В его собрании более двухсот тысяч книг, каждая десятая явилась на свет более ста лет назад. Как страстное увлечение книгами берет в переплет судьбу человека? О кругообороте книг в природе Радио Свобода поговорило с Михаилом Фрейдлиным, книготорговцем и коллекционером.
Мы познакомились на форуме свободной культуры "СловоНово" в Черногории. Чета Фрейдлиных третий год приезжает сюда в сентябре из Нью-Йорка и привозит несколько редких книг.
– Я родился в 1954-м в Москве, – рассказывает Михаил. – Семья была юридическая, дед в молодости неплохо зарабатывал и среди прочего купил квадратные метры в одном из первых жилищных кооперативов "Ранит" в 5-этажном кирпичном доме 1928 года постройки напротив храма, где Пушкин венчался с Гончаровой. Там я и вырос в коммуналке на третьем этаже под картиной "Грачи улетели" и морским пейзажем Айвазовского.
– "Грачи прилетели"?
– Улетели – всё было то же самое, но без грачей. Не уверен, что это Саврасов, но очень похоже. Читать меня научили в четыре года. Когда подрос, мне давали бидоны и посылали за керосином, потому что газа не было, готовили на керосинках.
– То есть дом не был газифицирован? Это какие же годы?
– 1960-е. В школу пошел на улице Воровского (сейчас Поварская). Наша школа была экспериментальной при Академии педагогических наук РСФСР. Новое блочное здание построили в 1955-м вместо снесенной 5-й Московской гимназии, где учились Маяковский, Пастернак, Иван Ильин. У нас были отличные учителя, литературу захватывающе преподавала Наталья Ефимовна Бурштина, дочь известного в начале прошлого века журналиста Рыклина. Учились шесть дней. Ежедневно мне давали 10 копеек на школьный завтрак, но холодную котлету я не ел. Зато к субботе у меня собиралось 60 копеек, на которые я покупал книжку, родители не возражали. После школы два с половиной года учился в Менделеевском институте. С химией взаимности не случилось, закончил экономический в Институте пищевой промышленности. Начал работать, убедился – не моё. И ушёл в "Союзинформкино" старшим редактором.
– Из пищевой промышленности в старшие редактора кино?
Есть закон: чем больше книг продаешь, тем больше их остается
– В числе моих друзей был замечательный киновед Даниил Дондурей, который позже снискал известность как многолетний редактор журнала "Искусство кино". Его жена Зара Абдуллаева за треть века издала полтора десятка книг о кинематографе, в том числе первую книгу об Олеге Янковском. Они меня сосватали, и стал я работать, шли 1980-е. Работал с Александром Миттой, Сергеем Соловьевым, Александром Сокуровым, многими режиссерами, интересно было. А потом страна зашаталась. И однажды моя приятельница и одноклассница Ирочка Рудакова (она была помреж у Эфроса) пришла и говорит: "Вам бы лучше сваливать". Созрели мы, когда по телевизору в 1989-м сказали: "Евреи могут не беспокоиться, погромов не будет". Тут мы собрались и по израильской визе уехали в Америку: я, моя жена Ира и наша 7-летняя дочь Маша.
– Ехали к друзьям, знакомым, знали куда?
– Думали, что знаем, оказалось, неправильно думали, – вступает в разговор Ирина.
– Она – двигатель прогресса, – кивает в сторону жены Михаил. – Ира математик, очень умная.
– А книги когда начались? Вы их с собой в Америку привезли?
– Ни одной не привез. А началось с "Нового русского слова".
– Когда мы приехали, это была основная ежедневная газета русской эмиграции, она выходила с 1910 года и менялась со временем и людьми, – снова Ирина говорит. – В 1990-х в "Новом русском слове" сотрудничали Константин Кузьминский, Александр Генис, Михаил Эпштейн, ранее – Вячеслав Завалишин, Виктор Некрасов, Эдуард Лимонов, другие. Сергей Довлатов сатирически описал эту газету как "Слово и дело". Редакция решила плюс к выпуску газеты продавать русские книги и поручила это Мише.
