Иван Толстой: Подслушанный Пастернак. К 125-летию со дня рождения поэта. Мы знаем прямой голос Бориса Леонидовича, звучащий в его поэтических и прозаических книгах. Где бы они ни издавались, они были предназначены для открытого разговора с читателями. Таким же прямым был и голос Пастернака, отвечавший в микрофон тех западных корреспондентов, которые посещали его в Переделкино. Но в пастернаковской жизни были и случаи скрытого записывания, когда сам поэт не подозревал о ведущейся записи. Сенсационная пленка обнаружилась сравнительно недавно – в последние годы – и потребовала долгого реставрирования. Честь представления ее публике принадлежит московскому собирателю, спасателю старых звуков и культуртрегеру Юрию Метелкину. Но прежде чем перейти к подслушанному Пастернаку, я спросил Юрия Ивановича: что собой представляет его проект «Старое Радио».
Юрий Метелкин: Проект «Старое Радио» - это только интернет-радио, расположенное только в интернет-сети. Собственно говоря, это хорошо, потому что кто бы раньше мог подать на 50, на 70 стран мира сигнал в те еще советские времена, когда был советский Комитет по радиовещанию и нужен был договор с каждой транзитной страной и так далее. Сегодня интернет дает возможность совершенно спокойно передавать сигнал любому человеку в любой точке мира, собственно говоря, проект некоммерческий, поэтому бесплатно. У нас даже лозунг есть, у меня сформулирован такой лозунг: «Старое Радио» в любой точке мира бесплатно в любой момент времени. Эту возможность нам предоставил интернет. И это счастливая возможность, я считаю, потому как некоторые демонизируют интернет. Я всегда говорю: ребята, не надо этого делать, потому что это как лопата — можно и закопать, можно и откопать. То есть все зависит от намерения, от слушателя, и так далее. Я его использовал во благо.
Эта идея родила сама себя, потому как я когда-то просто собирал записи для собственного пользования, а потом вдруг мне пришла идея, осознание того факта, что ведь все исчезло, ничего нет, ничего нельзя найти. Да, есть на торрентах что-то немножечко, а где все остальное? Где эти спектакли, милые, добрые и любимые сердечно нами сказки для детей? Взять это нигде нельзя. Да, лежат пластинки. На чем слушать? И так далее. И все с этим столкнулись.
Я как какой-то городской сумасшедший все-таки воплотил эту идею в жизнь и сделал такой проект. Этот, собственно говоря, проект имеет и физическую часть — это сервер, это оборудование, диски, бесконечное движение физических материалов, и к физической же части я отношу непосредственно саму работу, ведь надо найти. Для этого у меня экспедиции, волонтеры, просто люди добрые, которые присылают материалы, у кого что сохранилось, если они понимают, что это что-то ценное, а тем более они видят по проекту массу примеров, когда люди передают материалы, за что им огромное спасибо. Мы потихонечку в нашу лавочку заносим все больше и больше. Сейчас 25 тысяч фонограмм, дорогие друзья, радиослушатели, в вашем пользовании открыто, доступно, очищено, отмыто, что называется, отреставрировано, названо, может быть иногда с ошибками, но мы эту работу все время ведем. И вот этот радио-конгломерат такой уже живет в просторах интернета более-менее удачно.
Что самое интересное, Иван Никитич, я потом сообразил, я сделал интеграцию проекта в соцсети, где мы рассказываем, что новенького найдено, я ставлю новые добавления в эфир, тут же даю список во взрослое, в детское. Таким образом у нас собралась довольно большая аудитория, наверное, тысячи и тысячи людей, которые читают наши страницы, мало того, они нам помогают еще и найти исполнителей, дату издания того или иного спектакля, воспоминания или еще чего-то в этом духе. Так вот примерно в общих чертах я рассказал, что это такое «Старое Радио».
Иван Толстой: Юрий Иванович, в этом огромном проекте есть целый сегмент, который можно выделить и назвать «Борис Леонидович Пастернак». Вот нас сегодня в юбилейные дни интересует, какие записи находятся в ваших руках и история появления, попадания этих записей в ваш архив. Давайте начнем хронологически, какая попалась первая или, вы считаете, что лучше рассказать о том, какая самая интересная.
