Матвей Вайсберг – киевлянин, известный художник. Иллюстрировал Шолом-Алейхема, Бабеля, Багрицкого, Юнга, Ортегу-и-Гассета, Достоевского, Кьеркегора. Создал версию "Книги Иова". Во времена Майдана делал фотосъемки событий и написал цикл полотен под названием "Стена". Интервью записано в одном из киевских двориков в центре города, перед поездкой художника на лондонскую выставку, посвященную Майдану. Мы начали с того, что Вайсберг больше не ходит на Крещатик.
– Матвей, говорите, с 23 февраля на Майдане не были?
– Практически не был, только мимо проходил, сквозь. Я и 23-го не был бы, просто пришлось поводить голландскую журналистку, показывать ей все, объяснять слово "лох". Для меня это тогда уже было кладбищем без метафор, просто кладбищем, где погибли люди, поэтому я туда не ходил и не хожу пока.
– Ни на Институтскую, ни на Грушевского, ни на Майдан?
– С Грушевского у меня вообще случай, я до сих пор не пересек ту невидимую линию, которая отделяла баррикаду от противоположной стороны. С той стороны баррикад я так и не был. Хотя там находится Национальный музей, там у меня масса знакомых, но я не могу и не хочу себя заставить. На Институтскую я ходил, но на Институтскую я ходил 18 февраля, поэтому мне было легче. 18 февраля, когда там страшная была рубка, когда масса людей погибла. Меня Бог миловал, я ушел чуть раньше. Меня как что-то отводило: кто-то позвонил, куда-то позвал. Сейчас не хожу, есть чем заняться, кроме хождения на Майдан.
– Художник в вашем лице как себя чувствует в этой ситуации, чувствовал тогда и чувствует сейчас?
– История очень простая. Я – один из сотен тысяч людей, вышедших первыми на Майдан, я один из сотен тысяч, может быть, миллионов, которые там достаточно плотно, часто бывали все это время, практически весь период Майдана. С самого начала я себе проартикулировал, что я иду туда как гражданин, не как художник, просто как гражданин Украины со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но никто не знал, сколько это продлится. Кроме того, я назначил себе практически каждый день, если на Facebook посмотреть, почти каждый день я выкладывал фоторепортажи, достаточно подробные. Я не фотограф, но, мне кажется, мой взгляд изнутри был интересен многим людям, в том числе моим друзьям в разных странах. Но все это дело стало, естественно, затягиваться, естественно с точки зрения сегодняшней. В какой-то момент, когда уже наступил некий избыток впечатлений, это совпало с перемирием, я сказал – пора. Я понял, в какой форме хочу это нарисовать. У меня была такая серия под названием "Стена", она была посвящена Ветхозаветным хождениям, за основу я взял гравюры Ганса Гольбейна Младшего, иллюстрации к Ветхому Завету, маленькие гравюрки. Их я взял себе в качестве канвы литературной и художественной, наполнил ее иным некоторым смыслом, скажем, своим сопутствующим, ничего у Гольбейна не ломая, естественно. Здесь я понял, что тоже будет стена, что это будет в той же форме, это хорошо ложится, точно так же, как ложится эта вся библейская история и на тот день, и на сегодняшний день майданный: массы людей, хождения с последующими какими-то военными действиями.
Первые работы прошли через меня буквально, сейчас даже об этом думаю, и у меня запах газа, вкус газа на зубах, я бы сказал, такой оловянной ложки, которую я глотнул на Грушевского, запах шин
Наступило перемирие, музы стали немножко громче во время перемирия. Я начал это делать, очень нервно, сразу. Первые работы я просто воевал, я кричал, я дрался. Я достаточно человек экспрессивный, вероятно, в работе, но никто же не знает своих пределов, никто не знает, как он будет реагировать в такой ситуации. Такой ситуации мы не знали, никто. Выросло поколение, не знающее войны, не знающее таких столкновений, не знающее революций. И это было, первые работы прошли через меня буквально, сейчас даже об этом думаю, и у меня запах газа, вкус газа на зубах, я бы сказал, такой оловянной ложки, которую я глотнул на Грушевского, запах шин. Серия оказалась достаточно… я это назвал живописью прямого действия. Я надеюсь, что кроме прямого действия у нее еще есть некоторые свойственные живописи качества, которые позволят ей жить во времени. Тут еще странное совпадение: я накануне, буквально осенью, был в Прадо и смотрел "Черного Гойю". "Черный Гойя" вытеснил для меня Веласкеса, все, что я видел. Я достаточно хорошо визуально знаю историю искусств, но это был просто удар. И получилась такая серия, сумма фрагментов, которые ее составляют. То есть они составляют целое, но и живут сами по себе, 28 работ. Вышел уже каталог, мои фотографии. Я больше горжусь, наверное, тем, что я сфотографировал, чем тем, что нарисовал.