– Доверенный человек за мои деньги по списку покупал книги в Москве, загружал контейнер и присылал в Нью-Йорк. Тогда тираж "Нового русского слова" доходил до ста тысяч, было шесть полос рекламы, среди прочего печатали по четвергам каталоги книг на продажу. Покупки доставлялись почтой. Чеки поступали в "Новое русское слово", доходы делились пополам. Так продолжалось около двух лет.
– А первую книгу помните?
– Да. Первую книгу я продал в Нью-Йоркскую публичную библиотеку. Это была большая книга-альбом из серии "Пути русского авангарда", известная библиофилам как калаушинский Бурлюк: Калаушин, Б. Бурлюк, "Цвет и рифма", Санкт-Петербург, Апполон, 1995. Книги я знал неплохо, но потребности Нью-Йорка узнавал постепенно, приобретал опыт. Когда стало трудно получать книги из России, стал покупать старые библиотеки в Америке, так в собрании появились книги первой эмиграции. Открыл в Куинсе в начале 1990-х магазин русской книги.
– Когда мы приехали, Куинс еще хранил славу места, где живет московская и ленинградская интеллигенция, – снова Ирина говорит. – Там прежде была большая русская община. Жил Григорий Поляк, создатель издательства "Серебряный век", в котором в 1981-м вышел "Компромисс" Довлатова, журналисты Евгений Рубин и Александр Грант, писательская чета Владимир Соловьев и Елена Клепикова, с ними мы и сейчас перезваниваемся. На Куинс-бульваре жизнь кипит. Миша снял половину видеосалона, поставил два десятка книжных стеллажей. Книжный магазин быстро стал местным русским центром.
– У меня работал поэт Владимир Гандельсман, – вспоминает Михаил. – Место притягивало интересных людей. Евгений Евтушенко заходил часто. Мы и в Москве с ним вместе проводили время. Андрей Вознесенский тоже заходил к нам, когда бывал в Нью-Йорке. Ежегодно перед поездками во Францию звонил Василий Аксенов: "Если ты не пришлешь мне десять детективов для жены, то мне жизни не будет". Я собирал ему детективы и отсылал. Приходила Елена Довлатова, с ней мы видимся до сих пор. Рэй Брэдбери через агента много лет покупал у меня русские переводы своих книг – он собирал свои книги на разных языках. С Бродским, к сожалению, не довелось встретиться.
Защищайте книгу от дождя, огня, мороза, палящего солнца
Через четыре года сняли помещение побольше, чем угол видеосалона. Там можно было удобно поставить стулья, появилось достаточно места для литературных и музыкальных встреч. Особенно запомнились вечера Михаила Мармера, Псоя Короленко, Вадима Певзнера, Марка Фрейдкина, много музыки было. А потом книг становилось всё больше, потому что прибывало больше, чем продавалось, и переехали в еще большее помещение. А потом снова переехали. Есть закон: чем больше книг продаешь, тем больше их остается. Лет семь назад я все закрыл, книги перевез в наш дом и гараж, потому что аренда делала мою жизнь труднее, чем хотелось.
Думаю, сейчас у меня более двухсот тысяч книг, библиотека каталогизирована. Если зайти на сайт, можно увидеть разделы, среди них русская литература, зарубежная, редкие книги, эмигрантские издания, история, публицистика, философия, психология и так далее.
– У книги тоже есть год рождения, как и у человека, у вас какого возраста книги?
– Если взять книги, которым более 100 лет, их у меня около 20 тысяч. Посмотрите, как может выглядеть редкая книга, изданная в Берлине в 1921 году. Я встретил её единожды в жизни, а я видел много книг, и это значит, что она большая редкость. Кто делал обложку, пока не знаю, надо бы выяснить. А вот константинопольское дореволюционное издание. Таких у меня довольно много. Есть эмигрантские издания 1960-х, 1970-х годов. Русские книги, изданные в Париже, Берлине, Праге. И это, пожалуй, единственное место в Америке с таким большим ассортиментом.