Юрий Метелкин: Можно и так, и так начать, Иван Никитич. Но самая интересная, конечно, есть. Самая интересная — это находка первого ряда. Если рассуждать в категориях искателя или исследователя, то есть находки, которые наиболее близки по духу и по редкости находки - это найденный голос Пастернака. Самое интересное, что за недолгое время до того, как это нашлось в 2010 году, я говорил, что, наверное, мы больше Пастернака не найдем, кажется, уже все найдено. И вдруг мне звонят представители семьи Пастернака по линии брата Леонида Борисовича Пастернака, Артем, член семьи и предлагает оцифровать запись, потому что они не знают, они предполагают, что это запись Пастернака, но наверняка они не знают и не знают, в общем-то, содержательной части этой магнитопленки. А взяться за нее неловко, не хочется, мало ли что. И слава богу. Благодаря общим знакомым меня порекомендовали, мне доверились.
Возможно, это еще связано и с тем фактом, что, если вы помните, Иван Никитич, или вы, наверное, знаете, был такой момент в моей биографии творческой, назовем это так, когда я сделал с Евгением Борисовичем звуковую запись его воспоминаний. Я издал этот компакт-диск под названием «12 вечеров с Пастернаком», что явилось в литературных кругах, как потом выяснилось, довольно интересным фактом. Я часто теперь наталкиваюсь на специалистов этот сегмента, на литераторов, на исследователей литературы, которые мне говорят, что эта работа очень чтима. Мне только это приятно, я, собственно, с этим и затевал, чтобы сохранить голос. Это было некоммерческое издание, оно свободно есть в сети. Я это говорю вслух: его можно спокойно распространять и использовать по собственному усмотрению, в этом была цель. Этот пласт, который был записан с Евгением Борисовичем, 14 часов воспоминаний, видимо, создал некое репутационное поле, которое, собственно привело ко мне другую ветвь детей Пастернака, Леонида Борисовича Пастернака, и одни доверили мне (собственно говоря, это факт доверия, я это расценил как доверие) вот эту запись Бориса Леонидовича Пастернака.
Эта запись, я говорю сейчас со слов Евгения Борисовича Пастернака, была сделана на квартире чтеца Сергея Балашова, который был невероятно популярен в тот момент, находился в привилегированной позиции. Это был чтец, который давал концерты. Мало того, ему приписывается разработка такого жанра как художественное моночтение различных произведений на эстрадной сцене. Хотя можно с этим не совсем согласиться, потому что был такой чтец как Эммануил Каминка, который тоже имеет такие же претензии на этот жанр, и так далее. Этот чтец исполнял не только функцию чтеца, но и в силу каких-то обстоятельств он позволил в своей квартире установить аппаратуру МГБ, прослушку, проще говоря нашим языком. Эта прослушка, как теперь понятно, была устроена следующим образом: была какая-то центральная гостиная комната, куда приглашались гости, там был вмонтирован, судя по всему в столе, микрофон. В соседней комнате находился магнитофон. Что самое любопытное, что запись велась на профессиональном оборудовании, потому что пленка, которую я оцифровывал, была на профессиональной скорости, сто процентов никак не могла быть записана на простой бытовой магнитофон. То есть мы предполагаем, что в те далекие годы, когда мы еще и в глаза с вами не могли видеть никакого магнитофона, скажем, 1952-54-е годы, был привезен, а тогда были только ламповые аппараты, ламповый магнитофон профессионального формата, вмонтирован в другой комнате. Это были только импортные аппараты, своих мы тогда еще не выпускали. И вот такие, собственно говоря, гигантские усилия были проделаны для того, чтобы записывать творческую элиту за круглым столом, которая, выпив, разговлялись на беседу. Собственно говоря, действующие лица были следующие: это был сам Сергей Балашов и не супруга, они не были расписаны, но женщина, с которой он делил досуг, вдова писателя Александра Малышкина.
Иван Толстой: Там слышен на записи женский голос очень хорошо поставленный, артистический. Имела ли она тоже отношение к художественному чтению или к театру?
Юрий Метелкин: Вы знаете, я не знаю судьбу ее, но вероятнее всего она, как минимум, имела совершенно плотное отношение к общению, потому что ее покойный муж Александр Малышкин был в советских кругах, видимо, досточтимый писатель. Потому что, как ни странно, меня это удивило, когда я узнал, дача Пастернаков была до того, до смерти Малышкина, дачей Малышкина. То есть это переделкинская дача, в которой потом разместились Пастернаки, по иронии судьбы досталась им после смерти Александра Малышкина. Так вот они вдвоем трудились на ниве записи интеллигенции. Они имели цель разговлять на беседы и дальше уже кто что скажет, а слово не воробей, все это поступало куда положено.