– А в Лондоне сейчас какие работы выставлялись?
– В Лондоне именно эта "Стена". Это, кажется, 28 января – 8 марта, тот период, когда я делал эту "Стену". Первая "Стена" у меня просто "Стена", ветхозаветная, а эта "Стена" заняла приблизительно 40 дней работы с перерывами на военные действия, потому что с 18 по 20 февраля ни о какой живописи речи быть не могло. Мое тело присутствовало в других местах. С живописью вот так. Серия получилась, мне было это очень важно, как у Варлама Шаламова, со всей достоверностью документа. То есть я использовал собственные фотографии. Но все-таки это не фотографии, это живопись, это некоторое другое отношение ко времени в буквальном смысле. Если фотография исследует одну тридцатую секунды, одну сотую секунды, то живопись занимается несколько иными вещами, темпоральными. То, что это живопись прямого действия, было заметно по реакции людей, которые ее видели, некоторые сразу уходили просто, говорили о том, что есть явственный запах, например, покрышек горящих и так далее. Для меня это комплимент. Тактильность некоторая, там есть перепады фактуры. Как Саша Ройтбурд сказал, страх и боль на Майдане. Кому-то надо и это делать. Я надеюсь, что там и надежда есть. Там катарсиса не произошло у меня. Я все думал, как из этой серии выйти, последняя картинка заканчивается: Институтская, я даже пытался чуть-чуть голубеньким мазнуть в небе. Вы знаете, я пришел из мастерской и заплакал.
– Судя по тому, что вы рассказали, травмы Майдана остаются. Как вы это сами чувствуете и как это в близких чувствуете?
– Я не очень бы это называл травмой. Я скажу без преувеличения, что горд и счастлив, что живу здесь и в это время. Этих событий не хватало мне лично, Киеву в частности, Украине вообще. Исторически Киев был в политическом смысле болотом. Вспомним Булгакова, Паустовского. Власти, которые менялись по семь раз. В этот раз так красиво, так сильно, так все это произошло, клич "Киев, вставай!", я не говорю о целой Украине, говорю о своем городе, где произошли основные события Майдана. Не будем говорить о сегодняшнем дне, они переместились на Восток, на Юг, к сожалению, так происходит. Был, конечно, травматический синдром, особенно вначале все были очень нервные, чувствительные к некоторым вопросам. Я рассорился с некоторыми достаточно давними друзьями и не жалею, собственно говоря. Как говорил актер Бубенцов в известном фильме: проверка – она всем проверка.
– Это друзья, живущие в России или в Киеве?
– Живущие в России, имеющие отношение к России, но не только, были и киевские. Киевских единицы. С некоторыми не разошелся, есть друзья детства, которых я не могу бросить ни при каких обстоятельствах. Очень много полетело по закоулочкам. Но гораздо большее число я приобрел, скажем, виртуальных друзей, за это время у меня их увеличилось тысячи на три с половиной, причем я, видит Бог, ничего для этого не делал. У меня, правда, есть принцип принимать всех на Facebook. Так получилось, я еще и фейсбучил, то есть в те времена, когда я не был на Майдане, я занимался фейсбучной публицистикой, народ читал. По сей день, оказывается, читают. И картинки, конечно, в первую очередь.
– Не появились ли какие-то новые знакомые именно на Майдане?
– Появились друзья на Майдане. Игорь Стоквоз – первое, что на ум приходит. Это было открытие людей. Я сейчас на киевлянок, вне зависимости от возраста и внешности, смотрю едва ли не с умилением, потому что помню, как те, кто постарше, стучали на Грушевского в металлические фонари палками, создавая шум, те, кто помладше, дробили плитку тротуарную, все резали бутерброды, всех поили, кормили. Это было очень красиво, очень достойно. И мальчишки, которые бросались "коктейлями", что-то делали, воевали. Мы, грешные, которые тоже что-то делали, ходили в меру своих физических возможностей. Мы встречались с друзьями, большинство как минимум бывало на Майдане, как максимум это были постоянные ночные дежурства, кто-то взял на себя обязанность кормить мальчишек, женщины в основном, по ночам ходили. История страны, история города, собственная история.
