Влад Троицкий – основатель киевского театра ДАХ, фестиваля Гоголь-FEST, этно-хаус-группы "ДахаБраха", фрик-кабаре Dakh Daughters, один из ведущих режиссеров современного театра на постсоветском пространстве. Его последний спектакль "Собачья будка. Вид сверху. Вид снизу" делался зимой 2013-2014 года. Интервью записано в театре ДАХ на улице Большой Васильковской. Это маленькое пространство на первом этаже обычной многоэтажки хорошо известно специалистам в Европе и в России.
– Спектакль “Собачья будка” – это ребенок Майдана, производное Майдана, или это производное жизни страны за последние годы?
– Сложно сказать. Безусловно, все происходило в контексте, репетиции проходили во время Майдана. Все влияло: и жизнь страны, и размышления об истории, и предчувствие будущего, предвкушение будущего, в какой-то степени кодировка его. Это то, как действует художник как визионер, не просто фиксатор и рефлектор того, что происходит, но еще и как предсказатель, даже не предсказатель, а делатель будущего в метафизическом, духовном плане. История странная, хотели возобновить “Эдипа”, который был создан в 2010-м, но я понял, что “Эдип” в том виде, в котором мы играли до майдановских событий, уже делать нельзя, потому что назывался спектакль “Из жизни молчаливого большинства”. А уже было понятно, что Украина точно не молчаливое большинство, Украина проснулась, Киев проснулся, нужно было говорить о другом. Были долгие разговоры с актерами. Мы начали работу в январе, в самый сложный период Майдана, когда было очень холодно, когда появились первые жертвы. Безусловно, возникал вопрос, о чем говорить, что можно говорить, когда настолько страшное и кровавое происходит на улице? Но, с другой стороны, я понимал, что пора начинать созидать, а не только бороться против. Борьба против – это вещь замечательная, без нее нельзя построить новое, но очень важно начинать даже в самые страшные времена думать о завтра.
– Спектакль разделен на две части: ад и рай, на мир хтонический и мир небесный, волшебный. Сейчас, слушая вас, я понимаю, что это и разговор о прошлом и будущем. Первая часть – это прошлое страны, а вторая часть – ее возможное будущее.
– Первая часть – это скорее антиутопия, то, к чему шла Украина. Собственно, к чему фактически идет Россия сейчас.
– Тогда давайте поясним, что в первом акте изображен лагерный мир. Мир Варлама Шаламова прежде всего пришел мне на ум. Так?
– Да, это мир лагерный, мир действительно молчаливого большинства, когда толпа, коллективное бессознательное начинает петь, простите за выражение: “Нам насрать на нашу волю, нам насрать на нашу долю”. Это страшная история, когда заживо хоронят народ, и люди могут только плакать. Это страшно понимать, но, с другой стороны, без осознания, без похорон раба внутри себя невозможно освободиться. Потому что Майдан – это только начало пути к освобождению. Тот рабский человек, который сидит в каждом из нас, то советское сознание, агрессивно инфантильное, которое готово глотку перегрызть за свое убогое существование, – это самая страшная история. То, что сейчас происходит в Украине, эти страшные события – это собственно, борьба со старым, с ощущением защиты своего несчастного спекулятивного мирка. Патерналистское сознание, которое ждет, что кто-то ему все порешает, а при этом страх свободы и для самого себя, и для рядом стоящего. Свободный человек вызывает просто какую-то фантастическую агрессию.
– Вы сейчас имеете в виду современную ситуацию, ситуацию и политическую, и ситуацию военную на востоке?
