Пятьдесят лет назад в Ленинградском отделении издательства "Советский писатель" в Большой серии "Библиотеки поэта" вышел том "Стихотворения и поэмы" Бориса Пастернака. Книга представительная, 732 страницы, тираж 40 тысяч экземпляров.

Дата появления – 1 июля 1965 года – вполне условна. Том подписан в печать 25 мая и за месяц с небольшим был отпечатан, переплетен и доставлен, прежде всего, чиновникам, администраторам и "подхалимам / влиятельным только одним", а уж после этого – в книжные магазины.

Причем говорить, будто "синий" Пастернак "появился на прилавках", не приходится. Анна Комароми, опубликовавшая (НЛО, 2005, №71) переписку редакции "Библиотеки поэта" с автором предисловия Андреем Синявским, привела дневниковую запись литературоведа Бориса Егорова (в то время – заместителя главного редактора серии): "Продолжается ажиотаж с Пастернаком. Вчера в Дом книги дали 24 экз!! Разбили витрину, вызвали милицию..." (2 июля 1965).

Книга распространялась по строго выверенным спискам, каждый экземпляр был на учете, не все члены Союза писателей получили причитающееся. Оставался черный рынок, где цена превышала половину зарплаты учителя.

Но и такое положение продолжалось лишь первые два с половиной месяца: 8 сентября был арестован автор предисловия Синявский. "Синий" Пастернак из разряда дорогого перешел в категорию запрещенного и, тем самым, непроизносимого.

Вообще-то книгам Бориса Леонидовича (и некоторым сборникам с его участием) было не привыкать к гонениям. "Второе рождение" (1932), "Грузинские лирики" (1935) изымались из продажи и библиотек – то за политически неправильное посвящение (Николаю Бухарину), то за переводы поэтов, некстати репрессированных вскоре после публикации (Паоло Яшвили и Тициан Табидзе). В 1948 году был уничтожен весь тираж "Избранного", не говоря уже о запрете всех западных изданий и, прежде всего, "Доктора Живаго", о котором нельзя было упоминать вплоть до перестройки.

Историк советской цензуры Арлен Блюм писал:

"Зарубежные издания романа "Доктор Живаго" в обязательном порядке погружались в спецхраны библиотек и служили "отягчающим" обстоятельством при обнаружении экземпляров романа во время проведения обысков. Отвечая на запрос Управления КГБ по Ленинградской области в июне 1978 г., Ленгорлит так отозвался о романе: "Идеологической диверсией является распространение в СССР книги Б. Пастернака "Доктор Живаго", в которой высказываются взгляды, чуждые миру и социализму, бросается тень, шельмуется наша страна". "Доктор Живаго" – произведение, в СССР не издававшееся, имеющее антисоветскую направленность, получившее в советской официальной критике резко отрицательный отзыв. Книга распространению в СССР не подлежит" (Запрещенные книги русских писателей и литературоведов: 1917–1991. СПб, 2003, с. 362).

Хотя в вопросе с романом власти уступать категорически отказывались, общее понимание того, что палку они перегнули, у них имелось. После смерти Бориса Леонидовича необходимо было напечатать хоть что-то – для выпускания общественного пара и на Западе, и внутри страны. Так в 1961 году появился уменьшенного формата сборник "Стихотворения и поэмы", включивший в себя, в частности, последний лирический цикл "Когда разгуляется". И началась подготовка к изданию солидной и представительной книги.

У редакции "Библиотеки поэта" не было сомнений, кто должен написать к ней вступительную статью, а без предисловия в те годы ни одно издание ни из чьего наследия не дозволялось. Андрей Синявский был в профессиональных кругах известен своей, пусть и несчастливой, работой о поэзии Пастернака. Большая статья была заказана ему в середине 50-х для трехтомной академической "Истории русской советской литературы" (она вышла в 1958–1961 гг.). Написав ее, Синявский отослал текст самому Пастернаку.

Андрей Донатович вспоминал: "Серьезной исследовательской литературы на эту тему не имелось, а критические статьи, появлявшиеся изредка на протяжении всей его жизни, носили большей частью именно критический в дурном смысле, то есть проработочный или разгромный характер. Но вот в короткое время оттепели, после ХХ съезда, появилась возможность издать о Пастернаке более объективную работу, и я за нее схватился, хотя шансов на опубликование было очень мало" ("Один день с Пастернаком". // "Синтаксис", 1980, № 6, с. 131).