– Для книги есть условия хранения?
– Само собой. Защищайте книгу от дождя, огня, мороза, палящего солнца. Книга любит заботу, боится пыли, грызунов, равнодушных людей.
– А какие, может быть, исключительные вещи памятны вам?
– Мне посчастливилось держать в руках такие раритеты, как, например, монастырские книги XV века, визитная карточка Николая II, список гостей, которые приезжали к Николаю II на охоту, с указанием, сколько патронов отстреляли, сколько рябчиков добыли, плакаты времен Первой мировой войны и другие.
– Что вы чувствуете, когда прикасаетесь к редкостям?
Книги нам принадлежат не вполне. Они нам даются на хранение и могут менять владельца
– Ощущение, словно время держишь за эрогенные зоны. Я, видите ли, профессионально знаю филателию и неплохо живопись, многие годы покупал собрания старых библиотек, которые иногда долго бывали под замком. Жизнь ведь часто понимается как день приезда-отъезда, а на самом деле тут цепь событий, сюжет, если хотите – книга. В книге, которую делали сто лет назад, всегда что-то есть, флер какой-то, его можно ощущать. Книги нам принадлежат не вполне. Они нам даются на хранение и могут менять владельца. Бывает, что ко мне приходят книги, которые я ранее продал. Или прежний хозяин уходит в небесные тверди, и книга возвращается ко мне.
Чудный случай был с антологией "Мастера русского перевода". Филолог и переводчик Ефим Эткинд подготовил двухтомник и снабдил его вступительной статьей "Стихотворный перевод в истории русской литературы". Проверили и одобрили корректоры, редакторы, цензоры, Главлит и предредколлегии серии "Библиотека поэта". Издательство "Советский писатель" напечатало в Питере 25 тысяч экземпляров – готовы к продаже. И вдруг катастрофа: обнаружена "идеологическая диверсия". Партаппаратчиков разгневала фраза в предисловии о том, что из-за цензуры русские поэты-переводчики обращались к читателю языком Гёте, Орбелиани, Шекспира, Гюго. На переводчиков к тому же взъярились из-за пятой графы. И физически зарубили весь тираж. Вскоре после этого приходит к Эткинду молодой типографский служащий: "Возьмите, вам это нужнее". Протягивает пакет, а там – двухтомник. Эткинд подробно рассказывает о кампании травли 1968 года в своих "Записках незаговорщика". Прочел я мемуары, смотрю на свою полку – первый том другого оттенка синего, чем второй. Потому что затем антологию переработали и выпустили в "политкорректном" виде. Читаю предисловие и понимаю – передо мной первоначальная статья Эткинда с "крамольной" фразой, как обожгло: да! Да! Это он – тот самый, скорее всего, тот самый спасенный экземпляр.
С Евгением Евтушенко у нас были теплые, простые отношения.
Показал ему свою счастливую находку. А он беспрекословно: "Я тоже пишу антологию, забираю книгу у тебя, мне нужнее". Ну забираешь – забирай, тут истории страницы. Прошло время. Поехал я в Москву по делам, и было у меня поручение к Евгению Витковскому, фантасту и переводчику. Звоню из гостиницы, Евгений хвастается, что поэтов Серебряного века издает в миниатюре тиражом по 50 экземпляров. А я: "50 – ерунда, у меня единственный экземпляр Эткинда был". А он: "У меня такой есть". А я: "А у меня – нету, Евтушенко отнял". А он: "А я-то свою книгу у Евтушенко отобрал. Увидел у него и говорю, мол, переводы от тебя далеко, а мне нужнее". Так уникальная книга, как искусственный спутник Земли, сделала полный оборот, чтобы принадлежать правильному человеку. И таких случаев много.
– И вы забрали книгу у Витковского?