– Конечно, да. Безусловно, это касается и политической, и экономической ситуации. Украина за 23 года осознала себя наконец как нация, как страна, она почувствовала себя в этом мире. 23 года практически это был Франкенштейн с вульгарной капиталистической экономикой, ну, все-таки с демократической системой выборов, какая-никакая, но демократия, и совершенно сталинской системой гуманитарной стратегии и устройства государства, начиная от всего – от Министерства обороны, Министерства культуры, Министерства образования, медицины и так далее. И это такое существо несчастное, которое еще с двух сторон дергают, с одной стороны так называемый Старший брат, с другой стороны Европа и Америка. Это неуклюжее существо только поднимается, и уже сразу ему дергают ножки, ручки. А сейчас вдруг внутри появилась энергия, появилось чувство самосознания. Но эта гуманитарная опухоль прошлого, она сидит в теле. И пока мы от нее – каждый внутри себя прежде всего, а потом уже институционально – не избавимся, мы не встретимся со своим настоящим завтра.
– Мне кажется, тут вопрос одновременно и строительства новых институций, формирования новых институций, и развития каждого человека. Мне в этом смысле интересен переход между первой частью вашего спектакля и второй, он для меня не был объясним, это два разных мира. Если совсем просто говорить, то первая часть – это Украина в прошлом, а вторая часть – это то ли Украина в будущем, то ли ее небесные покровители, которые дадут ей возможность измениться. При помощи чего может произойти эта метаморфоза?
– Пытаться разъяснить, что было в спектакле, я не смогу, потому что это художественный образ, который рождался и которым я, собственно, все, что хотел сказать, сказал. Еще как-то артикулировать бессмысленно. Но с точки зрения страны сейчас я вам скажу такую штуку. В Украине, конечно, фантастическая ситуация, фантастическая по возможностям. Это такое бывает в судьбе человека, страны – окна возможностей. У нас сейчас окно возможностей, когда может произойти туннельный переход. Как в электронике, когда происходит вдруг мгновенное перемещение в другую систему координат, не эволюционное, а революционное, именно созидательное. Потому что сейчас формируется новый тренд. Если раньше всегда Украина была в формате окраины, провинции разных империй – Русской, Австро-Венгрии, Османской империи, Речи Посполитой, все время на окраине, от этого комплекс: мы провинция, а где-то метрополия, туда лучшие кадры уходят, а здесь мы каждый на своем кусочке земли защищаем эту землю. Более того, история женская: Украина как женщина, когда мужики где-то, казаки, чумаки, а женщина должна держать дом, должна растить детей и так далее. Вот эта история была, женскую природу Украины никто толком не понимал, фактически ее воспринимали как такую, пардон, девушку с окружной. И Украина к своим детям относилась как к байстрюкам: поматросил и бросил, не ценила своих детей, их вымывало с Украины, фактически не формировался пантеон героев. Что сейчас происходит? Украина вдруг стала центром, но пока в формате объекта. Путин просыпается, думает об Украине, Обама просыпается, думает об Украине, Меркель, все думают об Украине. Только думают в контексте: что я сделаю с ней? Никто не думает об Украине как о субъекте. Но внутри Украины после Майдана образовалась достаточно серьезная прослойка людей образованных, понимающих ответственность за свою жизнь, за жизнь страны, города, которые готовы, более того, за это положить жизнь. То есть появилась настоящая нация.
Но еще есть такие тренды в связи с событиями в России: сужается воздух свободы, как шагреневая кожа. Появляется реальная ситуация, что достаточно серьезная прослойка людей в России вынуждена будет эмигрировать или наружу, или вовнутрь. Потому что становится душно, дышать нечем. Куда ехать? Не все могут ехать в дальнюю заграницу – язык, менталитет, все равно ты будешь всегда чужим. Поэтому Украина, Киев, как мать городов русских, может принять своих детей. Это реальность. Это причем лучшие сыны России, которые могли бы здесь сделать много прекрасных вещей.
Есть еще такая история, что называется, “путинская эмиграция в Лондоне”. Это гетто миллиардеров, которые никогда не будут британцами, никогда не смогут ассимилироваться, большинство из них. Точка сборки, где они чувствуют себя не нуворишами в гетто, а как нормальные люди – Киев мог бы быть такой сильной площадкой, местом их силы. Если бы сформировался культурный контекст, два этих вектора смогли бы встретиться в Киеве, в Украине.