Мало того, как рассказывал Евгений Борисович, у Сергея Балашова были еще и наклонности коллекционера или претензии коллекционера, если хотите, он собирал голоса знаменитых людей. Потом с годами только выяснилось, он похвалялся, естественно, сам, что у него есть большая коллекция, где записан, тот, тот, Яхонтов, может быть Кторов, сейчас не могу уже сказать точно. Тем не менее, такая молва ходила. Собственно, эта молва позволила, наверное, этому старшему поколению вычислить, что ведь не спроста, значит, на что-то он это записывал. Стали обращаться к нему, в частности, Евгений Борисович обращался к нему неоднократно с тем, чтобы что-то он мог дать из этих материалов, хоть какую-нибудь пленку с записью отца, потому что ведь, по сути дела, в самой семье не было такого оборудования, не было возможности записать и зафиксировать голос отца, а он уже ушел, нет человека, где взять голос? Вот человек есть, который писал. Бог с ней, с репутацией, что делать, такое время было.
И когда они просили, Сергей Балашов говорил примерно следующее: у меня будет тогда-то, тогда-то вечер в ЦДРИ, пожалуйста, приходите, поприсутствуйте, а потом вечером мы поговорим. И таких вариантов было много. Поначалу они попадались на эту удочку, но потом они перестали это делать, потому что он не дал ни одной записи, кроме разговоров, не произошло ничего.
История дальнейшая: уже спустя несколько десятилетий эта пленка попала ко мне через родственников, и я приступил к ее оцифровке. Не скрою, это был довольно трепетный момент. На лучшем из моих аппаратов я это сделал, на аппарате «Штудер», который идеально настроен, чтобы, не дай бог, ничего не порвалось и далее — большая ответственность. Я сразу с первых секунд понял, что это голос Пастернака. И когда я оцифровал, моя задача состояла в том, чтобы понять все-таки, с каким именно материалом я столкнулся. Все остальное подтвердилось, я вам эту историю рассказал. Кроме этого, на пленке оказалось шесть стихотворений, прочитанных самим Пастернаком. Как сказал Евгений Борисович, вероятнее всего он их прочитал только что свежеиспеченными, потому что он ловил реакцию, как слышно из записи, ему доставляло удовольствие, что это нравится слушающим. В общем реакция говорила о том, что это только впервые читанное. Это можно понять по содержательной части этой записи. Эти шесть стихотворений я вынул оттуда отдельно, постарался оттуда поднять звук хотя бы до возможности выслушивания, аутентичного слушания, что в общем-то получилось. Потому что на самом деле пленка была в очень плачевном состоянии, она недвижно пролежала все эти десятилетия, она была совершенно сухая, она готова сломаться, порваться и отказаться от звуковой стороны в любую секунду, это осыпание, это порошок, это порывы. Работа была довольно сложная, но опыт у меня, к счастью, был на тот момент работы с такими пленками. Это позволило снять звук насколько возможно бережно. Причем я делал дважды. Через год я попросил эту пленку, мне опять ее предоставили. Я попробовал иные способы, обретенные за это время, так или иначе, из разных вариантов, но более-менее приблизительно я снял с этой пленки абсолютно все, что можно было оттуда выжать.
Иван Толстой: И еще одно краткое выступление. Сын поэта Евгений Борисович Пастернак о Балашове.
Евгений Пастернак: Я был с этим человеком знаком и просил у него эту пленку многие годы. Это чтец Балашов, человек со странной репутацией, который, как говорят, предал Яхонтова, и который записывал на магнитофон, стоявший в соседней комнате, то, что говорилось за столом, покрытым скатертью, где микрофон был заделан в середину. А его жена завлекала гостя разговором. Вот это фрагмент его пленки, общая судьба которой мне до конца неизвестна, копий этой пленки. Я знаю, что Наташа Крымова покойная какую-то часть ее переписала, но с очень плохим качеством.
Иван Толстой: Вот, наконец, эта запись пастернаковского голоса, сделанная в таких нестудийных условиях. Борис Леонидович читает стихотворение «Лето в городе».
До сегодняшней программы это чтение слышали только гости за столом у Балашова, больше шестидесяти лет назад.
Разговоры вполголоса,
И с поспешностью пылкой
Кверху собраны волосы
Всей копною с затылка.
Из-под гребня тяжелого
Смотрит женщина в шлеме,
Запрокинувши голову
Вместе с косами всеми.