Книги как породы собак – есть болонки, а есть сенбернары
– Нет, как я мог: нельзя вернуть потерянное. Или еще история. Явилась ко мне дама рафинированная и с порога: "Я экстрасенс. Ищу "Стакан воды" Эжена Скриба". Книга этого французского драматурга первой половины XIХ века издавалась в серии "Библиотека драматурга" в 1950-е и встречается редко – мало кому она нужна в эмиграции. Так и сказал. А она невозмутимо: "Поищите". И ушла. Ровно на следующий день в моем немецком районе, где русский язык днем с огнем, открывается дверь, заходит стрикашечка, высыпает из сумки гору книг, и первое, что я вижу, – Эжен Скриб "Стакан воды". В растерянности звоню заказчице. А она без тени удивления: "Высылайте". И дала адрес.
Жизнь состоит из событий иногда очень маловероятных, которые тем не менее какой-то логике подчинены, мы эту логику не всегда понимаем, но что-то в этом есть, какие-то странности. Однажды заходит в магазин гражданин афроамериканской внешности. "Чем могу помочь?" – обращаюсь к нему по-английски. А он на отличном русском: "Меня интересует, как вы продаете мои переводы Томаса Элиота". Оказалось, что он друг поэта Гандельсмана, дитя Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в Москве 1957 года. Вернулся на историческую родину к папе и заодно Элиота перевел. Так что надо бы быть осторожнее, разговаривая по-русски.
– А какие жанры и писатели близки вам?
Книга – нечто большее, чем предмет купли-продажи, в ней концентрированное время
– Люблю фантастику, поскольку вся наша жизнь – фантастика. Среди русских литераторов выберу Стругацких (когда-то у меня была передача на радио с Борисом). Ценю Брэдбери, Шекли, Генри Каттнера, еще десяток имен могу назвать. С 1965-го по 1999-й издательство "Мир" выпускало книги серии "Зарубежная фантастика". Вышло 135 книг, среди них: "Марсианские хроники" Брэдбери, "Охота на Сэтавра" Лема, "Паломничество на Землю" Шекли, "Путь марсиан" Азимова, "Средство Макропулоса, Война с саламандрами" Чапека и другие.
Чем дольше живу, тем больше меня интересуют литературные мемуары, лагерные воспоминания. Многие литературные журналы публиковали и продолжают публиковать мемуары, например "Грани" и "Мосты" в Германии. Во Франции с 1920-го по 1940-й выходили "Современные записки". У меня много журналов, которые выпускала первая эмиграция. Например, такая редкость, как "Смена вех", выходившая в Праге в 1921-м. Или, например, в Канаде в 1960-х организация юных разведчиков выпускала журнал тиражом около 20 экземпляров. В Сиднее тоже журнал русской эмиграции выходил, этих изданий нет даже в Австралийских центральных библиотеках.
Поэзию очень люблю, много знаю наизусть, особенно у Самойлова. Из этого же поколения назову Слуцкого, Левитанского, Анчарова. Из начала прошлого века – Мандельштама, Ахматову, Цветаеву, Иванова. А среди современников на слуху и памяти – Бахыт Кенжеев, Лев Рубинштейн, Алексей Цветков, Сергей Гандлевский, Юлий Гуголев, Вера Павлова, Владимир Гандельсман. Много книг поэзии выходило в издательстве Academia. Люблю эти издания, они добротные и делались большими профессионалами.
Люблю русскую литературу, с удовольствием читаю Битова, Набокова, я вообще читающий. Проблема в том, что стоит мне найти хорошую книгу и поставить на свою полку, как её вскорости заказывают, и я вынужден с полки её снимать. Это причуды профессии, движение материала, встречи и расставания с хорошими книгами. У меня есть метафора ("Не говори", – шепчет Ирина): нельзя быть хозяином публичного дома и беззаветно любить женщин. Это про книги.
– Что значит "хороший переплет"?