Еще один тренд. Европа, так как она сама от себя устала, она достаточно консервативный, инерционный организм, – безусловно, ей не хочется ввязываться в эту мучительную мясорубку с Путиным. Она готова, чтобы Украина сама решала эти вопросы. Она готова откупаться кадрами, ресурсами, деньгами, чем угодно, чтобы мы сами этот вопрос как-то купировали и как-то все сгладилось. Еще одна проблема в Европе, не то что проблема, но какой-то тренд, что в Европе пассионариям, сильным игрокам нет места, ниши все заполнены. Молодым амбициозным, каким-то креативным людям на самом деле было бы гораздо комфортнее и потенциально есть где развернуться – это как раз Украина. Если она предоставит площадку, где могла бы абсорбировать эти “хотелки” все мира, тогда бы они сюда пришли. И тогда коэффициент полезного действия был бы высок. То есть Украине надо вкладывать в создание этих интерфейсов, интерфейсов входа, чтобы люди понимали, с кем в Украине контактировать, на какой площадке могут быть встречи других: русских, пассионарных молодых европейцев, где могут быть приняты европейские фондовые деньги для развития гуманитарных стратегий. Создание интерфейсов – это, собственно, сейчас главная задача украинского общества, и государства, и общественных организаций. Собственно, сейчас этим я и занимаюсь.
– Какую роль на этой карте будет играть маленький по площади театр ДАХ?
– На самом деле это вопрос прецедента, с одной стороны. С другой стороны, ДАХ не такой маленький. Так же, как ”Волшебная шкатулка”, которая разворачивается в гигантский проект, который мы сейчас готовим, это будет происходить в формате Школы “Резиденция”. Проблема Украины – нам нужно готовить свои кадры. Школа “Резиденция” как УПК, старый советский термин – учебно-производственный комплекс, когда ты учишься и одновременно выстраиваешь новую систему продакшна в коллаборации как с другими русскими, так и с прекрасными европейцами, американцами. И рождаешь на нашей земле новые волшебные цветы. Главный тренд Украины, новая идеология Украины – это плодородие, но в гуманитарном смысле, не в сельскохозяйственном. То есть мы, Украина, как символ плодородия, готова принять семена других культур, других гуманитарных стратегий. И дальше эти дети становятся нашими по матери, как в еврейской традиции, как в венгерской традиции. Отцы прекрасные, но еще непонятно, кто где. А если родился от матери, мать точно знает, кто ее ребенок. Перейти к пониманию, что дети не байстрюки, а это именно твое родное любимое дитя, его выращивать, тогда Украина действительно может стать новым гуманитарным центром, одним из гуманитарных центров мира.
– Вы Украину чувствуете как Восточную Европу?
– Я Украину чувствую как надежду Европы.
– Это планы все же будущего, далекого или близкого. А сейчас вы готовы отпустить своих детей на фронт, чтобы они ехали с концертом для солдат? Я имею в виду актрис из группы Dakh Daughters.
– Девчонки наверняка поедут, потому что, безусловно, этих ребят в только формирующейся армии – ты действительно понимаешь, что там и трагедии, и драмы, – этих ребят, которые защищают родину, нужно поддержать. А девчонки это могут делать. Когда они были на Майдане, и даже сразу после Майдана, когда мы думали, делать концерт или не делать, буквально еще месяца не прошло, еще было чувство трагедии, потерь Небесной сотни, было еще все непонятно, то я практически настоял. Потому что я понимал, что нужно думать не только о войне, нужно думать о мире, нужно созидать мир. И это девчонкам удается.
– Они довольно элитарный проект, скажем честно. Или я ошибаюсь? Как их воспринимает простая публика?
– Они то, что называется универсальный проект, который можно посмотреть самому простому человеку. Это же не унизительно – это человек, который... Они хорошо поют, они красивые, они молодые, они свободные, на это всегда любому человеку смотреть хорошо. Другое дело, что человек более образованный прочтет текст и Бродского, и Буковского, и Шекспира, а человек попроще послушает музыку, тоже услышит какую-то поэзию. В конце концов, это формат действительно универсальный.
