в зале, ни стукачи из советской делегации, ни писатель-чекист Киршон, ни Андре Мальро, который синхронно переводил выступление Пастернака. Как это может быть? Было ли это воспоминание преображено тем тяжелым психическим расстройством, в котором пребывал поэт? Свершилось ли все это в его помутненном сознании, а не наяву?

Кажется, да. После краткой речи Борис Леонидович стоял за кулисами, растерянно повторяя только одно: кто отвезет его в гостиницу?

Но как же официальный отчет? Ведь стенограмма выступлений впоследствии была напечатана? Была, но в ней в качестве пастернаковской речи приведены совершенно иные слова: "Поэзия,– якобы говорил Пастернак с трибуны,– останется всегда той, превыше всяких Альп прославленной высотой, которая валяется в траве, под ногами, так что надо только нагнуться, чтобы ее увидеть и подобрать с земли; она всегда будет проще того, чтобы ее можно было обсуждать в собраниях; она навсегда останется органической функцией счастья человека, переполненного блаженным даром разумной речи, и таким образом, чем больше будет счастья на земле, тем легче будет быть художником".

В таком виде речь действительно Пастернаку не принадлежала: эти фразы были составлены Николаем Тихоновым и Мариной Цветаевой из отрывочных пастернаковских слов.

Так прозвучал или нет призыв "не объединяться"? Остался ли он в разорванной тетрадке? В каком-то смысле совершенно неважно, услышал ли кто-то произнесенные (или только воображаемые) слова, вообще, происходило ли что-то объективно. Главное, что он сам – субъективно – пережил переворот: невероятный, абсолютно неожиданный горячий прием зала дал Пастернаку впервые понять, какое место отводят ему в современной литературе.

Эта поездка в Париж перевернула в нем решительно все, изменив до неузнаваемости его творческую судьбу. Его приветствовали чуть ли не как пророка (так, по крайней мере, он понял все происходившее), от него жаждали услышать суждения о завтрашнем дне культуры и судьбах человечества. А слова покрывали овациями, будто главные свои сочинения он уже давно написал. И этот эмоциональный и моральный аванс просвещенных европейцев Пастернак ощутил как сильнейший укор. Ведь ничего же еще для вечности им сделано не было (как он это понимал!), все только откладывалось, заключались некие тактические соглашения с большевистским режимом, и в никуда уходила жизнь.

Возвращался в СССР Пастернак в состоянии все того же легкого помешательства, но теперь уже как человек, на которого дохнула возможность славы. Он словно подсмотрел в Париже свой будущий мемориальный вечер, на котором воздавались неслыханные почести. Вся его литературная судьба требовала переосмысления, весь прошлый путь теперь казался загроможденным напрасными препятствиями. И главное, какими! – ничтожными, не стоящими выеденного яйца, провинциальными, а Париж напомнил ему об историческом масштабе. Те самые древние камни Европы, о значении которых для русского человека говорил когда-то Достоевский, ждали от него поступка, соразмерного его собственному представлению о достоинстве поэта, требовали большого и правдивого слова – разве мог он теперь обмануть ожидания истории?

Он возвращался в Ленинград пароходом и разделял каюту с секретарем Союза писателей Александром Щербаковым.

"Я, – рассказывал позднее Пастернак Исайе Берлину, – говорил без умолку – день и ночь. Он умолял меня перестать и дать ему поспать. Но я говорил как заведенный. Париж и Лондон разбудили во мне что-то, и я не мог остановиться. Он умолял пощадить его, но я был безжалостен. Наверное, он думал, что я сошел с ума".

Это был очистительный психоз, катарсис, второе рождение.

В эти мгновения, часы, дни рождался не сам, конечно, "Доктор Живаго", но решимость его написать.

На это новое состояние накладывались впечатления от происходящего внутри страны.

Но пастернаковского сопротивления власть замечать как будто не хотела: он выступал против идеологических кампаний – а его продолжали печатать, он отказывался от подписи под людоедскими статьями – а фамилию его все равно ставили, он не отворачивался от гонимых друзей – а арестовывали не его, а других. Он упорно предлагал себя в жертву, но судьба жертвы не принимала. Поневоле начнешь считать себя каким-то заколдованным.

И роман "Доктор Живаго", та самая "честная проза", о которой мечтал Пастернак перед войной и к которой смог приступить только в 1945-м, стал романом-исповедью, романом-покаянием тех "мальчиков и девочек" (раннее название книги), что не сразу разобрались в революции. "Доктором Живаго" он попытался искупить свой грех неуязвимости, сквитаться по очкам, по судьбе с лучшими из современников. Двадцать лет (от революции 1917-го до середины 1930-х) "обманывал" он себя и жил по чужим правилам, десять лет (1935–1945) ушло на внутреннюю подготовку к главной книге, еще десять (1945–1955) – на ее написание, последние пять – на защиту ее от гонений.

Написал и отомстил за все "Доктором Живаго", стал тайным знаком для посвященных, иконой времени, взбудоражил весь мир, разрекламировал Нобелевскую премию, реанимировал западную славистику, дал повод к созданию нескольких эмигрантских журналов, породил целое явление - тамиздат.

И все это выросло из мук совести одного писателя, из его недовольства собою, из обещаний славы, данных в Париже авансом.

Не случись поездки в Европу, Пастернак, вероятно, и не осознал бы своего масштаба, не уверовал бы в предназначение.

У одних событий есть причинно-следственные связи, у других, по-пушкински говоря, странные сближения. Вот, например, день гибели Пушкина приходится на день появления Бориса Леонидовича на свет. Кто-то видит в этом глубокий знак. Но можно ли утверждать, что пощечина, полученная Эренбургом, привела к Нобелевской премии Пастернаку?

Или это чрезмерное упрощение?