А на улице жаркая
Ночь сулит непогоду,
И расходятся, шаркая,
По домам пешеходы.
Гром отрывистый слышится,
Отдающийся резко,
И от ветра колышется
На окне занавеска.
Наступает безмолвие,
Но по-прежнему парит,
И по-прежнему молнии
В небе шарят и шарят.
А когда светозарное
Утро знойное снова
Сушит лужи бульварные
После ливня ночного,
Смотрят хмуро по случаю
Своего недосыпа
Вековые, пахучие
Неотцветшие липы.
Иван Толстой: Подслушать эпоху, былые времена всегда заманчиво. Иногда о поэте можно узнать что-то важное не только из его слов или звучания его голоса, но и из сторонних разговоров. Магнитофонная лента сохранила множество таких летучих рассказов, записанных частным образом и несущих живую эмоцию до отпечатка ее на бумаге. В голосе порой больше пульсации. Вот, например, Андрей Вознесенский о своем знакомстве с Пастернаком.
Андрей Вознесенский: Борис Леонидович Пастернак — для меня это все. Это, если из меня что-то получилось, то только потому, что я когда-то встретил на жизненном пути своем Бориса Пастернака. Как это получилось: я был мальчик, 14 лет мне было, я прочитал стихи, написал ему письмо. После этого он вдруг позвонил сам. Родители с испугом говорят: «Тебя Пастернак к телефону». Я не сказал им, потому что я боялся, что что-то трепетное уйдет. Он позвал меня на Лаврушинский переулок, там меня тоже поразило, когда он открыл дверь, он был в вязаной кофте и драный рукав у нее был. Коричневая такая крупной вязки кофта. Но это не замечалось, потому что у него трепет был на лице, ни одна фотография не передает этого, удивительный трепет, какое-то сияние было на лице. Он взахлеб говорил, его речь вообще шла потоком и он перескакивал с одного на другое. Потом он дал мне роман почитать свой, первый типографский роман, стихи из романа в прозе. Это удивительно.
Потом пошли встречи, звонил он сам. Зачем я ему был нужен — непонятно. Я думаю, что стихи нравились — это ладно, среди литературной швали, которая его окружала, среди интриг всех я был человек с улицы, совершенно незнакомый, у которого он спрашивал мнение о своих стихах. Я сдуру ему говорил, что думаю. В стихах «Сваха», я ему говорил, что для меня, молодого парня, это архаичное слово - «сваха». Он убрал это слово. Так что я портил его стихи какие-то. Но я этого не понимал и говорил, что думаю, иначе нельзя было.
Иван Толстой: Андрей Вознесенский. Мы еще вернемся к его устным воспоминаниям. А сейчас – устный рассказ Александра Галича. Тоже, в каком-то смысле, подслушанный.
Александр Галич: Я стоял в комнате, которая изображена на фотографии, которую мне подарил Корней Иванович Чуковский. Я написал стихотворение "Памяти Пастернака" - песню памяти Пастернака, и первый, кому я прочел ее, был
Корней Иванович Чуковский. Он сказал: "Ну вот, теперь я вам подарю одну фотографию, она пока еще почти никому не известна". И он принес мне фотографию. На этой фотографии изображен улыбающийся Борис Леонидович с бокалом вина в руке, и к нему склонился Корней Иванович Чуковский и чокается с ним этим бокалом. А Борис Леонидович - у него очень веселая и даже какая-то хитрая улыбка на губах. Я спросил: "Что это за фотография, Корней Иванович?". Он мне сказал: "Это примечательная фотография. Эта фотография снята в тот день, когда было сообщено о том, что Борис Леонидович получил Нобелевскую премию. И вот я пришел его поздравить, а он смеется, потому что я ему, который всю жизнь свою ходил в каком-то таком странном парусиновом рабочем костюме, я ему рассказывал о том, что ему теперь придется шить фрак, потому что Нобелевскую премию надо получать во фраке, когда представляешься королю".
И вот в эту фотографию, в эту сцену, через десять минут войдет Федин и скажет, что у него на даче сидит Поликарпов и что они просят Бориса Леонидовича туда прийти. И Поликарпов сообщит ему, что советское правительство предлагает ему отказаться от Нобелевской премии. Но это случится через десять минут. А на этой фотографии, в это мгновение Борис Леонидович еще счастлив, смеется, и на столе стоят фрукты, которые привезла вдова Табидзе. Ей очень много помогал Пастернак, поддерживал ее все годы после гибели ее мужа. Она прилетела из Тбилиси, привезла фрукты, весенние фрукты и цветы, чтобы поздравить Бориса Леонидовича.