– Матвей, что тело помнит – холодно, тревожно? Вы сказали о том, как вы заплакали, а был ли страх в какие-то дни?
– Страх был дома, страх оставался дома. Страшнее всего было сидеть у телевизора и одновременно у компьютера и смотреть две картинки. На Майдане мы же не знали, сейчас уже знаем немножечко, что за физическая ситуация, когда много людей, объединенные некоей идеей, собираются вместе. По крайней мере, до 18 февраля Майдан представлялся самым безопасным местом, там было хорошо. Мало было худых мыслей, в основном люди думали о хорошем, о светлом, о будущем. В последние дни, когда Крещатик горел, в ночь с 19 на 20 февраля, хотелось себя ущипнуть, проснуться: не сплю ли я, что это вообще? Самый страшный день для меня был на Майдане, но страх пришел уже позже, это было 18-го, когда пошли на Институтскую, и что из этого вышло. Никто до сих пор не знает, сколько точно людей погибло. Особенно после было страшно. Тут масса ощущений, чувств. Смертельное манит отчасти. Ощущение опасности было очень сильное, конечно, но что-то нас толкало. А какой пафос хождения, если нет страха, если нет его преодоления? Я боялся, я боялся 11 декабря, когда выходил из дому, когда первый раз кричали "Киев, вставай!" ночью, я превозмог себя и пошел. Это было очень важно: что я могу. А дальше уже было достаточно, раз смог, то куда уж деваться.
– В России очень многие люди не смогли понять, за что вы выходили.
– Очень просто. Я не понимаю, извините за тавтологию, как этого можно было не понимать. По-украински это звучит как "революция достоинства", мы вышли за собственное достоинство, мы вышли за достоинство каждого из нас, мы вышли за достоинство страны, города, где мы живем. Потому что было ощущение, что нам навязывают нечто очень худое, потому что страна была отдана на откуп группе воров, без преувеличения. Это я говорил без всякого Майдана еще в 2010 году, когда эта клика, группировка пришла к власти. Я говорил: вы не понимаете, кто идет: определенная, совершенно понятная ОПГ, преступная группировка. Пришли к власти люди, для которых мир устроен очень просто, такая реинкарнация рабовладельчества: есть воры, или люди, как они себя называют, есть лохи, то есть мы с вами, есть какие-то промежуточные звенья. Я когда-то интересовался, у меня родственник один был некоторым образом в это вовлечен. Женщины вообще ни к какой не принадлежат категории, просто вне человеческих рамок. То, о чем Шаламов писал, он отрицал в них человеческое, если угодно. Это внечеловеческая какая-то была штука. Единственное, я не понимал, до какой степени Янукович оказался марионеткой Путина. Я думал, что в большой мере то, что произошло, это его личная инициатива, теперь не знаю. Я всегда понимал, если говорить языком Стругацких, что на место серых всегда придут черные. Эта организация, не было такой гнусности и пакости, которую бы она не сделала и не делает, я имею в виду КГБ и последующие за ней, что она не дремлет и что серость – это ее питательная среда, которую она рано или поздно организует, возьмет за горло. Но до такой степени мы этого не ожидали. Россияне с одной стороны меня просто поразили, когда был Марш мира, я включил онлайн, у меня не очень здоровое сердце, и для меня это в качестве музыки было, когда люди вышли. Но что-то все меньше и меньше выходят с тех пор. Была, по-моему, на российском телевидении программа "Спросите у Лифшица", так спросите у Вайсберга, спросите у людей, которые здесь живут, у меня спросите, я вам расскажу, что здесь происходит, а не рассказывайте мне. Про фашистов я даже говорить не хочу, потому что это дикость, это действительно "держи вора".
