Культурный дневник

"Мне хотелось быть Анной Политковской, Куртом Кобейном и Бритни Спирс одновременно", – признаётся герой романа Сергея Давыдова "Спрингфилд". Андрей вырос в Тольятти, городе, где "все друг друга за что-то ненавидели", и поехал учиться в Самару. "Самара – это несостоявшийся Лос-Анджелес со своими гедонистами, бесконечными пляжами и силиконовыми долинами в виде заводов и технических вузов, а Тольятти – русский Детройт". Американские телесериалы, романы Чака Паланика и фильмы Гаса ван Сента преображают пейзажи русского Поволжья. Андрей и его любовник Матвей живут в воображаемой Калифорнии. "Спрингфилд" – это прежде всего love story, и именно любовь преображает все вокруг.

"Мне было противно от себя, и я думал, что все мы пахнем насилием, ненавистью и несвободой, потому что так пахнет всё вокруг нас. Но Мэт другой. Мэт – это русский широкоплечий калифорниец в шортах с акулами и в белой сияющей майке", – размышляет герой романа.

История – фантазия, но в значительной степени “Спрингфилд" – автобиографический роман, и многое в биографии Андрея совпадает с историей Сергея Давыдова. Он открытый гей, вырос в Тольятти, учился в Самаре, затем поступил в ВШЭ. "Спрингфилд" был закончен в 2022 году, когда государственная гомофобия после успеха "Лета в пионерском галстуке" обрушилась на издательства, так что вышел роман за границей – это была первая книга, которую выпустил Георгий Урушадзе, основатель проекта Freedom Letters. Вскоре там же вышло и собрание пьес Сергея Давыдова – еще недавно они получали награды, но после того, как автор выступил против войны и уехал в Германию, в российских театрах его имя оказалось под запретом.

Сергей Давыдов рассказал Радио Свобода о своих творческих принципах, жизни в России и опыте эмиграции.

– Мы записываем этот разговор для Радио Свобода, а ваша книга называется "Пять пьес о свободе". Что такое свобода для вас?

– Либо жажда свободы, либо последствия обретения свободы во всех этих пьесах играют важную роль. Я пытаюсь посмотреть с разных сторон на разную свободу. А для меня свобода – это свобода политического высказывания, свобода самоопределения, свобода самовыражения, свобода выбора.

– Если говорить о пьесе "Республика", в которой речь идет о гражданской войне в Таджикистане, то свобода здесь, наверное, со знаком минус, потому что она привела к чудовищным страданиям – особенно русскоязычных беженцев. Совсем не та свобода, к которой стоит стремиться.

– Эта пьеса касается моей семьи. Все мои родственники десятилетиями – кто-то со времен Российской империи, кто-то со времен репрессий, потому что был сослан, – жили в Таджикистане. Я первый, кто родился в России в 1992 году, когда моя мать переехала после гражданской войны в Таджикистане. Для меня это очень важная пьеса. Это пьеса о том, как этнические русские поехали в Россию, потому что искали спасения и придумали миф о большой, сильной, богатой, красивой России. Они приезжают в Россию, и оказывается, что они совершенно не нужны. Я думал, что такую пьесу точно никто не будет ставить, особенно большие репертуарные театры в 2020–21 годах. И тут ее начинает ставить огромное количество режиссеров, включая Каму Гинкаса. Я понял, что правильно выбрал прием остранения. Я сказал о брошенности россиян внутри России при помощи событий 90-х годов. Это сработало. Таким образом, мне кажется, удалось подсветить сиротство внутри собственной страны. Эта пьеса, конечно, о свободе – о свободе самоопределения Республики Таджикистан. Но в то же время она и об отверженности россиян, для меня это важнее.

– Это пьеса для театра, но я читал ее как поэму. И "Границу" тоже. Знаю, что вы пишете верлибром, а потом превращаете стихи в прозу. И роман ваш так написан…

– Да, это так. "Республика" и "Граница" стали дилогией, это драматические поэмы по жанру. Я не очень умею писать прозу и никогда не хотел быть прозаиком. Я понимал, что люди не будут особо читать поэзию и драматургию, в России нужно и написать роман, и прочитать роман, а остальное как будто бы не совсем литература. Я умею писать драматургию, вроде бы умею писать поэзию. Но как из этого сделать прозу? Я начал придумывать этот ход. Я сперва пишу верлибр, потом убираю enter и дописываю связки. Получается, мне кажется, достичь густоты, и ритм есть. Я драматург, а в театре очень важен ритм текста. Самое главное, что для меня это выход, так я чувствую себя комфортно, когда я пишу прозу.

– Кто ваши учителя в литературе? Ваш герой в "Спрингфилде" упоминает Чака Паланика и Славу Могутина. Кто еще?

– Чак Паланик, Слава Могутин – когда я был одиноким подростком в городе Тольятти в нулевые годы, они были восхитительным глотком свободы. Я думал: неужели так можно? В сравнении с этой монокультурой, которая тебя везде окружала, это было потрясающе. Я вообще с огромным удовольствием вспоминаю то время, потому что тогда еще было потрясающее MTV, были оранжевые книжки [серия "Альтернатива" издательства АСТ], были издания, которые вы делали, все это было восхитительно. Идет дискуссия о "великой русской литературе", что она якобы порождает монстров. Но насколько люди, которые принимают политические решения в России, состоят из Достоевского или Ломоносова? Я думаю, что они в большей степени состоят из телевидения 90-х, джинсов, многотомников Дюма, "Анжелики, маркизы ангелов" или чего-то такого. Насколько они состоят из того, что принято считать школьным каноном? Думаю, что в небольшой степени. И я не сильно от них отличаюсь. Безусловно, я читал все это, я еще и филологическую магистратуру Высшей школы экономики закончил. Но по большому счету меня складывала массовая культура, которую я наблюдал. Мне повезло, что я рос в ту же самую эпоху MTV, меня окружали панки-друзья, я читал "Историю глаза" Жоржа Батая и драматургию Сары Кейн. Меня всегда привлекало то, чего точно нет и не будет в школьной программе. Я всегда выбирал то, что мне не предложит официальная культура.