И вы знаете, всякий раз, когда я смотрю на фотографию, я вспоминаю другое, тоже связанное с именем великого поэта. Все, кто помнит воспоминания друзей, знакомых Пушкина, помнят, вероятно, что в один из последних дней его жизни, после уже дуэли, была такая минута, было такое мгновенье, когда доктор Аренд сказал: "Ему лучше. Он, вероятно, выживет". Я помню, что я в детстве, да, собственно, и сейчас - я закрываю книгу воспоминаний на этом месте. Я говорю себе: "Слава Богу, ему лучше. Слава Богу, есть надежда, что он будет жить. А может быть, так и произойдет, может быть, случится чудо".
И когда я смотрю на эту фотографию, у меня тоже всегда ощущение - а может быть, случится чудо, может, не войдет сюда через десять минут функционер, бывший когда-то писателем, - Федин, и не скажет, что приехал Поликарпов и что Борису Леонидовичу надо отказаться от Нобелевской премии.
Впрочем, это не имеет значения. Пастернак будет жить вечно.
Иван Толстой: Александр Галич. Десять минут счастья. Запись, сделанная на РС в 1975 году. Вернемся к устным воспоминаниям Андрея Вознесенского о последних годах Пастернака.
Андрей Вознесенский читает Пастернака:
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора -
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
Вот за эти стихи его хотели судить, как государственная измена и все такое. Но я еще помню, у него другая была концовка, потому что у поэта личное всегда связано с общественным. У него была размолвка с Ольгой Всеволодовной Ивинской. Там они кончались по-другому:
Все тесней кольцо облавы,
И другому я виной:
Нет руки со мною правой,
Друга сердца нет со мной!
А с такой тоской у горла
Я хотел бы жить пока,
Чтобы слезы мне утерла
Правая моя рука.
Он называл ее правой рукой, она была как министр иностранных дел. Потом она загремела в лагерь за эти дела, но этого он уже не видел. Так что это все на крови сделано.
Конечно, он бы жил еще долго, если бы не эта эпоха. Когда несли его гроб, писатели не пришли, писатели боялись все. Все его друзья, которые за столами сидели, они испугались придти. Только Окуджава пришел, Коржавин пришел, еще несколько друзей. Сейчас даже нельзя представить, что хоронить любимого поэта или друга своего, что это преступление. Но когда-то было государственным преступлением, переписаны были все эти люди, репрессии против них были. Это страшное дело. Его хоронили студенты и переделкинские рабочие. Это была огромная толпа. Паустовский и Асмус говорили над могилой, все это было высоко очень. С тех пор каждое лето здесь собираются люди, соловьи поют, студенты читают его стихи, до утра все это происходит. Удивительное время и место.
Иван Толстой: В устных воспоминаниях Андрея Вознесенского любопытны размышления о фигуре первого издателя «Доктора Живаго» итальянца Джанджакомо Фельтринелли.
Андрей Вознесенский: Я знал хорошо этого издателя Фельтринелли. Знаете, Пастернак аполитичный человек, но он описал крещение всех политических событий. Я думаю, что если бы не «Доктор Живаго», то мировая история пошла бы по-другому.
Кто такой Фельтринелли? Это был миллиардер, итальянец, хобби у него было издавать книги. Он был вообще революционер по натуре, он был романтик и революционер. Он был членом коммунистической партии. За то, что он издал «Живаго», ему сказали: или уходи из партии, или не издавай «Живаго». Он ушел из партии, но продолжал субсидировать партию. Он пошел левее, он стал субсидировать Че Гевару, немецких террористов. Вся волна терроризма в Европе начала, главным образом это его деньги были. Романтик, не то, что он хотел какой-то вред принести мировому сообществу, нет, он просто был романтичный, как школьник. Он мою книжку тоже издал, потому что это было запретно. Он хотел что-то сделать революционное. Он сам погиб тоже, он пошел взрывать электропередачи под Миланом, его на этой станции взорвали, или полиция, или кто-то, во всяком случае он погиб таким образом.
С Пастернаком были отношения такие, что он договорился, что Пастернак ему будет слать телеграммы, что издавать или не издавать, а он будет не соглашаться. Все было согласовано, конечно. Таким образом получилась двойная игра.