У меня два деда погибли, деды воевали, один дед под Смоленском лежит, один под Киевом. Не только это, но и это дает мне право распоряжаться собственной судьбой. Я никакому Путину не собираюсь своих дедов сдавать. Будут мне рассказывать, кто фашист, кто не фашист
Государство, которое имеет все признаки фашистского тоталитарного государства, кого-то обвиняет в фашизме. У меня два деда погибли, деды воевали, один дед под Смоленском лежит, один под Киевом – вот вам хорошая диспозиция. Не только это, но и это дает мне право распоряжаться собственной судьбой и помнить об этом, о том, что они погибли. Я никакому Путину не собираюсь своих дедов сдавать. Будут мне рассказывать, кто фашист, кто не фашист. Это такая простая штука, объявили человека фашистом, он стал для них насекомым. Откуда такая жестокость на том же Востоке? Человек становится буквально насекомым, от которого можно лапки отрывать, усики, брюшко вспарывать и при этом кричать, что мы борцы за свободу, мы борцы с фашизмом.
Между прочим, что касается наших дел, я один из тех, кто стоял в пикете против факельного шествия "Свободы", если говорить о фашизме. Я не помню, какого числа это было, нас было мало, около десятка человек, мимо нас прошли все 10 тысяч этих факельщиков. Вышел и буду выходить. Я ни разу ничего не спустил никому. Есть некий рупор проявления антисемитизма, но это не было проблемой Майдана. Это, знаете, как мы сейчас здесь сидим и можем предположить, что в этой больнице за нами есть антисемиты, наверняка, но антисемитизма нет в этом месте. То же самое с Майданом. Кроме того, я научился все-таки определять людей не по тому, что они говорят, а по тому, что они делают. Несмотря на некоторые лозунги, которые мне не нравились и не нравятся, у Майдана была способность самоочищаться, и чем дальше, тем больше. Боялся я не людей, которые эти лозунги провозглашали, а боялся я "Беркутов", которые стреляли в нас, которые бросали в нас гранаты светошумовые, слезоточивые, потом, по-моему, и боевые. А что касается боязни "Правого сектора" и всего остального, выборы все показали, они получили меньше 2%. Я понимаю, что кто-то ушел к Ляшко, но это все в пределах нормальной ситуации, гораздо лучше, чем где-нибудь во Франции, где за Ле Пена голосуют четверть избирателей. О чем речь? Это свободная страна, я хожу по Киеву совершенно с другим ощущением. Были времена, когда было просто страшно из дому выходить. Мы сейчас с вами сидим во дворике, а я помню, когда девочка мне звонила, которая занималась освобождением ребят, арестованных в театральном институте, собирала подписи. Они просто шли с Майдана, их избили, арестовали и впаяли по 10 лет. Так было, это были будни. Я немножко боялся, что за ней хвост, где-то мы встречались, я ее вел к себе домой, потом выводил, и это было страшно. Был момент, когда они наводнили город мародерами и преступниками. Вот эти места, где мы с вами сидим, были наиболее опасны. И когда мне говорят: ничего не произошло… Произошло. Мы здесь сидим, это безопасный город, это город нормальных людей, здесь нет языковой проблемы. Я дал за это время, наверное, больше ста интервью, не буду врать, не могу посчитать. Я владею хорошо украинским, я немножечко стесняюсь, потому что у меня меньше языковой практики, я русскоязычный человек, хотя читать и писать мне без разницы. Я даю интервью на русском, и это никого не смущает. У меня израильтяне спрашивают: почему у тебя интервьюер спрашивает по-украински, а ты отвечаешь по-русски? Да мы об этом здесь не задумываемся. Эта ситуация может кому-то не нравиться, а мне очень нравится. Ситуация такой толерантности, ситуация свободы. Очень многое отшелушилось, всякие вещи малоприятные. Естественный процесс. Что-то я больше про политику, чем про искусство.
– Мне интересно, когда художники говорят о политике. Мы говорим о нынешнем времени, а кто, как не художник, чувствует его лучше всех. Мы же начали с ваших работ, с того, как чувствовал себя художник в вашем лице.
– У меня еще одноклассница в Москве живет, замечательный человек, имеющая отношение к музыке, к искусству, к телевидению. Я чувствую, как ей тяжело, как она бьется. Она меня последний раз нервно упрекнула: переходи на украинский язык, зачем тебе этот русский. Я никому ничего отдавать не хочу и не отдам, у меня сын наполовину русский, у меня жена русская. Это не имеет никакого отношения ни к национальности, ни к вероисповеданию, ни к тому, что я еврей, ни к тому, что я украинец, потому что я живу на Украине, потому что я гражданин Украины. Более того, меня этому очень сильно Майдан научил, меня Янукович научил петь гимн Украины. Первый раз я пел гимн в голос ночью 11 декабря. Я слова знаю, всегда с уважением относился, я футбольный болельщик, знаю политес, знаю, что надо вставать, снимать головные уборы. Я пою, прижимаю руку к сердцу, как все, и не испытываю при этом неудобства. Не люблю пафоса ложного, но этот пафос уже не ложный, этот гимн, это песня, она и раньше, наверное, в других поколениях кровью была освящена, а сейчас это на моих глазах произошло. Нас многому научили. Нас научили видеть друг друга, нас научили относиться друг к другу с большим доверием.