– Да, обычно, когда говорят, что русская культура виновна в том, что происходит в политике, представляешь роман Тургенева или стихотворение Тютчева. Но культура – это ведь и культура взаимоотношений в обществе, и отношения власти и обывателя, культура еды, культура одежды.

– Культура быта…

– И вот эту культуру можно обвинять в том, что она породила террор?

– Мне кажется, культура – реакция на политику. Давайте будем говорить про бытовую культуру, про костюм. Люди одеваются, исходя из своих возможностей, не всегда могут учитывать все свои потребности. Советская культура тела и одежды совершенно не учитывала даже гигиенические потребности, не говоря уж об эстетических. Насколько бытие определяет сознание или сознание определяет бытие, я не знаю. Я бы не занимался обвинением культуры. Мне кажется, культура – это просто зеркало. Конечно же, в первую очередь политика определяет все остальное.

Смотри также

Георгий Урушадзе: "Для этой власти настают последние времена"

– Можно ли сказать, что существует квир-литература, или это сегрегирующий подход, загоняющий литературу в гетто?

– Мне кажется, это что-то из маркетинга. В "Гугл-книгах" жанр "Спрингфилда" определен как "гей-литература". Но с каких времен гей-литература – это жанр? Есть мелодрама, драма, триллер, хоррор, детектив, потому что у них одни и те же структурные элементы и ходы. А в гей-литературе нет обязательных структурных элементов, законов жанра, но есть клише, которые могут переходить из текста в текст или из фильма в фильм: например, бесконечно страдающий герой, который в конце гибнет. Но это штамп, а не прием, не движок сюжета. Я думаю, что жанра "гей-литература" или "квир-литература" точно нет, а область квир-литературы – маркетинговая, ярлычок на сайте "Амазон", куда ты тыкаешь и покупаешь что-то по теме. Если мы не занимаемся исследованием рынка, выделять квир-литературу довольно-таки странно. Но, с другой стороны, есть блогеры, которые занимаются исключительно квир-искусствоведением. В любом случае я для себя не определяю "Спрингфилд" как книжку для геев – это книжка для всех, но она, безусловно, про квир-людей.

– И вы подчеркиваете в комментариях к роману, что ваши герои – это не какие-то дети порока или экзотические птицы из недр гей-клуба, а нормальные люди. Для вас это принципиально?

– Экзотизация – враг нормализации. Есть разные аспекты жизни. Кто-то может легитимно описывать опыт жизни в гей-клубе и на химсекс-вечеринках. Есть люди, которые могут описывать волонтерство и квир-активизм, и это тоже часть жизни. Но мне был интересен быт самых обычных и довольно заурядных людей. Я сам о химсекс-вечеринках знаю довольно мало, но много знаю про быт. Важно рассказывать простые, понятные бытовые истории. Был один критик, который сказал: замени одного мальчика на девочку, и станет легко читать. На самом деле не надо никого ни на кого заменять. Здорово, если книжки будут рассказывать о повседневности квир-людей, а с другой стороны, показывать, что их быт, за исключением репрессивных, болезненных, ужасных моментов, которые невозможно выбросить, ничем не отличается. Я бы хотел, чтобы таких книжек стало больше.

– Есть и другая точка зрения: эта нормализация разрушает квир-культуру. Я недавно ходил на спектакль, поставленный по роману "Пидоры между революциями", там есть такая идея, что квиры всегда воевали с обычными мужчинами, и в конце концов мужчины придумали трюк, как их поработить: они сделали квиров похожими на самих себя, и сейчас невозможно отличить гея от гетеросексуала. Квиры стали сидеть в офисах, носить костюмы, поклоняться деньгами и утратили свою индивидуальность. Это не близкая вам идея?

– Я не говорю, что есть единый правильный путь, не рассказываю людям, как им нужно жить. Я по большому счету был всегда довольно-таки обычным, поэтому не могу сказать, что то, как я себя презентую сейчас в одежде или в поведении, – это какая-то выученная стратегия. Нет, я живу так, как мне нормально жить. И я пишу про таких же людей. Я определенно не из тех, кто будет заниматься экзотизацией гомосексуальных мужчин. Что для меня еще очень важно, я не занимаюсь сексуализацией. Это был еще один принцип, когда я писал "Спрингфилд". Мне было очень важно описывать секс так, чтобы на него не хотелось дрочить. Меня расстраивает, когда я читаю текст о гомосексуальных мужчинах и начинаю видеть их ужасно сексуализированными.

– А что в этом плохого?

– Здесь очень тонкая грань: можно перейти в эксплуатационную литературу. Такой порнорассказ для своих или для гетеросексуальных женщин, которых возбуждают гомосексуальные мужчины. Сексуализация квир-людей – это дорога в порно. А, как мы знаем, в порно правды жизни нет, порно не отвечает ни на какие вопросы, порно никогда не рассказывает (если это только не домашнее порно, которое снято для просмотра самой пары) никакой правды. Мне это противно.