– Группа Dakh Daughters придумана как проект года два назад?
– Два с половиной года назад, три года назад. Песня культовая “Роза Донбасс” была сделана в рамках проекта “Школа нетеатрального искусства” на Гоголь-фесте.
– Давайте вернемся к спектаклю “Собачья будка, вид сверху и вид снизу”. Скажите, почему вы мучаете зрителя, почему вы включаете его физически в действие? В этом есть что-то от contemporary art, а не от театра. Первая часть проходит так, что зритель видит сверху все происходящее в этой собачьей клетке внизу – это лагерный мир, условно говоря. В финале этой части двое самых страшных персонажей, уголовники, квазитираны, они выскакивают к зрителю. И ты на самом деле как зритель боишься, что сейчас тебя втащат в эту клетку, там запрут или что-нибудь такое, такой эксперимент проведут. А во второй части зритель оказывается внизу, в этой клетке, а наверху он видит героев, которые поют разные духовные песни, воспринимает их как ангелов, как сверхъестественные существа. Но внизу зрителю сидеть ужасно некомфортно, там и тесно, и темно, и даже страшно. Зачем вы это проделали, почему телесные метафоры возникли?
– Там еще один нюанс в конце первого акта: тех, которые внизу, те, кто выскочили наверх, заколачивают досками, заживо хоронят. А во втором акте, когда публика сидит внизу… У них было чувство, у публики, в первом акте, что они такие наблюдатели, как обычно в театре: я наблюдатель, ну, подумаешь. А так получается чуть-чуть соприкоснуться с этим ощущением, что это не так далеко от тебя, что ты на самом деле в любую секунду можешь оказаться в этой ситуации заживо захороненным. И там возникает выбор, когда гробовщики, или заколачиватели почти гамлетовские, спрашивают: а кто вы? Вы народ или вы глиняная армия молчаливая? Есть у вас что-то общее? Это вопрос самоидентификации каждого и самоидентификации коллективной. Понятно, что в Украине стопроцентно, всегда поют гимн. Когда вы смотрели спектакль, пели гимн?
– Да, пели. Не все, но большинство, зал с большим воодушевлением подхватил гимн.
– Это момент в темноте, когда потом от этого пения открывается могила. Потому что гимн дает возможность почувствовать небо. То, что произошло на Майдане, когда гимн Украины стал действительно гимном. Мы всегда в своей истории к гимну относимся как к какому-то символу непонятно чего. А когда ты понимаешь, что действительно наворачиваются слезы, когда ты понимаешь, что с этой музыкой, с этими словами люди готовы идти на смерть – это, конечно, дорогого стоит. Это не спекуляция. Безусловно, мы задаем себе вопрос, но надо себе устанавливать точку отсчета. Потому что память – она смывает значимые события. Театр дает возможность иногда собраться, сформировать камертон, который посылает сигнал в завтра. А дальше идет история, там разные истории, документальные, молитва Януша Корчака, читаются реальные документальные тексты.
– Где вы учились?
– У меня сложная история. Закончил физматшколу-интернат при Киевском университете, такое элитное советское физико-математическое образование, конкурс 10 человек на место, было три или четыре физматшколы таких. Потом долго выбирал, куда поступить. Технический вуз был выбран, Можайский институт, Питер. Потом МФТИ, Москва, МГУ, Москва. Потом как-то все мне неприглядисто было, что-то не захотелось. Вернулся в Киев, поступил в КПИ на радиотехнику в Политехнический институт. Потом аспирантура. Моя техническая история была достаточно приличная, научные статьи, приглашение в Америку. Но я не решился уехать из страны. Потом попал в театр случайно, заболел им немножко, потом закончил ГИТИС. Сформировал систему образования частную в театре ДАХ, потому что понимал, что у меня не было ни времени, ни возможности учиться, начал приглашать педагогов со всего мира, они тут работали, не только со мной, естественно, а со всей компанией ДАХ. Собственно с этого и начинался театр ДАХ, как достаточно серьезное путешествие в театр в Украине. Нужно было получить диплом, поэтому получился ГИТИС. Борис Юхананов, мой друг и учитель, держал курс, и мы втроем с ДАХа его закончили.