– Матвей, мне кажется, что сейчас главная проблема Украины на Востоке. В России масса людей, которые точно так же, как и вы, могут сказать: "Я не отдам своих дедов, я не отдам свою победу. Я, русский человек, считаю, что вот эти бойцы сопротивления, сепаратисты, они борются за мою, за русскую идею". Есть такое мнение. И люди в России не верят, что это дело рук спецслужб, все, что на Востоке заварилось, и дело определенного финансирования.
– То, что заварилось с помощью спецслужб, у меня сомнений нет. То, что почва унавожена, – это тоже правда. Это самое "услышать Донбасс" нас все время зовут, мы его услышали, мы его слышали последние три года, у нас вся верхушка была донбасская. Что касается русской идеи, я не понимаю в большой степени, что это. Что это за идея такая, которая вычеркивает человека как такового, но говорит о величии. Я старый старичок, историю люблю, начиная с "люблю Россию я, но странною любовью". Тут вообще произошла подмена, на мой взгляд, всех понятий. Украинцы и Украина, мы же границы не держали, мы практически распустили армию. Да, есть у нас какой-то брат, не брат, не люблю в таких категориях вообще рассуждать о людях, все люди братья, смешно держать границу. Ужас состоит в том, что в России произошла подмена какая-то. Я думаю о том, что нигде в рассуждениях такое понятие, как подлость, не возникает. Русский мир, то, се, целесообразность, спасать, а то, что подло ударить в спину, никто не говорит. Не было в Крыму ни одного человека, притесненного по языковому принципу, я в Крым ездил, у меня там были знакомые, у которых я спрашивал про лондонскую Олимпиаду: ну как там наши? Мне начинали рассказывать, как выступает российская сборная. Я говорю: стоп, я хотел узнать об украинцах. На меня смотрели взглядом, полным неведения. Люди смотрели свои передачи, говорили на том языке, на котором хотели. Это что касается Крыма, где все бегали и кричали "Крым наш". На Востоке вообще загадка. Мне кажется, что там главное – накопившиеся социальные проблемы, классовые, если угодно, в которые вброшена вся это гадость. С другой стороны, если с утра до вечера смотреть российское телевидение – это невозможная вещь, я просто не смотрю. Я и наше мало смотрю, 5 канал смотрел все это время. Во-первых, есть компьютер, во-вторых, есть всякие "Дискавери" и прочие прелести телевизионной жизни. Я люблю телевизор на самом деле. Вы понимаете, это как с баррикадой – у меня даже пост есть такой на Facebook, – что она имеет то математическое свойство, что у нее только две стороны. По этой баррикаде, если угодно, на Грушевского проходила граница добра и зла. Наверное, гитлеровская Германия тоже кричалa: деды воевали за Судеты. Бегали люди, радостно встречали.
Для меня это все по ту сторону добра и зла. А почему вы, собственно говоря, присвоили себе эту победу? Каждый пятый в Красной армии был украинец. Сколько воевало на той стороне, давайте тоже не будем забывать, русских воевало тоже немало. Еще раз говорю: я не хочу ничего отдавать. Так бывает, вероятно, в истории, вдруг возник запрос на какие-то вещи, на подлость, связанную с некоторым величием, которое надо восстановить, такой Версальский синдром. И при этом, оказывается, можно переступить через все, можно закатать в асфальт. Это же меня закатать в асфальт. Вы себе представьте этих людей, кто-то меня знает или видел, дружил даже со мной – это конкретные люди. Может быть, я говорю сумбурно, просто я вообще не понимаю этой психологии. Мы вышли, в конечном счете, "за вашу и нашу свободу". У меня есть рубрика даже такая на Facebook, где я все проявления чудесных людей, которые выходят и на Марши мира, и в одиночные пикеты, обязательно расшариваю. Мы вышли за вашу и нашу свободу. Неужели непонятно, что есть Путин, неужели непонятно, что есть эта организация, насколько ужимают свободу слова в России? Смешно, ей-богу. Весь мир идет не в ногу, одна Россия вот такая. Я не буду говорить в целом о России: путинская Россия. И только от россиян зависит, сколько времени мы будем называть ее путинской. К сожалению, много людей, не знаю, что произошло с ними, увы. Но не со всеми. У меня много друзей россиян, я горжусь их мужеством.