Получилось, что я многих участников этой истории знал, последний — это был Хрущев. Когда он на меня кричал в Кремле, он сказал одну фразу: «Ишь, какой Пастернак нашелся». То есть он помнил этот случай с Пастернаком. А Пастернак в свое время сказал про него, что раньше нами правил маньяк и убийца, а теперь дурак и свинья. Думаю, что это Хрущеву сказали, потому что что-то личное было в нем. Он на стадионе с Семичастным говорил, что свинья не гадит, где ест, — это хрущевские слова, которые он заставил Семичастного транслировать на всю страну. Это было жуткое время, когда люди не читали роман, самые уважаемые писатели проголосовали за исключение его, он единогласно был исключен, там несколько людей не пришло только, а так они его единогласно исключили. Не потому, что заставил Хрущев, а все думали, что это была толпа и гений, они завидовали и комплексовали, даже интеллигенты, он для них был чужой. Понимаете, единогласно, одна женщина только воздержалась, я думаю, что это человеческий материал был такой, не просто заставили. Конечно, люди боялись. Один поэт мне говорил, что я ушел в туалет, я не голосовал. Потом несколько человек мне говорили, что я ушел в туалет. Факт тот, что все проголосовали, ни одного письма не было в защиту, потом уже пошли письма в защиту. Конечно, он был изгоем. Для него была трагедия, что он слишком был гениальным человеком. Потому что если сейчас взять, ХХ век кончился, подумать, кто из поэтов остался, — это будет Пастернак, конечно. И Анна Ахматова великий поэт, и Мандельштам великий поэт, Заболоцкий и Хлебников, но остается Пастернак, потому что в нем было больше масштаба и личности, все это перекрывается.
Раз русский поэт, то, я думаю, в России самая сильная поэзия в мире, не компьютер же и не сельское хозяйство, где все гибнет, единственное что литература есть. И если человек первый в литературе, то первый в мире. Не случайно Альберт Камю, когда ему давали Нобелевскую премию, он сказал о Пастернаке. Так что это все связано.
Иван Толстой: Андрей Вознесенский. Частная запись, сохранившаяся в архиве сына Пастернака и переданная московскому собирателю и реставратору пленок Юрию Метелкину. С «Доктором Живаго» связан, конечно, самый драматический период в жизни Бориса Леонидовича, когда в историю подготовки и выхода романа были втянуты большие, что называется, фигуры. Например, Никита Хрущев. В архиве Юрия Метелкина хранится монолог Евгения Евтушенко на эту тему.
Евгений Евтушенко: Так вот, Эренбурга принимал Хрущев после этого дела с Пастернаком. И вот что мне сказал Илья Григорьевич, эта беседа была записана, и я ее перечитал перед тем, как идти сюда, свои записи. Хрущев сказал Эренбургу, что он был в гостях в Югославии, ездил с официальным визитом по приглашению маршала Броз Тито. Находясь в «Брионе» в его специальных гостевых апартаментах, он впервые увидел полное издание романа «Доктор Живаго» на русском языке. Он этого романа не читал. Я знаю, что было тогда в руках у нашего правительства. В руках у нашего правительства никогда не было этого романа, было 35-страничная для служебного пользования сделанная вырезка определенного рода цитат, часть из цитат были высказывания не самого Пастернака, а звучали в устах различных персонажей. Все это было опущено и точки зрения различных персонажей преподносились правительству как точка зрения на революцию самого Пастернака. Кроме того, вместе с этой выдержкой, с этим аморальным стратом, который был практически фальшивкой, были подложены различные вырезки из самых махровых реакционных газет такого типа, как, например, «Роман Пастернака — бомба против коммунизма», «Пастернак, великий поэт, против Октябрьской революции». То есть все это было рассчитано на провокацию, на которую как на наживку, к сожалению, клюнули наши не разобравшиеся высокие лица, в том числе и Хрущев.
Так вот, Хрущев сказал Эренбургу, что он начал читать этот роман и был совершенно поражен, потому что он не нашел в этом романе ни одной антисоветской фразы вообще. Он сказал следующее: «Меня страшно подвели Поликарпов и Сурков». И тогда ему Илья Григорьевич ответил: «Никита Сергеевич, давайте же издадим этот роман». Хрущев сказал: «Это надо сделать, обязательно надо сделать. Надо вернуть честное имя этому человеку. Но немножко бы времени прошло, ведь это же стыдно будет, что мы такую запустили пропагандистскую машину, чтобы немножечко это улеглось и забылось». Тогда Эренбург спросил: «А сколько?». «Ну года два хотя бы». После этого Хрущев, как вы знаете, ушел на пенсию, и ему этого дела осуществить не удалось. Такая была реальность всей это истории.