– Вы, можно сказать, один из активистов Майдана, вы активно Майдан поддерживали. Почему, зачем, с какими эмоциями?
– На самом деле в этом году я не был так много на Майдане, потому что у меня со здоровьем были проблемы. Читал лекции, но стоять физически мне было достаточно тяжело. Было несколько перформансов, которые мы делали, – это было письмо Януковичу от украинского народа, в самом начале Майдана. Тогда еще это была немножко карнавальная история, некая рефлексия 2004 года. Тогда мы, кстати, тоже писали письмо Владимиру Путину, это был такой перформанс большой. У меня до сих пор где-то лежит письмо Владимиру Путину от украинского народа, где-то 150 метров этого письма на оранжевой ткани. Мы его потом отнесли к русскому посольству, у нас не приняли его.
– На нем было что-то реально написано, какой-то текст?
– На Майдане растянули это письмо, и люди писали. Тогда был народ с юмором и добрый, потому что это был карнавальный 2004 год, тогда, безусловно, не было такого антагонизма Россия – Украина. Тогда понятно, что Путин пытался как-то влиять, но это не было еще в столь ужасных формах, как сейчас. В 2004 году мы сделали громадное количество перформансов, начиная от “Воздух свободы”, когда мы на Майдане организовали надувание 60 тысяч оранжевых шаров и связали громадную связку, это был красивый момент. Был такой перформанс, мне кажется, остроумный, “Пора менять”, когда делали клич среди киевлян, они принесли под Кабмин старую обувь, несколько десятков тысяч старой обуви, и сложили под Кабмином. Была акция “Оранжевый мост”: мы запаковали в оранжевую ткань пешеходный мост через Днепр. В общем, мы много чего волшебного делали, это было такое независимое движение. Сейчас слишком быстро Майдан перешел в реальное противостояние жесткое. Это началось со старта Майдана, когда был первый разгон ночью 30 ноября, бессмысленный, тупой и жестокий разгон. Потом 18 декабря, когда был первый жесткий штурм Майдана. Становилось понятно, что карнавала не будет, там нужно другое искусство, не перформативное, а просто поддерживать дух. Те инициативы, которые рождались на Майдане, например, Открытый университет Майдана, – мы продолжаем с ними сотрудничать, будем работать на Гоголь-фесте. Новая система образования, образование как формирование нового человека, ответственного, понимающего, что он хочет, готового бесстрашно смотреть в мир, бесстрашно разговаривать с самим собой, не пытаться переложить ответственность за свою жизнь на кого-то. В этом сейчас наша сила. Понятно, что осталась мучительно коррупционная машина от Советского Союза, этот Франкенштейн. Раньше над этим всем была надстройка, коммунистическая идеология, она ушла, дальше идеологии в Украине никакой не было. Во всех этих феодальных государствах государственной машиной стала мелкая и крупная коррупция, клептоманская идеология. Понятно, с этой клептоманской идеологией надо что-то делать. И это труд каждодневный. Хочется иногда, безусловно, опустить руки, сказать: ну почему я? Это скажет любой активный человек. Зачем, когда тяжело по бизнесу, все не просто? Потом понимаешь: это на самом деле фантастическая возможность, Украина получила право на мечту, это дорогого стоит. Не так много стран в мире, которые могут мечтать. Есть фантазии, есть маленькая мечта, а вот так, когда ты говоришь: я чувствую, что я могу сделать свою страну, именно я, не Петя Порошенко, не Юлия Тимошенко. Они могут сделать только в том случае, если каждый думающий ответственный человек начнет созидать. Тогда и Петя Порошенко, и какой-нибудь Кличко не сможет пробудить в себе бесов и стать рабом клептоманской идеологии. Это, конечно, трудно, но это вызов очень волшебный. Поэтому я смотрю с большим оптимизмом на Украину, и мы будем делать все, чтобы это свершилось.