– Кто-то из ваших читателей написал, что "Спрингфилд" – роман-антидепрессант. Вам понравился такой вывод?

– Я не помню такой комментарий, но это здорово, что так сказали. Я читал комментарии, где писали о том, что опять унылый реализм про Рашку-говняшку. Меня это ужасно фрустрировало, потому что я не понимаю, чего они хотят. Эльфов прекрасных, что ли? Максим Мамлыга очень классно сказал, что "Спрингфилд" – это не депрессивный, а очень оптимистичный текст. Я с этим согласен. Я дописывал роман, когда уже шла война, летом 2022 года, дописывал без какой-либо надежды на то, что он будет опубликован, мне казалось, что это напрасная работа. С другой стороны, я решил его назло этой ситуации дописать. Уже в этом жесте есть что-то оптимистичное. Хотя герои стоят на пороге войны, их ждут ужасные испытания, все равно в роман вшит способ изобретения рая под кухонным столом. Даже в самых невыносимых условиях, даже не имея никаких ресурсов, кроме своей силы воли, эти люди все равно пытаются приходить к счастью, и у них это получается.

– Когда вы уехали из России?

– 3 января, я в Германии уже седьмой месяц.

– Вы написали в пьесе "Граница", что Россия – это цветок без корней. Вы по-прежнему воспринимаете ее так?

– "Граница" – драматическая поэма о том, как я пытался с началом войны уехать из страны, купил дорогущие билеты на все деньги, которые у меня были, сказал об этом матери, у мамы случился инфаркт, и вместо того, чтобы уезжать из страны, я поехал к ней на границу России и Украины, под бомбы, мириться. Пьеса была написана в первые месяцы войны, когда еще не было ответов, но было очень много вопросов, которые возникали вокруг будущего России, ответственности россиян и всего такого. Я действительно считаю, что Россия – это цветок без корней, в этом смысле ничего не изменилось. Я имел в виду, что пока что, как мне кажется, истеблишмент пытается изобразить перед россиянами, что якобы, несмотря на бесконечные взрывы, обстрелы, гибель тысяч людей и мобилизацию, ничего не происходит. Как будто бы и дефицита нет, и инфляции нет, и вообще все хорошо. Но совершенно очевидно, что это будет держаться недолго, все это, конечно же, придет к краху.

– Мне ближе другая метафора, которую я запомнил в вашем романе: ваш герой сравнивает современность со зданием ФСБ. Мне кажется, что Россия больше похожа на здание ФСБ, чем на цветок.

– Россия – сложносочиненная штука. Ее можно обращать в разные метафоры, все они будут в достаточной степени верны, смотря о каком сегменте жизни мы говорим. Когда я писал про цветок без корней в пьесе "Граница", я думал о своей карьере и о том, во что я верил. Я смотрел на Высшую школу экономики, самый прогрессивный вуз страны, где я заканчивал магистратуру, – мне казалось, что это место, где рождается будущее. Я смотрел на театры, в которых я работал и где происходило то же самое. Я видел, как люди, которые находятся и в Высшей школе экономики, и в театре, продолжают по инерции делать то, что они делали, как будто ничего не происходит, притом что в Вышке уже отменяли образовательные программы, а в театре уже снимали спектакли. Я понимал, что это последние вздохи бывшего времени, того, во что я верил, так как считал, что это настоящая Россия и за ней будущее. Конечно, этого больше нет. В этом смысле Россия – цветок без корней. Но я имел в виду Россию, в которую верил.

– Вы пишете, что ваша личная история спасения во время этой войны – это история солидарности и милосердия. Расшифруете?

– Я слышал версию о том, что якобы россияне друг другу не помогают. Но когда я пошел по процессу эмиграции, очень запутанному, тяжелому процессу, я удивился, насколько все друг другу помогают. Меня ни разу никто не бросил в беде, даже когда я оказывался в совсем тяжелых ситуациях. Точно так же я стал помогать другим, рассказывать людям про эмиграцию, о том, как лучше собрать документы, как пройти процедуру легализации. Большое количество моих бывших коллег, людей из театра и кино, тоже прошли по эмиграции. Та цеховая солидарность, которая у нас была в России, осталась здесь, мы продолжаем помогать друг другу и даже делать какие-то проекты. Вот это история солидарности и милосердия.

– Вижу, вы уже пробуете писать стихи на немецком языке. Хотите стать немецким писателем?

– Нет, совершенно не хочу. Я исключительно российский автор. Я абсолютно четко вижу свою задачу в том, чтобы обеспечивать хотя бы какое-то представительство для либеральных россиян, в первую очередь квир-россиян, которые находятся в России и все больше и больше отрезаются от контента и все меньше имеют представительства. Точно понимаю, что я не могу этого не делать. Мы организовываем международные проекты, читки антивоенных пьес разных городах мира. Мы делали проект "365 дней", показывали антивоенные пьесы в Сан-Франциско, Лондоне, Белграде, Тбилиси и Берлине. Я участвовал в фестивале "Любимовка", который теперь находится в эмиграции в Берлине. Я сотрудничаю с квир-организациями, которые все еще находятся в России, пытаюсь помогать со сборами на то, чтобы они хотя бы продолжали функционировать. Для меня это очень важно. Быть немецким писателем – такой амбиции у меня точно сейчас нет.

– Вы на днях читали лекцию "О посттравматической драме. Как писать из боли и помогать другим". Почему вы выбрали такую тему?