Получив статью, Борис Леонидович откликнулся на нее письмом. Оно приведено в его Полном собрании сочинений в 11 томах с указанием, что публикуется здесь "впервые" (2005). Это неверно. Первая публикация – в "Белой книге по делу А. Синявского и Ю. Даниэля", составленной Александром Гинзбургом (самиздат – Москва, 1966, тамиздат – Франкфурт-на-Майне, Посев, 1967). Есть минимальные разночтения, а поскольку сведений об оригинале у меня нет, то цитирую по Собранию сочинений (том 10, с. 234–235).

Вот что писал Пастернак из Узкого:

"29 июня 1957. Дорогой Андрей Донатович! От всей души благодарю Вас за доставленную радость. Независимо от того, кому посвящена она, великим удовольствием было прочесть статью, с такой исчерпывающей сжатостью выражающую существо разбираемого и его "душу", "философию", и которая была бы написана с таким естественным изяществом, напоминая лучшие в этом отношении впечатления юности, вроде Аксаковской биографии Тютчева или страховских статей о Фете.

С какой счастливой законченностью поняли Вы все главное во мне! И как до конца, без остатка прозрачно и стройно изложили, развили и разъяснили! Часть широкого материала, который Вы привлекли и охватили и которым так увлекательно пользуетесь, целиком его себе подчинив, я встречаю в первый раз, – она мне была неведома; о другой я забыл.

<...> Собственные достоинства статьи (помимо того, что она написана обо мне) отнимают у мня всякую надежду на то, что ее примут у Вас, одобрят и, не искромсав, напечатают. Мой опыт подсказывает, что это более чем сомнительно. <...> Но если когда-нибудь положение изменится, Ваш разбор, с моей точки зрения, не будет иметь соперников по проницательности Вашего понимания, по содержательности мысли и литературной живости формы".

"Встреча с Пастернаком, – вспоминал уже в Париже Синявский, – помимо человеческой, сентиментальной стороны дела и личного события в моей жизни, была для меня проверкой некоторых мыслей, наблюдений над его стихами и попыткой что-то выяснить, уточнить в его поэтическом облике" ("Один день с Пастернаком", с. 132).

И хотя вскоре вокруг поэта начали сгущаться тучи, а затем грянул живаговский гром и никакие исследования о творчестве переделкинского смутьяна стали невозможны, ясно было, что литературовед, хоть раз побывавший собеседником своего героя, напишет о нем иначе, чем простой смертный.

И в 1962 году главный редактор "Библиотеки поэта" Владимир Орлов написал Синявскому: "Прошу вас взять на себя написание вступительной статьи к этой книге. Характер и проблематика статьи Вам, конечно, ясны". (Все цитаты из редакционной переписки – по публикации А. Комароми).

Через десять дней заведующий редакцией Александр Нинов сообщал Синявскому: "Статью надо написать сравнительно быстро, так как согласно решению Секретариата Союза писателей, книга должна выйти в 1963 году".

Синявский писал долго, вдумчиво, нарушая все сроки, и это было еще полбеды. Хуже того: статья не подходила по ряду идейных параметров. Орлов прочел ее и приготовил письменный отзыв, сводившийся к трем "просьбам" к "тов. Синявскому":

"Внести в статью очень спокойную, строго объективную характеристику Пастернака как большого поэта, искренне стремившегося активно участвовать в деле советской литературы (и внесшего в нее свой немалый вклад, но впадавшего в глубокие заблуждения и допускавшего серьезные ошибки. И дать совершенно четкую идейно-политическую оценку этих ошибок). Сделать это нужно очень коротко, ничего не размазывая, в преамбуле статьи.

Так же кратко и ясно охарактеризовать идейно-философские, эстетические основы творчества Пастернака, не изжитые им идеологические заблуждения.

Решительно пересмотреть раздел, посвященный "евангельским" стихам Пастернака (которые, кстати сказать, войдут в наш сборник лишь в незначительной части: "Рождественская звезда" и нек. др.)".

И эти требования адресовались человеку, который уже несколько лет тайно печатался на Западе, псевдоним которого – Абрам Терц – был на слуху у многих, в том числе у В. Орлова и А. Нинова.

Сейчас уже непросто представить себе атмосферу, в которой гуляли догадки о литераторе, стоявшем за терцевским псевдонимом. По-моему, лучше всех описала те месяцы Галина Белая (НЛО, 2005, №71) , сотрудница того же Института мировой литературы, что и сам Синявский:

"Статья Синявского “Что такое социалистический реализм” была подписана псевдонимом Абрам Терц. Это блатное начало было в Синявском, и мы могли бы догадаться, если бы были умнее. Тогда у нас работала Светлана Сталина, она пришла в ИМЛИ в 1955 году, когда Сталин был еще страшной величиной, при нас она меняла фамилию на Аллилуеву, при нас те, кто был сталинистом, осмелели и ругали Сталина при ней, и она тихо сидела и молчала, и постепенно все перестали при ней ругать Сталина. Она была очень милой и собирала нас у себя в Доме на набережной: она бегала к Молотову за ложками, вилками, были там ее дети, которых она потом оставила... и Синявский и его соавтор Меньшутин пели там блатные песни.