Иван Толстой: Со времени нобелевских страстей прошло 30 лет. Начались перемены в Советском Союзе, которые нынче кому-то представляются геополитической катастрофой. Но есть и другое мнение – восстановление, пусть слабое и запоздалое, но все же исторической справедливости. Эфир Радио Швеции 9 декабря 1989 года.
Диктор: В Стокгольме в субботу 9 декабря на приеме, организованном правлением Нобелевского фонда Шведской академии в честь лауреатов Нобелевской премии 1989 года, состоялось сначала традиционное фотографирование новых лауреатов, а сразу после этого постоянный секретарь Шведской академии вручил золотую медаль Нобелевского лауреата 1958 года сыну великого русского поэта Бориса Пастернака Евгению Пастернаку. Это было самыми торжественными минутами приема, которых ждали с нетерпением все участники торжества. Вручая медаль, секретарь Шведской академии сказал: «В 1958 году Шведская академия присудила Нобелевскую премию по литературе Борису Пастернаку за выдающийся вклад в развитие лирической традиции в поэзии и русской эпической прозе. Когда Пастернак узнал об этом решении, он прислал в адрес Шведской академии телеграмму: «Необычайно рад, благодарен, взволнован. Пастернак». Буквально через 4 дня после этой телеграммы Борис Пастернак был вынужден отказаться от премии, и прошел 31 год прежде, чем настал этот исторический день, когда медаль может быть вручена не ее владельцу, к сожалению, но его сыну. Я прошу вас принять медаль вашего отца, и я чувствую, что это исторический момент».
«Я тоже это чувствую, - сказал в ответном слове Евгений Пастернак. - Я полон благодарности к Шведской академии. Леди и джентльмены, это трагическое противоречие принимать золотую медаль, а не деньги». В академии последовал смех. Но что имел в виду Евгений Пастернак, станет ясно из интервью с сыном Нобелевского лауреата.
Иван Толстой: Вот это интервью в эфире Радио Швеция.
Евгений Пастернак: Я слышал о предварительных шагах, я слышал о том, что Нобелевский комитет получал запросы и наших граждан, и советского посла в Швеции Бориса Панкина, и наконец, чисто юридические запросы, в частности, от немецких юристов. Я знаю, что перед открытием выставки «Мир Пастернака» в Музее изобразительных искусств, она открыта сейчас, шведский посол передал директору музея Ирине Александровне Антоновой диплом, который Нобелевский комитет выписал сейчас, тем самым засвидетельствовал, что он тоже не признает отказа Пастернака в 1958 году. На открытии выставки я говорил, а потом ко мне подошел посол Швеции в СССР, который сказал, что Нобелевский комитет решил выдать Пастернаку и золотую медаль Нобелевской премии, при том, что деньги вручены быть не могли за давностью лет. Есть соответствующий пункт статута Нобелевского комитета. Он сказал, что на вручение премии обещал приехать наш знаменитый виолончелист, лучший виолончелист мира Мстислав Леопольдович Ростропович, который хотел играть на нобелевском банкете и произнести речь в честь Пастернака перед королем и лауреатами Нобелевской премии этого года. Посол сказал так же, что было бы очень интересно, если бы я мог приехать и получить медаль на отдельной церемонии, которую Нобелевский комитет хотел устроить накануне вручения Нобелевских премий этого года. Я ему ответил, что я не знаю, возможно ли это. Но через несколько дней мне позвонили из Министерства культуры, чтобы я с женой пришел и сдал бы фотографии для получения паспорта и советской визы. Паспорта и билеты на следующий день были нам привезены уже и с советской, и со шведской визой из шведского посольства, причем билеты были на шведский самолет. На следующий день посольство прислало машину, и мы поехали в Стокгольм.
Иван Толстой: Евгений Пастернак в интервью Радио Швеция, 9 декабря 1989 года. Евгений Борисович продолжает.