– Это был проект моего друга режиссера Никиты Бетехина, который тоже теперь живет в Германии. Наш последний спектакль в России был весной 2022 года, детский научпоп-спектакль в Электротеатре Станиславский "Роналду никогда не догонит мою бабушку". Его отменили в день премьеры из-за антивоенной позиции Никиты. Он организовал акцию против "зиг-театров", стал вести учет театров, которые вешают у себя букву Z и высказываются в поддержку "СВО". Я тоже одним из первых стал подписывать письма против военной агрессии России. Он провел благотворительный марафон "Сверхзадача" в помощь пострадавшим от обрушения Каховской ГЭС. В рамках этого марафона он меня позвал, и я решил прочесть лекцию-размышление о посттравматическом письме. Я довольно много преподаю, работаю с авторами, даю им упражнения для работы с автоэтнографией и с реальной биографией. Часто, хочешь или не хочешь, начинаешь их терапевтировать. Я подумал, что у меня наработались какие-то ходы, как делать свою травму, свою боль, свою неудачу и свою нелепость, все другие штуки своей личности, которые тебе не нравятся, топливом для текста, превращать этот яд во что-то полезное. Я взял издания, которые начали публиковать антивоенную либеральную литературу самых разных жанров с февраля 2022 года, и посмотрел, в каких формах, в какие моменты авторы начинали писать. Первее всех, естественно, отреагировала поэзия, потом стала реагировать драматургия, только потом малая проза, и только сейчас начала чуть-чуть реагировать крупная проза. Я проделал такой же анализ, но в намного меньшем объеме, по Первой мировой войне, – с какой скоростью литература стала реагировать на военный опыт. Посмотрел и сказал: ребята, соизмеряйте силы. Очень важно выбрать правильную форму, не надо гнаться за формой ради формы. Не надо говорить: я напишу роман просто потому, что в обществе принято, что все должны писать романы. Есть прекрасная форма эссе, малой прозы, драматургии и так далее. Посмотрите, может быть, вам есть смысл обратиться к такой форме или к такой. Задача моей лекции была примерно такой.

– В России ваши пьесы больше не идут, вы запрещенный автор?

– Мое имя отказываются писать на афишах. Мне приходили приглашения писать для российских театров, но они сразу же извиняются и говорят, что на афишу мы имя поместить не можем. Спектакли сняли почти все, идет только "Транссиб" в Школе-студии МХАТ. Кажется, иногда идет "Коля против всех" в Самаре.

– Запрет на ваше имя вас сильно травмировал?

– Я человек своего дела, для меня моя профессия – основополагающая вещь. Для меня было крайне травматично, что я ее моментально лишился, когда выступил против войны. Но, с другой стороны, я понимал, что не могу поступить по-другому. Первые полгода это было очень больно, но, с другой стороны, я понимал, что есть куда большая боль, и она перекрывала потерю профессии. Потом мне стало все равно, потому что казалось, что будущего нет, что уж тут переживать из-за профессии. Сейчас я уже по этому поводу совершенно не переживаю. Я нашел для себя способ быть пригодным россиянам. К сожалению, это не театр.

– Эмиграция лечит ваши душевные раны или создает новые?

– Если бы я оставался в России, очень высока вероятность, что меня бы уже не осталось в живых – это просто факт. Я очень рад, что пережил 2022 год, очень рад, что все-таки нашел способ вырваться из этой ситуации. Но меня мучают мысли о тех, кто остался. Я постоянно думаю о своих друзьях, которые остаются в России. Один мой очень близкий друг сегодня мне говорил: давай я сделаю проект помощи квир-людям в России, мы позовем тебя как некую такую историю успеха, ты расскажешь, как ты спасался на протяжении всей жизни в России и как спасся потом. Меня это ужасно разозлило, и я сказал категорически "нет". Во-первых, моя история абсолютно не показательна, моя история не подойдет абсолютному большинству. Обманывать людей, что эмиграция – это просто, что они должны эмигрировать – это просто вводить людей в заблуждение и издеваться над ними, потому что эмиграция – это во многом привилегия. Я эмигрировал не потому, что у меня была куча денег, я эмигрировал благодаря своей профессии, но мне тоже повезло. Я не понимаю, как можно утешить людей, которые находятся в России. Я мог бы их утешить, если бы был суперпсихологом. Но, даже если бы у меня была способность просто вывезти квир-людей, или либеральных людей, или просто замученных людей из России, всех ты не вывезешь, и останется большое количество людей, которые будут в России еще более одинокими, еще более незащищенными, еще более потерянными. Этот момент мне не дает покоя. Я не знаю, как решить вопрос с тем, что в России у меня остаются родственники. Когда ты эмигрируешь, ты от чего-то спасаешься, безусловно, но и многим жертвуешь. Я сейчас принес такие жертвы. Не знаю, может быть, что-то придумаю, а может быть, нет.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

Художник-перформансист Андрей Кузькин показал свой новый проект "Время войны" в женевской галерее Art Now Projects. Выставка закончилась 22 июля, но перформанс будет продолжаться до конца войны.

Андрей Кузькин вошел в историю российского искусства, шагая по кругу в жидком бетоне. Первой его работой, привлекшей внимание критиков, был перформанс, который так и назывался "По кругу" (2008): художник пять часов ходил в бассейне, заполненном постепенно застывающей бетонной массой. Свои размышления о человеческой судьбе, времени и безвременье, страдании и его преодолении, он воплощает в форме радикальных, подчас шокирующих акций. Кузькин не щадит себя ради искусства – он способен вырезать скальпелем у себя на груди вопрос "Что это?" ("Основной вопрос", 2013) или заварить на 29 лет все свои земные пожитки, включая одежду и паспорт, в стальные коробки ("Все впереди", 2011).