– Меня беспокоят простые люди на Востоке Украины, в тех местах, где идут боевые действия. Как к ним относятся киевляне? Они себе представляют как-то этих людей или это запредельное пространство, уже "не наше"?
– Киевляне, не только киевляне, пресловутые "западенцы", готовы принять беженцев. И был кадр по телевидению, как приезжают беженцы и начинают здесь разговаривать так по-донецки: да вы тут какие-то не такие, да это самое. Люди опешивают немножко, потому что мы вас принимаем, мы вам готовы все предоставить, поступиться своими деньгами, жилплощадью, еще чем-то. Бывают и такие вещи. Думаю, это несколько преувеличенная картинка, но тоже бывает. Вы знаете, разные люди есть, но в большинстве своем эта революция достоинства тем для меня и хороша, что не было более вежливого места, чем Майдан. Ту картинку, которую мы видели сначала из Крыма, теперь с Востока, с тех территорий, которые захвачены: стоять, лежать, снимать, когда я скажу, и так далее. Ничего этого здесь не происходит даже с людьми, которые явно имеют другие убеждения. Я не представляю, чтобы здесь такое происходило. Тем более, кого-то хватать, мучить, воровать, держать в заложниках. Относятся киевляне в общем хорошо, может быть, немножечко как к людям болеющим. Относятся как к украинцам, как к гражданам своей страны, может быть, заблудившимся. Я никогда в жизни никого не назвал ни "колорадом", ни "ватником". Хотя у меня есть смешное, я как-то с бодуна написал псевдонаучное исследование, выдумав болезнь под названием "чумка колорадос". Салтыкова-Щедрина перечитал маленько. Но я никогда никого не оскорблял таким образом. Есть какие-то социальные причины, классовые причины, они накопились. Путин это использует. Когда целый аппарат целой страны работает на пакости, с этим очень сложно бороться, мир к этому оказался не готов. Когда нет понятия слова, когда не о чем договариваться и не с кем договариваться. Где эти женевские соглашения? Смешно, ей-богу. И при этом люди рукоплещут. Я не понимаю россиян. Мне кажется, что здесь еще замешано немножечко, если угодно, даже зависти отчасти: вы смогли, а мы не смогли. Ах вы, хохлы, такие-сякие, как вы посмели? Мы вам скажем, тогда будете. Честно говоря, история старая пушкинская: "О чем шумите вы, народные витии, зачем анафемой грозите вы России?". Я помню, как еще мальчиком в школе заявил, что это стихотворение великодержавное, папа научил. Учительница очень удивилась, она даже не возмутилась. Вот это отношение снисходительное к меньшинствам, к украинцам, в частности, анекдоты и прочее, оно по совокупности родило такое отношение. Плюс, конечно, сказалась пропаганда, телевизионная картинка. Я все равно не понимаю. Хотя могу себе представить, что если бы мне показали, как кого-то убивают, и сказали, что это такие-то, а я точно бы этого не знал, наверное, во мне бы тоже что-то возмутилось. Врут же, просто врут. Так врут, что никогда, наверное, так не врали.
– Когда я в начале мая разговаривала с людьми, то в будущее все смотрели если не с пессимизмом, то с большим опасением. Киев тогда ждал, вторгнется ли Путин в центр Украины. Были катастрофические сценарии, до выборов было еще далеко. Хочу спросить: вы сейчас пессимист, оптимист или вы считаете, что как-то взвешенно смотрите на мир?
– Помните, был когда-то анекдот в советские времена, что оптимисты учат английский, пессимисты учат китайский, а реалисты изучают автомат Калашникова? Я все-таки оптимист, я учу английский. Я уже говорил, по каким причинам. По крайней мере, мы ходим по этому городу спокойно. Этот вирус свободы, его нельзя задушить. Будет, наверное, еще много худого, но в итоге я не сомневаюсь в победе. Здесь и сейчас происходит водораздел между добром и злом. Я это говорю как человек, склонный к диалектике, но иногда склонный к восторженным позициям. Мне кажется, не может быть иначе. Будет хорошо.