Евгений Пастернак: Что до Нобелевской премии, то Пастернак выдвигался на нее с конца войны после перерыва в работе Нобелевского комитета 6 раз, и на 7-й она была ему присуждена. Сама формулировка не связана с романом, она была ему присуждена в 1958 году «За выдающиеся достижения в европейской лирической поэзии и продолжение традиций великой русской прозы». Пастернак обрадовался этой премии. Он считал, что все те политические нападки, которым он за последние годы подвергался, снимаются этой премией, которая должна быть воспринята у нас, как честь не только для Пастернака, но и для всей отечественной литературы. Поэтому он послал в Нобелевский комитет телеграмму такого содержания: «Рад, горд, благодарен». Его поздравляли, и он получил поздравительные телеграммы от Иванова, к нему пришел Корней Иванович Чуковский с внучкой, обедали. Зинаида Николаевна обсуждала, какое платье ей надеть, чтобы ехать на церемонию вручения Нобелевской премии. На следующий день Константин Федин, сосед Пастернака и глава тогдашнего Союза писателей, пришел к Пастернаку, и пройдя мимо Зинаиды Николаевны, которая была внизу, поднялся наверх, где сказал, что Хрущев в ярости и что Пастернак должен демонстративно отказаться от премии как от скандальной политической награды. Если он этого не сделает, то будут приняты соответствующие меры. У Федина сидел тогдашний заведующий отделом цензуры ЦК Поликарпов и ждал ответа Пастернака, причем Федин хотел, чтобы он сам пошел с ним разговаривать. Пастернак отказался. А когда Федин вышел, то, удивленная наступившей тишиной, Зинаида Николаевна поднялась наверх, нашла мужа в обмороке. Наступили страшные дни, когда первоначально Пастернак был еще силен, радостен, продолжал работать. И мы, приезжая к нему каждый день, находили его заинтересованным, рассказывали ему то, что происходит, газет он не читал. У него не было намерения менять это положение. Боясь за его здоровье, Литфонд прислал врача для оказания немедленной медицинской помощи, но Пастернак в ней не нуждался, врач сидел внизу. Зинаида Николаевна интересовалась, нет ли у него магнитофона, не ведет ли он подслушивание.
Так продолжалось, пока Пастернак не поехал в город к своему брату Александру Леонидовичу, откуда он позвонил Ивинской, и она сказала ему, что с ним, с Пастернаком, может быть ничего не будет, а она, которая до этого сидела в лагере и все это знала, попадает в такое опасное положение, что от нее, как она сказала, костей не соберешь. Пастернак пошел, никому не сказавши, на телеграф, и дал одновременно две телеграммы — одну в Нобелевский комитет с тем, что «в виду того смысла, который придан присужденной мне награде в обществе, членом которого я являюсь, я добровольно отказываюсь от премии и прошу не считать это обидным». И вторую в ЦК: «Верните Ивинской работу, я отказался от премии». Она получала в издательстве «Художественная литература» переводы и получила очередную партию этих переводов. Пастернак был исключен из Союза писателей. На секретариате, на котором делал доклад Георгий Марков, на который Пастернак послал письмо, текст которого восстановить не удалось, в Союзе писателей его то ли потеряли, то ли надежно спрятали.
В день отказа от премии я увидел отца совершенно изменившегося, он не мог почти разговаривать. Вечером, когда мы приехали к нему с нашим знаменитым физиком Михаилом Александровичем Леонтовичем, который хотел от имени физиков нашей страны сказать Пастернаку, что полученная в тот же год Нобелевская премия по физике столь почетна и законна, как и его Нобелевская премия по литературе, что так думают все физики мира. А газетные статьи, которые в то время появились, носят случайный характер, что они написаны не теми людьми и подписаны либо вынужденно, либо по незнанию. Мы не застали Пастернака дома. А когда увидели его возвращавшимся прогулки на дорожке, то я отца не узнал. Он сказал Леонтовичу, что в общем это уже все равно, потому что ему пришлось отказаться от премии. Это было для него ударом, который ускорил его смерть и сделал горькими его последние дни. Для того, чтобы, как говорят, нормализовать положение, ему привезли последовательно, как об этом известно из книжки Ивинской, два не им написанных письма, которые он несколько подредактировал и подписал, о чем жалел до конца своей дней. Вот такой вынужденный отказ Пастернака, который давно нужно признать недействительным и который был признан недействительным лишь в этом году.
Иван Толстой: Интервью Евгения Пастернака, записанное русской редакцией Радио Швеция. 9 декабря 1989 года. Записи любезно предоставил нам Юрий Метелкин. И, наконец, еще одна подслушанная запись – Борис Леонидович, ничего не подозревая, читает стихи в столь гостеприимной квартире Владимира Балашова. Знаменитый «Август»:
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую,
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне.
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:
«Прощай, лазурь преображенская
И золото второго Спаса
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины,
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я — поле твоего сражения.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».