Второе важное направление его работы – скульптура. Кузькин лепит человеческие фигуры из хлеба, смешивая его с солью, – метод, издавна популярный в российских тюрьмах. Делая проект "Люди" для Музейной биеннале в Красноярске, он привлек в соавторы заключенных местной тюрьмы. (Работа получила Гран-при биеннале.) 43-летний Кузькин, пожалуй, самый титулованный художник своего поколения: он дважды получал государственную премию в области современного искусства "Инновация", трижды – независимую профессиональную премию "Соратник" и дважды – частную Премию Кандинского. На пике карьеры он неожиданно потерял интерес к публичным перформансам и переключился на тайные акции в лесу, на которые приглашал только близких друзей. Осенью 2022 года художник уехал из России и вскоре после этого начал перформанс, конца которому пока не видно. На больших листах бумаги он снова и снова пишет убористым почерком фразу "Я хочу, чтобы кончилась война" – и собирается делать это, пока война не закончится. Мы поговорили с художником об эмиграции, цензуре и самоцензуре и о том, зачем нужно искусство в военное время.

– Как ты оказался в эмиграции? Насколько я знаю, она для тебя была выстраданным решением.

– Это правда, выстраданным. Я и до сих пор страдаю, если честно. Я с самого начала выступал однозначно против войны. Считаю ее огромной трагедией для России. 27 февраля 2022 года я вышел на Пушкинскую площадь в куртке с надписью "Нет войне", выклеенной на спине красным скотчем. Простоял там буквально две минуты, после чего меня задержали. Часов семь-восемь я провел в отделении, у меня взяли отпечатки пальцев, потом я заплатил штраф 20 тысяч рублей. Дней через пять полицейские пришли сначала в квартиру к моей маме, где я прописан, потом по моему реальному адресу. Стучали в дверь и окна, но я им не открыл. Они ушли. После этого мне стало понятно, что нужно уезжать. Друг помог мне получить французскую визу. Я сделал ее в апреле, но тянул с отъездом до последнего. Уже эмигрировали многие мои близкие друзья, мои дети уехали в Израиль вместе с моей бывшей женой. Вся нормальная жизнь рухнула, выставки, которые были в планах, в том числе большая выставка в Третьяковской галерее, отменились. Из-за невозможности высказываться я принял решение уехать. Последней каплей стала мобилизация.

– А как официально мотивировалась отмена выставки в Третьяковке?

– Официально она была не отменена, а перенесена на год. Но после того, как выставка Гриши Брускина закрылась, всем уже было все понятно. Формально я не отказывался делать выставку, но все понимали, что это будет опасно и для меня, и для музея. Ну и спонсоры тоже отвалились. Выставка должна была включать все мои хлебные работы больше чем за десять лет и называться "Избавление". Несмотря на то что эти работы не "лобовые", инсталляция "Молельщики и герои" достаточно говорит сама за себя. Плюс к ней написан текст, где говорится о несправедливости, страдании, упоминается ГУЛАГ и прочее. В наше время такое выставлять невозможно.

–​ Даже несмотря на то, что этот проект получил премию Кандинского и выставлялся на Московской Биеннале?

– Слушай, ну Беркович получила "Золотую маску", а теперь сидит. Одно другому совершенно не мешает! С 13 октября я во Франции и, несмотря на то что у меня есть острое желание вернуться, пока логика все-таки перевешивает: садиться в тюрьму и подвергаться репрессиям я не готов. Как только ситуация изменится – а я надеюсь, что она все-таки изменится, – я, конечно вернусь. Меня очень тянет обратно, и я всегда называл себя русским художником, я крепко привязан к контексту и никогда не имел мысли строить карьеру на Западе. Эмиграция для меня вынужденная мера.

–​ Как появился твой проект "Время войны"?

– Я начал его 6 декабря, уже находясь во Франции. Он экзистенциальный и психотерапевтический в каком-то смысле. Сублимирующий, так сказать, мое самое большое желание. Я пишу фразу "Я хочу, чтобы кончилась война" на больших листах, стараюсь делать это каждый день. Использую несколько языков – обязательно английский, русский и украинский, также добавляю языки тех стран, где я нахожусь. Уже были французский, немецкий, армянский, иврит, чешский. Иногда я включаю в эти работы графику. Сейчас сделано уже больше ста листов. Проект не случайно называется "Время войны". Это визуализация времени. Желание, выраженное в этой фразе, – некий бесконечный фон. У тебя в голове свербит эта фраза, но ты не можешь ничего сделать, только пишешь и пишешь ее, тратишь на это уйму времени. Может быть, это глупое занятие, но оно психологически помогает хоть как-то выразить это чувство. Вообще, это характерно для моей практики как художника – работать на повторе, делать какие-то длительные темпоральные вещи. Проект выставлялся уже в нескольких местах, во-первых, в маленькой галерее в Париже, потом я ездил с ним в Гаагу, потом в резиденцию в Брно. Также я показываю хлебные скульптуры, которыми я продолжаю заниматься. Не так давно я начал серию "Кубики". Это кубы, сформированные из человеческих фигур – люди стоят плотными рядами, как солдаты, которых построили в каре, и такого же размера кубики, сделанные из земли. В Женеве я решил еще показать видеодокументацию двух старых перформансов, которые так или иначе имеют отношение ко времени, к человеческим страданиям – "По кругу" и "Основной вопрос".