– Матерчатый переплет – лучшее, что было придумано. Стоимость книги во многом определяется качеством бумаги. В берлинских изданиях бумага окислялась, очень хрупкая. Французские книги устойчивее ко времени. Кожаный переплет удорожает книгу. Есть книги с золотым тиснением, миниатюрные, которые прочтешь только с лупой, есть огромного размера. Книги как породы собак – есть болонки, а есть сенбернары.
– Меняются читательские предпочтения с течением времени, возможно это сформулировать?
Бумажная книга не чета электронной
– Люди разные, и, соответственно, разные им книги интересны. Есть люди, которые хотят читать детективы, другие хотят стихи. Когда человек звонит мне и говорит "алле!", я уже знаю, какую книгу он хочет, жанр могу определить стопроцентно. Тридцать лет назад еще были живы зрелые женщины, которые любили читать про любовъ с твердым знаком и покупали огромное количество книг Даниэлы Стил, Джудит Макнот и так далее, а потом, может быть, у них на полках место закончилось, может, другие причины, электронными книгами они не баловались, приехав в США в основном из Харькова и Одессы. Большое количество интеллигентных людей с хорошим образованием и вкусом читали хорошие мемуары, крепкую русскую литературу и хорошие переводы. Эти люди еще остались, хотя и не могу сказать, что их много. И есть коллекционеры, которые собирают все издания, скажем, "ИМКА-Пресс" или "Ардис". Есть собиратели дорогих или редких книг. Бывает, что приезжают ко мне через океан, чтобы увезти что-нибудь редкое.
– Если бы неравнодушный человек сказал вам: хочу быть книготорговцем?
– Я бы его обнял и продал все свои книги.
– Разве можно стать книготорговцем по мановению волшебной палочки? На музыканта всю жизнь учатся, книготорговля проще?
– Книготорговля – бизнес, и человек, который умеет хорошо вести бизнес, может достичь большого успеха, неважно, что он продает: книги, куриные яйца или яйца Фаберже.
– Какое отношение к электронным книгам?
– Когда меня просят послать мейл, всегда говорю, что я человек из XIX века, пишу гусиным пером. Про электронные могу сказать только, что они у меня не ассоциируются с книгами вообще. При чтении книги надо перелистывать страницы, в электронном виде иначе. Бумажная книга хранит следы людей, которые её читали. Американский писатель Владимир Соловьев показывал мне книгу Бродского с примерно такими пометками: "Какой кошмар! Так писать нельзя! Полное дерьмо!" Человек читал и комментировал карандашиком. Бумажная книга не чета электронной.
– Дружите, наверное, с библиотеками, университетами?
– Крупнейшие библиотеки Америки, многие университеты и слависты США и Канады – наши многолетние партнеры, как и нью-йоркский музей Metropolitan. Книга – нечто большее, чем предмет купли-продажи, в ней концентрированное время. Если университетская библиотека хочет добыть какую-то книгу (а если она ею сразу не овладела, значит, это редкость), то в Google, когда набирается автор или издательство, выскакивает мой магазин, так и завязываются отношения. Искомое часто находится у меня, или я помогаю найти.
Ко мне чаще обращаются люди, которые ищут то, что появилось давно. Я знаю, наверное, всех значимых коллекционеров, таких немало в мире, в том числе в России, среди них медиамагнаты и политики, порой эти люди теряют свободу, и их библиотеки куда-то деваются. Однажды приехал ко мне человек из России, увидел книгу "Радуга: Русские поэты для детей", составитель Саша Черный, 1922 год, Берлин. Сказал, что готов купить, если я отдам ему весь тираж, у меня 70 экземпляров было. "А денег хватит?" – спрашиваю. А он: "Я купил только что кусок Финского залива, дом построил, должно хватить". – "А как перевозить?" А он: "Меня не волнует, всё решено".
– И он купил 70 экземпляров "Радуги"?
– Он не купил – я ему не продал!
– Почему?
– Жалко было расставаться. Так бывает, потому что книга – сложная вещь.