Блатные песни – это был первый этап раскрепощения нас от советской массовой песни, мы совсем их не знали, но какой-то дух свободы, как всегда на Руси, где бунтарство связано с ерничеством и хулиганством, мы улавливали. И Синявский пел эти песни, которые вполне мог бы петь Абрам Терц. Однажды нас снова вызвал директор института и сказал: “Ищите, ищите Абрама Терца”.

Было уже начало шестидесятых годов. Я защитила кандидатскую диссертацию, и поскольку я жила очень далеко, а Нина Сергеевна <Павлова> жила в центре, мы поехали всем отделом отмечать защиту к ней. Все много пили, и Синявский тоже. И вот все разошлись, остался один Синявский. А у Нины Сергеевны была большая комната, 54 метра, разделенная колонной, и Синявский бегал вокруг этой колонны и кричал “Я – Абрам Терц, я – Абрам Терц”. Это настолько не вязалось для нас с образом человека, печатающегося за границей, что нам не пришло в голову, что это правда. Но все-таки мы с Ниной переглянулись и решили, что будем молчать и не придавать этому значения. На следующий день в ИМЛИ ко мне подошел Андрей Донатович Синявский и сказал: “Галенька, ну как, я у вас там... не очень вчера?” – “Да нет, – сказала я, – все было нормально, только вы почему-то бегали вокруг колонны и кричали: “Я – Абрам Терц, я – Абрам Терц...” И по его остановившемуся взгляду, по тому, как он побледнел, я поняла, что он действительно Абрам Терц. Надо вам сказать, что мы с Ниной Сергеевной обнаружили несвойственную нам сдержанность, мы никогда никому об этом ничего не сказали".

Нет, Синявский ничего во вступительной статье менять не собирался. Измором или каким-то другим способом, но он надеялся редакцию одолеть:

"Уважаемая Галина Михайловна, – писал он редактору книги Цуриковой осенью 1963-го. – К сожалению, я не могу выполнить те дополнительные требования к моей статье о Пастернаке, которые предлагает редакция. <...> Главное, конечно <...> в неприемлемости для меня новых предложений редакции, идущих вразрез с моим пониманием творчества Пастернака. Я допускаю, что редакция что-то снимет в моей статье и предложит изменить кое-какие формулировки. Но писать о политических и философских ошибках Пастернака я не считаю правильным и для себя возможным".

"Надеюсь, Вы понимаете, – писала Г. Цурикова в ответ, – что твердость Вашей позиции, сама по себе достойная уважения, поставила издание Пастернака фактически под угрозу срыва?"

Не могла же она привести ему слова главного редактора В. Орлова, кричавшего в своем кабинете: "Снобы! Мерзавцы! Портят дело! Живут в литературном мире!" (свидетельство Бориса Егорова).

Не раз Г. Цурикова вразумляла, напоминая упрямцу, что идеологические требования исходят вовсе не от самой редакции, но – сверху: "Сама я в данном случае лишена права решающего голоса, возможно, окончательное решение будет выноситься вообще за пределами редакции". И в другом письме: "Ведь Вы знаете, что макет книги (конечно, в первую очередь Вашу статью) будут читать в тех инстанциях, от которых зависит судьба книги".

Контраргументы Синявского были совершенно разумны: "В настоящих условиях на Пастернака не существует установившейся точки зрения, и от нас самих во многом зависит, каким образом ее установить, А при возможной шкале колебаний, чем "критичнее" мы подойдем к его стихам, тем меньше у нас оснований предлагать их к публикации".

Подумав, Синявский, впрочем, немного уступил, но незначительно, предложив, как ему казалось, разумный компромисс: его статья останется нетронутой, а редакция закажет еще одно – на этот раз политически грамотное – предисловие.

В октябре 1963-го эта идея Галине Цуриковой казалась неприемлемой: "Ни о каких предисловиях от редакции сверх статьи не может быть и речи".

Провидцем, однако, оказался именно Синявский: через два года синий том открывался именно "Предисловием", подписанным Редакционной коллегией "Библиотеки поэта", где утверждалось: "И все же Б. Пастернак не стал активным борцом за социализм". Поэту были свойственны "противоречия лирических раздумий", "жертвенные, ущербные ноты", "неизжитый субъективизм".

Видя, какой сдачи позиций ему удалось избежать, Синявскому оставалось только вздохнуть с облегчением и начать сушить сухари. 8 сентября – день его ареста – был уже не за горами.