–​ В описании твоего проекта сказано, что твой перформанс будет длиться до тех пор, пока не кончится война. А если она не закончится, он тоже будет бесконечным? Ведь, как известно, мирный договор с Японией после Второй мировой войны наша страна до сих пор не подписала. Да и вообще, где-то в мире всегда кто-то с кем-то воюет.

– Всё может быть. Но я говорю о конкретной войне между Украиной и Россией. Потому что она меня коснулась непосредственно. Одно дело, когда ты наблюдаешь в новостях за чем-то, что от тебя далеко, другое – когда это касается тебя лично. Когда прекратятся боевые действия, я думаю, мы все так или иначе это поймем. Но никто не знает, сколько они будут длиться. Может быть, год, пять лет, десять лет. Если я сам буду понимать, что это продолжается, значит, я буду с той или иной степенью вовлеченности продолжать это делать.

–​ Ты говорил в одном из предыдущих интервью, что этот перформанс связан с твоим ощущением, что ты не можешь остановить войну. Это чувство беспомощности сейчас очень распространено. Что можно с ним делать, помимо того, чтобы просто его зафиксировать?

– Каждый спасает свой мозг по-своему. Я вот придумал такую форму. Миллионы и даже миллиарды людей желают одного и того же, а поделать с этим никто ничего не может! Я не готов быть героем – идти на войну с той стороны фронта (мы все понимаем, кто здесь прав, кто виноват). Люди занимаются самой разной деятельностью в поддержку Украины, я тоже участвовал в ряде гуманитарных акций, аукционов в поддержку беженцев и т. д., еще находясь в Москве, и продолжаю в них участвовать. Если говорить про проект "Время войны", я принял решение, что он не будет распродаваться по отдельным листам, но у меня есть предложение для коллекционеров и музеев – купить весь проект целиком. То есть мы определяем цену за один лист и дальше сколько времени это будет длиться – столько покупатель и будет выплачивать. Не меньше 50% из этих денег будут идти на поддержку людей, пострадавших от войны. Не на оружие, потому что у меня все-таки пацифистская позиция, а на гуманитарные цели, помощь беженцам и т. д. Для меня важно, чтобы эта работа воспринималась целиком. Сейчас листов уже сто, галерея небольшая, поэтому ими оклеены все ее стены и даже витрина. Но их можно выставлять и в одну линию – это как бы линия жизни, значимый для меня образ линии, которую ты чертишь и которая потенциально конечна. Для меня лично это тоже важно: выживать день за днем и оставлять какой-то след. Сейчас мое основное желание – я хочу, чтобы война закончилась. Что еще можно делать? Мы можем "донатить" беженцам. Люди занимаются всякими социальными проектами. К сожалению, я такой, какой я есть, с тем характером, который у меня есть, я выражаю и делаю то, что считаю нужным для себя – свое искусство.

–​ После начала войны многие задавались вопросом: "Можно ли в такое время делать искусство?" Любая подобная деятельность казалась бессмысленной. Как ты пришел к выводу, что продолжать высказываться для тебя все-таки важно?

– Я с тобой согласен, что весь смысл нашей жизни, наши занятия искусством и те вещи, которые мы с помощью него продвигали, затоптаны в грязь и смысл потерян. У меня это тоже было. Но для меня искусство и возможность говорить равноценны возможности жить. Поэтому я и уехал, поэтому и продолжаю этим заниматься. Я понимаю, что, возможно, этот проект менее сильный, чем какие-то предыдущие мои работы, но я считаю для себя необходимым делать именно это и не выставлять другие работы на отвлеченные темы. Мне кажется, что сейчас важно говорить об этом. Как писала Ханна Арендт, невозможно не думать о войне. Невозможно исключить эту мысль из головы, она бьется птицей в клетке каждый день, и она имеет вот этот выход. Это позволяет мне оставаться на плаву. Если я не буду этого делать, я сойду с ума или покончу с собой, или еще что-нибудь в этом роде. Поэтому здесь есть и психотерапия, арт-терапия в каком-то смысле. Это попытка что-то сформулировать и таким образом избавиться от каких-то гнетущих мыслей и чувств и т. д. При этом понятно, что никакое искусство и никакое пластическое высказывание не сравнится с тем ужасом, который мы видим на фотографиях и который переживают те люди, которые находятся там, внутри этих событий. Это невозможно представить и помыслить человеку, который находится снаружи. Поэтому любое искусство проигрывает, эмоции непонимания и ужаса, которое вызывают текущие события, настолько сильны, что любое искусство кажется слабым.

–​ Функция искусства воздействовать на эмоции действительно отходит на второй план, новостная лента с этим справляется лучше. Тебе не кажется, что сейчас у искусства актуализируются какие-то другие функции, например побуждать людей думать и рефлексировать?

– Да, искусство пытается формулировать какие-то вещи. Ведь новостная лента не формулирует. Я всегда пытался мыслить максимально широко. Например, работа, где кубики из людей меняются на кубики из земли, формулирует то отношение к человеку, которое есть сейчас у нас в России. Мы просто меняем тела людей на куски земли. Например, я читал в новостях, что если разделить весь Бахмут на квадраты 48 на 48 см, то на каждый квадрат придется по трупу. Я просто иллюстрирую эту историю, визуализирую ее простым и понятным языком. Когда человек видит такие обобщения, которые я делаю, он понимает, что на самом деле происходит. Для государства человек сейчас – это просто ресурс. Совершенно неважно, кто ты, что у тебя в голове. Ты просто персонаж, которому дают автомат, и ты меняешься местами с кусочком земли, на котором ты стоишь. В нашей стране насаждается героизация: "Сгореть в танке – быть героем". Сейчас портреты погибших на войне вешают в школах и детей воспитывают в том духе, что это новые святые. Но на самом деле это всё ужасно. В российской психологии, видимо, существует убеждение, что война проявляет лучшие качества человека. Но я считаю, что война проявляет самые мерзкие, худшие его качества. Когда ты находишься в ситуации "либо я его убью, либо он меня", говорить о каком-то гуманизме не приходится, человек превращается в животное, которое пытается выжить. Я читал, что на войне у человека со временем вырабатывается чисто животная способность чувствовать, какой звук несет опасность – когда нужно бежать и прятаться и когда не нужно. Когда человек приезжает с фронта в отпуск, оказывается в обычной городской звуковой среде, у него начинается паническая атака, потому что ему кажется, что со всех сторон исходит опасность. Если бы я попал туда, я бы тоже превратился в подобное существо, которое очень далеко от моих представлений о человеке.

–​ По-твоему, сейчас не время для героев?

– Если в прошлом, сто лет назад у людей было немножко другое отношение к смерти, люди были готовы умирать за какие-то идеалы – в каком-то смысле это плохо, потому что фашизм стал возможен тоже потому, что люди были готовы умирать за идеи, – то сейчас в основном люди не готовы умирать за идеи, отношение к смерти стало другим, люди хотят жить хорошо и не готовы жертвовать собой. В случае с Россией это тоже проблема, потому что никто не готов жертвовать собственной жизнью ради изменения политической ситуации. В том числе и я, который уехал. Не пошел на баррикады, не сел в тюрьму из-за своей позиции, а сбежал. Так что это вопрос сложный.

–​ Твоя практика изменилась в связи с войной – до нее в последнее время ты делал акции в лесу, которые практически никто не видел, а сейчас вернулся к публичному перформансу. Для тебя важно сейчас взаимодействовать со зрителями?

– Как художник я не могу себе позволить сейчас делать что-то отвлеченное. Я считаю, миссия художника в том числе в том, чтобы говорить об актуальных вещах, поэтому говорю о том, что меня тревожит. Перед отъездом я хотел сделать антивоенную акцию в России – соорудить белый куб размером 1,30 на 1,30 метра с надписью "Я хочу, чтобы кончилась война" и поставить в поле на фоне леса в Подмосковье. И чтобы на него можно было встать и сфотографироваться. Я хотел, чтобы он там остался и валялся – как бы случайно упавший кусок сахара с надписью "Я хочу, чтобы кончилась война", в случайном русском пейзаже, чтобы на него мог наткнуться любой прохожий или грибник. Для меня это был бы символ одинокого голоса человека. Голоса, который запрещен, – притом что все это чувствуют и все хотят, чтобы это закончилось, – даже, я думаю, большинство людей "с другой стороны баррикад". Но невозможно говорить об этом вслух. Это такой феномен нынешней политической ситуации в России. Друзья меня отговорили, потому что это грозило плохими последствиями вплоть до тюремного заключения.

–​ Ты не в первый раз обращаешься к актуальной повестке – еще в 2014 году у тебя была акция "Инновация 2014".

– Я никогда не был художником-активистом, политически окрашенных работ у меня крайне мало. Меня всегда интересовали вопросы жизни и смерти, какие-то экзистенциальные вещи. Но когда ситуация выходила из ряда вон, когда она меня трогала, естественно, я не мог ничего не сказать. Дело было так: в Москве проходила выставка премии в области современного искусства "Инновация 2013", посвященная проектам 2013 года. Открылась она в марте 2014 года. Я участвовал в этой выставке с другой своей работой, отобранной жюри и номинированной на эту премию. Но я понимал, что никаких инноваций, кроме того, что мы стали жить в государстве, которое ведет военные действия в сопредельном государстве, говорить сейчас не приходится. Поэтому я сделал эту акцию – купил макет автомата, военную форму, черную маску и в виде этого "зеленого человечка" появился на открытии выставки. Потом эта работа стала жертвой цензуры: в 2021 году на выставке в "Арсенале" (центр современного искусства в Нижнем Новгороде, с 2020 года – филиал ГМИИ им. Пушкина. – РС) планшет с ее фотографией сняли и заменили другим. Меня об этом даже не предупредили. Там же в Нижнем был сорван мой перформанс "Ветер", посвященный Ирине Славиной и Борису Александрову – людям, которые совершили самосожжение. Перформанс очень простой: я пять часов стою перед монитором и неотрывно смотрю, как они сгорают, ведь всё это было заснято на видео. Я уже показывал его в Москве и хотел повторить в Нижнем, на родине Славиной. "Арсенал" не разрешил сделать это у них, пришлось долго искать независимую площадку. Я получил отказы мест, наверное из десяти. В конце концов удалось найти выставочный зал с библиотекой где-то на отшибе, в торговом центре на последнем этаже. Где-то через полчаса после начала перформанса администрация торгового центра вырубила у нас свет и сказала владельцам этого выставочного зала: "Если вы это не закончите, вы отсюда съедете в течение трех дней".

–​ По сути, речь идет о самоцензуре начальников разных рангов?

– Их опасения мне понятны. У меня тогда был жесткий разговор с Анной Гор (директор "Арсенала". – РС). Она говорила: "Ты понимаешь, что если меня снимут, то снимут и всех сотрудников, и "Арсенал" превратится в Музей Матрёшки". А я говорил: "Если вы будете поступать так, как вы поступаете, он и так превратится в Музей Матрёшки – с вами или без вас". Я прекрасно понимаю этих людей, их желание сохранить собственное детище. Но это лишь вопрос времени – когда тебя поставят перед таким выбором, который ты уже не сможешь сделать, исходя из собственных морально-политических качеств. Где эта граница? У каждого она своя. Если тебе скажут нарисовать букву Z, а если не нарисуешь, тебе придется уйти – ты будешь ее рисовать? Будешь ты делать выставку про героев СВО или нет, зная, что, если не сделаешь, тебя уволят? Где эта грань? Понятно, что можно просто сидеть тихо. Кто-то это может. Но я родился в 1979 году, под конец Советской власти. Большая часть моей жизни прошла плюс-минус в относительной свободе. А искусство для меня было зоной абсолютной свободы, возможностью говорить о том, о чем я не могу говорить в обычной жизни. Сейчас меня лишили этой возможности. Поэтому я и уехал. Я работал "в стол" до 2006–2007 года, но потом искусство стало для меня возможностью высказываться, взаимодействовать, обращаться к публике. Сейчас опять уходить в работу "в стол" я психологически не готов.

–​ На Западе после начала войны появилась точка зрения, что российская культура доказала свою несостоятельность и сейчас российским художникам было бы лучше уйти в тень. Сталкивался ли ты с ней?

– Нет, лично не сталкивался. Но я знаю, что на уровне больших институций выставки российских художников сейчас невозможны. Между тем многие мечтают сделать сейчас выставку, которая бы показывала срез русских художников в эмиграции. Но если говорить про тех, кто занимался актуальным искусством, сейчас из страны уехали не просто многие – уехало процентов девяносто! Сделать сейчас большую полноценную выставку уехавших русских художников – а, хотя они все абсолютно разные, у них у всех примерно одна и та же позиция по поводу войны, – была бы хорошая идея даже с точки зрения истории. Потому что непонятно, как у них сложится судьба: кто-то взлетит, кто-то упадет, кто-то вернется в Россию. Каталог этой выставки был бы важной книжкой лет через десять или пятьдесят. И сама она бы стала важным событием. Но такой проект требует поддержки крупных институций. Я очень благодарен куратору Залине Джиоевой, которая пригласила меня в Женеву – она рассказывала, какое противодействие она испытывала с разных сторон, но все-таки галерея пошла на это. Во Франции, наоборот, галерея, где я выставлялся, только за. У них даже есть идея задействовать украинских и русских художников в одних проектах. Мол, "вы же художники, вы всё понимаете и придерживаетесь одинаковых гуманистических позиций". Те русские художники, которых я знаю, были бы рады сделать какие-то совместные проекты, но для украинцев это невозможно. Не только психологически, потому что это триггер для них, но и потому, что если они вернутся из Европы к себе на родину, любая коллаборация с русскими художниками может иметь для них негативные последствия. Всё это ужасно! Я пишу фразу "Я хочу, чтобы кончилась война" в том числе и на украинском. Вчера в галерею зашли четверо украинцев: три парня и девушка. Мы пообщались, сначала на английском, потом на русском. Они сказали: "Ты первый русский художник, которого мы встречаем, с такой позицией. Для нас это важно". Для меня это был очень ценный момент, мне важно было разговаривать с ними, объяснять свою позицию, высказывать поддержку. Так что какие-то контакты все-таки происходят.

–​ Слава богу! В последнее время они кажутся все менее возможными, даже в поле искусства.

– Меня много раз спрашивали: "Почему ты пишешь именно эту фразу?" Я отвечаю: потому что она объединяет людей с обеих сторон фронта. Моя задача как художника – искать общее. Пытаться формулировать вещи, которые чувствуют простые люди. Естественно, все хотят, чтобы это кончилось, чтобы бомбы не летели тебе на голову, не убивали твоих детей. Я не политик: конечно, тут может возникнуть куча споров – какой ценой, за что и тому подобное. Та ужасная тоталитарная система, которая сейчас создана в России, для меня сделала эту страну невозможной для жизни, как и для 99 процентов моих друзей, близких и далеких. Мы все ждем, когда эта болезнь, эта чума закончится. И сейчас я вижу, что политическая составляющая искусства важна. Искусство во время войны, как правило, плакатно и во многом плоско, но оно все равно необходимо. Вопрос, который я начал себе задавать в связи с началом войны: "Может, мы мало делали политического искусства?" Возможно, то, что в тренде в Европе, – все эти остросоциальные проекты – они тоже влияют на общество и не дают ему скатиться в тот ад, в который скатилось наше общество в России. При этом я всегда считал, что искусство больше, чем политика, и до сих пор так думаю. Я всегда привожу в пример художника Джорджо Моранди, который прожил долгую жизнь и всю жизнь рисовал бутылки, независимо от того, что происходило снаружи. И был художник Пикассо, который писал "Гернику". Для меня и тот, и другой важные художники, я люблю обоих. Относительно искусства это сложный вопрос, каждый его решает для себя, и я никого не осуждаю. Так как я публичная личность, в данной ситуации не считаю себя вправе делать что-то совершенно отвлеченное. Все равно оно делается на фоне желания, чтобы война закончилась. Моя позиция насчет зрителя и художника: у художника есть язык. И он с помощью этого языка формулирует какие-то вещи, которые зритель чувствует, но не может высказать, и из-за этой невысказанности его что-то мучает внутри, и ему становится тошно от этого. Катарсис происходит, когда зритель видит на картине то, что он сам ощущал, но не мог выразить. Когда художник дает ему это в сформулированном виде, ему становится гораздо легче. Потому что за него кто-то это сказал. Именно этим я и занимаюсь.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться