Культурный дневник

Пьеса Артура Соломонова "Как мы хоронили Иосифа Виссарионовича" была написана в 2019 году, но с началом войны приобрела новую и пугающую актуальность, поскольку позволяет увидеть корни сегодняшнего зла. Об этой и других работах драматурга, в том числе новом трагифарсе "Эжен и Самюэль спасаются бегством", Радио Свобода поговорило с Артуром Соломоновым на его гастрольной читке в Берлине.

– Название вашего спектакля день ото дня звучит все символичнее: Россия никак не хочет похоронить Сталина. Скорее наоборот. Недавно вышел фильм Резо Гигинеишвили ("Пациент № 1"), который можно было бы назвать "как мы хоронили Константина Устиновича". Ни в российском кино, ни в театре за 30 предыдущих лет не появилось эпитафии советскому проекту. Может быть, все дело в этом? Людям требуется мощный художественный образ, который поможет им "похоронить" прежнюю жизнь, прежнюю утопию, поставить точку – и начать новую жизнь?

– Я помню, как во время празднования очередного Нового года мы в Москве всей семьей смотрели телевизор: этот трагикомический кошмар новогоднего огонька, вопли-визги-танцы-поздравления, одни и те же лица, навеки незаменимые, потому что, конечно же, стосорокамиллионный народ неспособен за десятилетия выделить из себя ни другого президента, ни другую элиту, ни новых лиц для телевидения. Его дело – быть потребителем шуток одних и тех же бессмертных телевизионных весельчаков, а в политике – быть покорным наблюдателем и смиренной жертвой... Так вот, помню, как моя мама стала переключать каналы и попала на какой-то советский фильм, в котором играли прекрасные артисты, уже ушедшие из жизни. Она отвела взгляд от телевизора и сказала: "Ну и новый год наступает! Нас поздравляют одни старики и умершие!"

Вот "старики и умершие" сейчас и правят – таким жутковатым дуэтом. Влияют на историю, на судьбы людей. Мрачный период, что и говорить. Я думаю, что задача общества и тех, кто пытается заниматься искусством, – загонять умерших обратно в гроб и отправлять на пенсию неутомимых стариков, прибравших себе всю власть в стране (сразу вспоминается Валерий Гергиев, например, который помимо руководства Мариинским театром теперь еще и возглавил Большой театр – что уже нонсенс, став до кучи еще и сопредседателем Союза театральных деятелей по музыкальному направлению). Не должна руководить страной команда "стариков и умерших", они могут вести либо в светлое прошлое, либо в смерть.

– И ваш спектакль, и фильм Резо Гигинеишвили – символический осиновый кол для тоталитарного государства. Но как бы "опять поздно": зомби из советского прошлого пришли к нам, они резвятся, пируют. Нет ли у вас ощущения, что все было зря, впустую – последние 30 прожитых лет?

– Нет. Во-первых, мы не знаем, что было бы, если бы и этой работы не велось. Наверняка нас ждал бы еще более кошмарный итог. Идеи, а также все то, что имеет отношение к области искусства, – могут пережить не один "режим", не один "строй". Битву с государством и его системой литература, театр, музыка, как мы знаем из истории, всегда проигрывают на короткой дистанции; но на длинной – шансы на победу очень велики. Мы не можем сегодня измерить, какой вклад внес Солженицын со своим "Архипелагом", а также другие диссиденты в сокрушение прежнего строя. Да и сама Россия – страна совершенно непредсказуемая. Поскольку из-за нарушения обратных связей, из-за вековой привычки ко лжи, из-за страха населения перед начальством мы совершенно не знаем, что на самом деле думает, чего хочет народ. И тут возможны разные сюрпризы, как самые мрачные, так и наоборот. Помните Болотную 2011 года?.. Утром того памятного декабрьского дня еще было невозможно представить, какое количество людей выйдет протестовать. Этого не предполагали ни оппозиционные политики, ни государственные чиновники. К этому не был готов никто. Но тем не менее это произошло.

– "Представьте себе не ту прекрасную Россию будущего, о которой все мечтают, а ту, где за поступками и мыслями людей наблюдают специальные структуры", – это анонс спектакля по вашей пьесе "Благодать". Мрачное пророчество о средневековье 21-го века. Почему, как вам кажется, ни у кого сегодня нет "хорошего" сценария будущего? Можете ли вы его себе представить?

– Да, все "хорошее" сейчас воспринимается как наивная фантазия. Пессимисты смотрят на оптимистов как на неразумных детей. Но я не понимаю, как жить без надежды, тем более что простая логика, а также предыдущий исторический опыт, в котором был далеко не только мрак, доказывают, что надежда есть.

Если говорить о пьесе "Благодать" или о других текстах, написанных о будущем: представлять себе хорошие сценарии развития событий, мир, в котором все дружны и счастливы, мне просто неинтересно. Основа драматургии – конфликт; даже в советской драматургии он был, правда, "конфликт хорошего с лучшим" – потому советские пьесы в подавляющем большинстве не пережили свое время.

Меня лично вдохновляет сегодня пример тех, кто, невзирая ни на что, даже на тюремные сроки, продолжает выходить в пикеты с антивоенными плакатами, протестовать иным образом. Уже одно то, что в России продолжают работать такие люди, как адвокат Мария Эйсмонт, дает надежду. А она ведь не одна. Вселяют надежду даже те люди, которые не смогли бороться, но и отказались от соучастия в этом кровавом цирке. Дает надежду даже лживая официальная статистика: ведь и ей приходится признать, что двадцать процентов населения не поддерживают ни президента, ни его курс на изоляцию и войну, все это инфантильное безумие с прославлением РФ в качестве оплота традиционных ценностей, где христианская проповедь соединилась с прославлением сталинизма. Но ведь двадцать процентов населения – это десятки миллионов! Уверен, у них еще будет шанс превратиться из объекта в субъект исторического процесса.

Смотри также

Постовые любви

– Ирония, фарс – привычные регистры вашего театрального языка, до войны это считалось хорошим средством против тоталитарного. Но сейчас, возможно, появляется запрос на "новую серьёзность"?

– Возможно, запрос на новую серьезность и есть, но я не видел нормальных драматургов или литераторов, которые "работают с запросом". Мне лично ближе жанр, в котором перемешаны юмор и трагизм, где о серьезных, даже кровавых вещах рассказывается без нарочитого драматизма. Как говорится, "есть вещи настолько серьезные, что говорить о них без юмора невозможно". Сейчас это – практически весь спектр серьезных тем. Мне кажется, сегодня сама наша жизнь говорит на языке трагифарса: происходят действительно поворотные, исторические и вместе с тем кошмарные события, но все это осуществляется в форме нелепого карнавала. Бесконечный поток бреда, который то ли работает фоном, то ли сам же и является причиной бедствий. Потому я, честно говоря, не вижу сегодня возможности для "новой серьезности", если понимать ее как прямое, открытое, почти плакатное высказывание. А так-то, сами по себе юмор или ирония никак не отменяют серьезности подхода.

– Может ли покаяние стать новой, фундаментальной темой для российского независимого искусства? Почему это не сработало в предыдущий раз, в 1980–90-е годы? В каких формах это сегодня может работать?

– Это действительно начало работать в девяностые годы, но работа должна была продолжаться. Однако случилось то, что случилось, и у этой беды много "отцов": в итоге большинство российского населения стало воспринимать демократию и либерализм как синонимы нищеты. А тотальная нищета приводит в итоге к бесправию, даже если тебе дают возможность свободно голосовать и разрешают высказывать открыто свое мнение.

Меня, конечно, поражает, что нынешние власти так близко к сердцу, личностно воспринимают тот период, который мы называем сталинизмом. Что они так последовательно зачищают все и всех, кто занимается сохранением исторической правды о том жутком периоде, так много определившем в нашем настоящем и, видимо, будущем. Тем самым действия властей совершенно внятно указывают, что они сами являются потомками – может быть, даже в прямом смысле, а не только в идейном – "сталинских соколов". Ведь, кажется, так легко было признать, что в прошлом совершены жуткие преступления против собственного народа, за которые новые российские власти уже не несут ответственности? Тем не менее парадоксальным образом они, намеренно обеляя сегодня этот период, эту ответственность на себя берут. Принимают на себя "грехи отцов" в самом точном смысле этого выражения. И это очень опасная игра и для самой власти тоже.

– Осенью под эгидой Союза театральных деятелей проходил конкурс на "лучшее произведение об СВО", было представлено около 200 пьес. Видимо, эта патриотика в театре и заполнит собой вскоре все и вытеснит любой модерн. "Упадёт" ли русский театр – "обратно" вернувшись, условно, к состоянию 1940–50-х годов? Или сегодня это уже невозможно? Ваш прогноз: что будет с российским театром?

– Российский театр – уникальное явление, с такой мощной корневой системой, с такой богатой традицией, что я уверен: он не станет провинциальным при любом раскладе. Примером тут служит история советского театра, более семидесяти лет существовавшего при тотальной цензуре и при этом не утратившего высокого уровня. Безусловно, когда властвуют цензура и запреты, очень большое количество творческих людей окажутся в итоге сломленными. Трагедии такого рода уже происходят. А если принять во внимание, что сейчас мы находимся только в самом начале очередного закручивания гаек, наблюдаем движение к закрытию страны, тотальное шествие цензуры – сломанных судеб художников будет очень много.

Я знаю точно: если нынешняя ситуация продолжит развиваться в соответствии с простой логикой и не вмешается какое-то чудо (надеяться на которое, кстати, тоже весьма логично, учитывая наш исторический опыт), то не останется в итоге никаких лазеек для свободного высказывания. Только фига в кармане, только эзопов язык, только намеки, иллюзии и полутона – все, что мы уже проходили. Не исключаю, что развитие эзопова языка поспособствует изощренности языка художественного, но это уже другая тема.

– В эмиграцию уехало большое количество российских актёров, режиссёров. Как складываются их творческие траектории за прошедшие два года? Могут ли они найти возможности для самореализации? Ведь актёр не может "работать в стол"…

– Действительно, за рубеж переехало большое количество актеров и, что очень важно, публики. Это определяющий момент для развития любого дела, в том числе театрального, – качественный, требовательный, привыкший к высокому профессиональному уровню потребитель. В Европе и в Израиле я наблюдаю большие залы, полностью заполненные людьми, вижу неподдельный интерес к работе актеров, любовь к ним. Порой в зет-каналах я встречаюсь с ликованием – мол, уехавшие, прежде "купавшиеся в лучах славы" российские актеры теперь чуть ли не побираются, что публика на их спектакли не ходит. Это все влажные "патриотические" мечты, их причина проста и понятна, но на данный момент они не имеют ничего общего с реальностью.

– Как выглядит сегодня география вашего гастрольного тура? Есть ли города, в которых хотелось бы устроить читку, но это трудно осуществить? Приходилось ли встречаться с непониманием, агрессивным неприятием "всего русского"?

– Из городов, где сложно сделать читку, – наверное, Варшава. Но, возможно, просто не был найден правильный адрес, правильные организаторы. Доходы от читок направляются на гуманитарную помощь Украине, и проект собрал уже десятки тысяч евро – возможно, в том числе и поэтому гастроли не вызывают агрессивной реакции, по крайней мере я с таким не сталкивался. С другой стороны, я прекрасно пойму, если в некоторых городах или странах не захотят слышать русскую речь со сцены. Как это можно осуждать? Наша страна (научившись прикрываться "великой русской культурой") наворотила столько бед, стала причиной стольких трагедий – не только для соседей, но и для собственных граждан... Если в этом, как вы сказали, "гастрольном туре" конкретной пьесы ("Как мы хоронили Иосифа Виссарионовича") кто-то увидит экспансию, проявление "воли к власти", свойственное имперскому сознанию, – я это пойму, как и закономерность неприятия всего, что так или иначе связано с Россией. Ведь даже оппозиционный россиянин в глазах жителей других стран все равно остается в первую очередь россиянином. Нужно ли ему давать площадку, пространство для высказывания, если он, строго говоря, не использовал для протеста имевшуюся у него долгие годы площадку в своей стране? Или использовал неэффективно? Зачем он теперь "сопротивляется" у нас дома? Какой в этом смысл – кроме его личных амбиций или самооправдания? Все это закономерные вопросы.

А если говорить о географии, в декабре-январе у нас будут спектакли в Берлине. Только что прошла благотворительная читка "Как мы хоронили Иосифа Виссарионовича" с участием Суханова, Лазаревой, Дельфинова и других. А в ноябре этого года я написал трагифарс "Эжен и Самюэль спасаются бегством". Он был написан в самый острый период войны в Израиле и, конечно, несет на себе отпечаток последних трагических событий. Мы устраиваем читку в прекрасной, на мой взгляд, компании: Ольга Романова, Александр Дельфинов, Максим Курников, Алексей Дедоборщ – представим ее зрителю на сцене берлинского театра Im Palais. В январе будет премьера совершенно обновленного спектакля Frau N на сцене театра Delphi. Все это первые шаги продюсерского центра New Art Production, и я очень благодарен моему другу Андрею Розенбауму за поддержку. Надеюсь, что этот израильский русскоязычный центр поможет консолидации культурных сил, которые находятся сейчас за пределами РФ. Более подробно о задачах и репертуаре я пока не стану говорить – из суеверия.

– В чем журналисты "лучше" актеров – по опыту постановок спектакля Frau N, например?

– Они не лучше и не хуже. Это просто другой тип взаимодействия с публикой, другой общественный резонанс, другая степень вовлеченности в театральную жизнь людей, обычно театру чуждых. И это обычно не подается как спектакль, в котором, конечно же, должны играть профессионалы. Это театрализованные читки. Исключением станет Frau N с Ольгой Романовой в главной и единственной роли (18 января) – это будет настоящее театральное высказывание, созданное суперпрофессиональным режиссером, имя которого я пока называть не буду, известной театральной художницей Ваней Боуден и видеохудожником Михаилом Заикановым.

– Философ Михаил Ямпольский описывает нынешнюю российскую идеологию как "идеологию без идей" – в духе Делеза: бесконечное производство знаков, отсылающих к другим знакам; нагромождение пустоты в итоге рождает иллюзию полноты, смысла. Может быть, так и выглядит тоталитаризм 21-го века – от имени пустоты легче управлять?

– То, что нынешняя российская идеология – это гибрид из ленинизма, царизма, сталинизма, капитализма, социализма, национализма, интернационализма и в конечном счете полное ничто, – факт. Как факт и то, что эта шизофрения очень устойчива и практически всеохватна. На данный момент.

– Поддается ли вообще этот всепроникающий кошмар художественной интерпретации? Или голое насилие, варварство не предмет для рефлексии?

– Абсолютно все является предметом для рефлексии и для попытки переплавить свои мысли и чувства, пусть даже чувства безысходности и отчаяния, – в искусство. Как у Мандельштама: "Из тяжести недоброй и я когда-нибудь прекрасное создам". Это и есть преодоление той кошмарной ситуации, в которой мы все оказались, вне зависимости от – модное сейчас слово – локации. Другое дело, что сделать свои чувства и мысли, наши ситуации, наши судьбы предметом искусства – получается далеко не всегда, далеко не у всех, и, естественно, я не исключение.

А само по себе варварство и насилие – конечно, не может быть предметом изображения или исследования. По крайней мере, для меня. Но вопрос "как мы к этому пришли и как из этого выйти?" абсолютно правомерен, и, может быть, это единственно правомерный сейчас вопрос художника к самому себе. Главное – не исключать себя из процесса исследований. Не на словах, не декларативно – с помощью пошлых публичных покаяний, а всерьез и в одиночестве вдумываться: почему именно ты мог стать причиной происходящего? Снова процитирую, на сей раз Мамардашвили, увы, неточно, но смысл таков: ты должен представлять, что именно твои поступки запустили глобальные процессы.

– Абсурдизм предполагает, что вы осознаете себя в бредовом состоянии: тотальная пропаганда предлагает вам жить, "не выходя из бреда", перефразируя вас. Пропагандистский телевизор можно назвать гениальным в своей бездарности спектаклем или даже мистерией. Возможен ли выход из этого коллективного бреда? Есть ли против него художественное, равное по силе средство?

– Очень точно сказано про гениальный в своей бездарности спектакль. Мне лично очень давно надоело его смотреть, как и многим моим коллегам, друзьям и единомышленникам. Но пока мы считали его чепухой, недостойной внимания, он разъел массовое сознание, сформировал мировоззрение россиян, оказав тем самым влияние на саму историю. Он оказался более значимым, чем все наши книги, спектакли, телеканалы и радиостанции. Это – тоже факт.

А что касается "художественного средства" против пропаганды, тут силы неравны. Медиа, промывающие мозги десяткам миллионов ежедневно, всегда победят воздействие спектаклей и книг. На длинной дистанции – временной – выиграют уже книги и идеи. Но это будет потом.

– Вы сами говорили, что вне политики творцу теперь нельзя остаться. Это понятно, и единственное приличное, этичное поведение для российского творца сегодня – отзываться на актуальность. Парадокс, однако, в том, что это тоже несвобода и, допустим, талантливый по всем меркам спектакль вне контекста войны теперь неприличен и невозможен. Могут ли сегодня появляться произведения, не затрагивающие впрямую актуальную проблематику? "Позволит" ли общество – в широком смысле – художнику оставаться собой?

– В данный момент я считаю, что аполитичность, желание оставаться в поле "высокого искусства", не отзываясь на "презренную прозу жизни", – это, может быть, и невольная, но солидаризация с тьмой. Мы находимся внутри колоссальной катастрофы, и создавать в театральных залах пространство для отвлечения, для "развеивания", для отдохновения – учитывая, откуда мы все родом и что пришло от нас... Я даже не знаю, какой степенью слепоты это можно оправдать. Разве что полной потерей зрения.

Потому лично для меня это совершенно не вопрос свободы или несвободы: сейчас я могу реагировать на происходящее только таким образом. Если человек устроен иначе, то тогда он, конечно, волен считать, что общество ему что-то диктует, а он не может не воспеть конкретный цветочек или не может не спеть песню о дружбе. Но для меня все это как сигналы, приходящие с другой планеты. Я этого не понимаю совсем.

– Вы живете в Израиле, приходилось ли вам сталкиваться в жизни с реалиями войны? Сейчас говорят и пишут о солидарности, сплоченности израильского общества. Однако демократические привычки при этом сохраняются? Как вообще работает демократия в условиях войны: эффективна ли она, способна ли противостоять безумию?

– Да, порой мне приходилось спускаться в бомбоубежище по пять раз в день. И, конечно, жизнь до 7 октября 2023 года и после – это две разные жизни. Но это тема для отдельного, подробного разговора. Скажу только, как итог: я полюбил Израиль еще больше.

По поводу солидарности: я никогда не видел, чтобы общество было настолько сплоченным. То, что мы читали в книгах по истории: весь народ встал как один человек – я увидел своими глазами. И я этого чувства не забуду. Я лично не вижу угасания демократии в Израиле, напротив, мне кажется, что Нетаньяху, который играл на противоречиях израильского общества (левые – правые, светские – религиозные и так далее) и который имел очевидные диктаторские замашки, стремительно утрачивает популярность. Как и, надеюсь, идея единоличного правления, которая явно была целью Беньямина Нетаньяху.

– Театр в Израиле: говорят, он сильно изменился после притока релокантов, актеров и режиссеров из России. Действительно ли это качественно может повлиять на местную театральную среду?

– Вы знаете, я с пониманием – но и долей иронии – отношусь к некоторым недавно приехавшим в Израиль театральным деятелям, от которых иногда слышу, что они мечтают произвести тут революцию, чему-то Израиль научить в театральном деле или в сфере рекламы культурного продукта… Израиль – это место, испытавшее на себе такое количество влияний, от науки и медицины до искусства, что, мне кажется, он (в самом хорошем смысле) переплавит в итоге и все наши нынешние мечты, высокомерие, недопонимание общей ситуации, наши таланты, наши дела и способности. И в итоге получится прекрасный результат: и недавно приехавшие внесут свой вклад, и Израиль остается в своем основании таким, каким был до нашего появления. И вы ошибаетесь, если вам кажется, что это пессимистический взгляд: просто Израиль вечен. В отличие от нас. Хотя сейчас, возможно, нам брошен самый серьезный вызов за последние полвека. Мы, как и Украина, ведем борьбу за существование. Проиграть в этой войне – значит перестать существовать. В так называемом "большом мире" это, на мой взгляд, не вполне понимают.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

Если бы не великая война, они никогда бы не встретились. Но не менее великая холодная едва не разлучила их.

22 июня 1941 года Эдди Гилмора разбудил телефонный звонок. Звонила его русская знакомая Наташа. "Вставай! – взволнованно говорила она с тяжелым акцентом. – Гитлер бомбит Россию!"

На часах было шесть утра. Гилмор лежал в постели в своей лондонской квартире. Лондон действительно бомбили, а про Россию Гилмор слышал впервые. "Ты что, пьешь водку в такое время суток?" – спросил он. "Я не пьяная, – не унималась Наташа. – Просыпайся, говорю тебе, Россия истекает кровью под бомбами!"

Поговорив с Наташей, Гилмор набрал номер бюро Associated Press и убедился, что она говорила истинную правду. Вскоре пришла телеграмма из главного офиса агентства в Нью-Йорке: Эдди Гилмор должен ехать в Россию, чтобы освещать войну Советов с Гитлером.

Эдвин Ланье Кинг-Гилмор родился в глухой американской провинции, городишке Селма в штате Алабама. Он закончил Технологический институт Карнеги (теперь это Университет Карнеги – Меллона) и начал карьеру журналиста в местной газете Selma Times, которую 12-летним подростком развозил подписчикам на велосипеде. Следующим местом его работы стала Atlanta Journal, а потом он получил должность в таблоиде Washington Daily News и перебрался в столицу. Его легкий, даже легкомысленный стиль в описании исполненных собственного значения вашингтонских бюрократов стал узнаваемым, и в 1935 году его пригласили в Associated Press. В начале 1941 года он отправился в Лондон, где описывал немецкие налеты в своей прежней невозмутимой манере, свидетельствующей о том, что автор не теряет присутствия духа в самых драматических обстоятельствах.

В июне 1941-го ему шел 35-й год. У Гилмора ушло два месяца на ожидание визы. Но и получив ее, он не понимал, каким образом он сможет добраться с Британских островов до Советского Союза. Воздушное сообщение было прервано, как и железнодорожное. Оставался морской путь. Гилмору и еще нескольким журналистам удалось получить место на судне в составе одного из первых Арктических конвоев, доставлявших военные грузы в СССР по программе ленд-лиза. Судя по описанию в его книге, это был третий по счету конвой PQ-2, состоявший из шести грузовых судов, тяжелого крейсера "Норфолк", двух эсминцев и пяти тральщиков. Он вышел из Ливерпуля 13 октября, сделал остановку на базе Скапа-Флоу (Оркнейские острова, северо-восток Шотландии) и прибыл в Архангельск 30 октября. Разведывательные самолеты люфтваффе, пишет Гилмор, кружили над конвоем почти каждый день, но ни с воздуха, ни из-под воды его не атаковали. На вопрос, почему немцы не нападают на них, капитан ответил: "Думаю, они считают, что лучше дать нам доставить груз, чем потопить – они уверены, что позже захватят его".

При входе в архангельский порт Эдди, стоя на палубе, увидел группу людей на берегу. "Я подумал: как они, должно быть, рады видеть нас, глядя на Юнион Джек, развевающийся над этим судном, которое везет им танки, истребители и даже еду с одеждой". Эдди снял шапку и помахал ею группе, надеясь на ответный жест, но люди на берегу не двигались, только внимательно смотрели. То же самое произошло и со второй группой, и с третьей. Впоследствии он догадался, что это были заключенные.

Несмотря на визы, журналистам не позволили сойти на берег. Пока конвой добирался до Архангельска, правительство, иностранные посольства и корпункты было решено эвакуировать в Куйбышев (ныне Самара). Журналистам надлежало отбыть туда, не заезжая в Москву.

Измученных чужеземцев отвезли в "Гранд-отель" на улице Куйбышева (ныне "Жигули-Бристоль"). Ресторан, лучший в городе, обслуживал гостей по трем категориям. Иностранцам досталась первая. Когда подали второе блюдо, на эстраду поднялись четверо пожилых усталых мужчин. Они заиграли, и Гилмор узнал "Путь далек до Типперери". "Это лучшее, что я могу сказать о джаз-банде, – пишет он. – Что я узнал мелодию".

Эдди несправедлив к советским джазменам. В "Гранд-отеле" играл тогда джаз-оркестр Всесоюзного радио под управлением Александра Цфасмана, это был джаз мирового класса. Более того, в Куйбышеве был организован биг-бенд НКВД под руководством Моисея Зон-Полякова.

Если Куйбышев так и не стал в полной мере политической столицей (Сталин и большинство членов Политбюро и Госкомитета обороны оставались в Москве), то культурной столицей определенно стал. Туда были эвакуированы Большой театр, Ленинградский академический театр драмы, симфонический оркестр Всесоюзного радио. Там работал Дмитрий Шостакович, и именно в Куйбышеве состоялась премьера его Седьмой симфонии.

Американский дипломат Чарльз Тейер, автор известной книги "Медведи в икре", в то время второй секретарь посольства, вспоминает о первой после переезда в Куйбышев беседе посла Лоуренса Штейнгардта с заместителем наркома иностранных дел Андреем Вышинским, в которой он участвовал как переводчик.

Когда мы поднялись, чтобы уйти, Вышинский повернулся к послу:

– Боюсь, что у меня есть еще несколько плохих новостей.

Стейнхардт остановился, взявшись за дверную ручку.

Вышинский же продолжил низким голосом и абсолютно серьезным тоном:

– Да, должен признать, что мы во всем этом деле допустили одну серьезную стратегическую оплошность. Надеюсь, она не обойдется нам слишком дорого.

– Что за оплошность? – взволнованно прервал его Стейнхардт.

– Ну, видите ли, – продолжил Вышинский, глядя на меня, – по очень большой оплошности мы эвакуировали балет и американских холостяков в один и тот же город.

Так уж получилось, что балет и опера стали настоящим спасением для нас в последующие холодные, хмурые месяцы. По вечерам давали балет "Лебединое озеро", который на следующий вечер сменяла опера "Евгений Онегин". Поскольку больше делать было нечего, любители балета выучили лебединую хореографию в совершенстве.

Вряд ли Штейнгардт, Тейер или Гилмор задумывались о том, каким бедствием для куйбышевцев стало назначение их города военной столицей. Их уплотнили до крайней возможности. Жители, не имевшие права на привилегии, голодали. Не знали они и того, что в одном эшелоне с эвакуирующимся центральным аппаратом НКВД в тюремном вагоне везли 25 военачальников и членов их семей, которых нарком внутренних дел Берия приказал расстрелять сразу по прибытии, что и было сделано.

6 декабря десятки американских газет напечатали репортаж Эдди Гилмора о ночной жизни Куйбышева. Он не изменил своему стилю и в суровый момент войны.

В Куйбышеве, альтернативной столице СССР, ночи очень много, потому что солнце рано проваливается на запад за свинцовую Волгу. Жизни тоже много, потому что в городе, где прежде жило несколько десятков тысяч человек, теперь теснится почти миллион. А вот ночной жизни мало. Центр активности – "Гранд-отель", где собираются за ужином иностранные дипломаты, офицеры, журналисты и избранные русские. Оркестр в потертых костюмах играет американские мелодии, но, что характерно, семеро музыкантов превосходят числом танцующих дам. За 4–5 долларов можно хорошую еду: хлеб, масло, цыпленка, гуся, баранину, осетрину, селедку, отличные супы, выпечку, чай, пиво и водку.

Уличная жизнь в Куйбышеве ‒ это смесь льда, Азии, Европы и переполненных улиц. По одной стороне проезжей части верблюд тащит колесную повозку, по другой идет запряженная в сани лошадь. Дети радостно катаются на коньках и санках, взрослые заняты повседневными хлопотами. В толпе то и дело попадаются опрятно одетые солдаты Красной Армии и щеголеватые польские. Парикмахерские процветают. В них можно видеть женщин, делающих себе маникюр.

Я лично видел по крайней мере одну действующую церковь, и прихожан в ней было с избытком.

Военный парад в Куйбышеве. 7 ноября 1941

7 декабря грянул Перл-Харбор, и Америке стало не до ночной жизни Куйбышева. Существует легенда о массовой драке американцев и японцев в ресторане "Гранд-отеля", но Гилмор пишет лишь о том, что наблюдал этим вечером в обеденном зале первой категории ликующих японских дипломатов и журналистов.

На Рождество американцы и британцы решили устроить вечеринку и пригласить на нее балерин Большого. Главным заводилой был Тейер. Когда Гилмор спросил его, сколько балерин ожидается, Тейер ответил: "Тридцать одна придет точно. И еще две могут прийти". Хозяева праздника нарядили елку, купили подарок каждой гостье, надели свои лучшие костюмы. Генеральный консул Великобритании Джон Трент нарядился Санта-Клаусом. Но из 33 балерин приехали всего две. Выпив и разговорившись, одна из них объяснила, что остальные боятся. "Кого?" – спросили ее. "Вас, – сказала балерина. – Вы же иностранцы".

В январе 1942 года Гилмору наконец удалось побывать на фронте. Кортеж из нескольких легковых автомобилей доставил журналистов из союзных стран, включая Австралию, в Можайск, только что освобожденный в итоге эпической битвы войск генералов Моделя и Говорова. Мороз стоял адский – минус 52 градуса по Цельсию. Гилмор увидел множество немецких танков без всяких повреждений – в их двигателях замерзло масло, и экипажи были вынуждены бросить их. Видел и насмерть замерзших от небывалой стужи немецких солдат.

Обнаружив церковь, журналисты спросили местного жителя, что здесь было при немцах. Так церковь и была, рассказал житель, Богу молились. А при советской власти храм был закрыт. А батюшка где? "Ушел с немцами". То есть его заставили уйти? "Да нет, он умолял взять его". Журналистам была предоставлена возможность побеседовать с пленными немцами. Все они оказались людьми мирных профессий. На вопрос о партизанах они пожимали плечами: "Нет, здешние жители – приятные люди". Напоследок визитеров познакомили с генералами Говоровым и Волковым. Последний, пишет Гилмор, спустя несколько месяцев перешел на сторону Германии и был после войны казнен как предатель. Несомненно, речь идет о генерале Власове, отличившемся в битве за Москву.

Спустя несколько дней после возвращения из Можайска ту же группу журналистов пригласили в гостиницу "Москва", где НКИД устраивал свои брифинги. Им продемонстрировали священника из Можайска, который, оказывается, никуда с немцами не уходил, а просто потерялся на время. Журналисты долго беседовали с ним. Гилмор пришел к выводу, что это подставное лицо.

Освобождение Можайска. Январь 1942

Зимой 1941/42 года Гилмор и его коллеги неоднократно бывали в Москве, но всякий раз их отправляли обратно в Куйбышев. Поезд тащился невыносимо долго. Однажды разыгралась вьюга, и паровоз встал, не в силах преодолеть снежные заносы. Гилмор видел, как посреди ночи из окрестных деревень пригнали местных жителей, в основном женщин и девочек, и они лопатами расчищали путь. Утром на ближайшей станции поезд остановился. Оказалось, паровозную топку топят не углем, а дровами, и дрова закончились. Железнодорожники стали грузить на платформу паровоза новые дрова. Гилмор и его коллега решили им помочь. Из вагона тотчас выскочил сопровождавший их представитель наркоминдела. Его лицо было искажено неописуемым ужасом. "Прекратите! – кричал он. – Запрещено! Нельзя!" Гилмор объяснил ему, что они хотят просто ускорить погрузку. Наркоминделец в конце концов разрешил им таскать чурки, но с условием: чтобы этого происшествия не было в их репортажах. Каждая депеша иностранных корреспондентов проверялась военным цензором.

Однажды теплым весенним днем Гилмор сидел на траве на берегу Волги и вспоминал свое детство, когда он вот так же сидел со своей няней-негритянкой на берегу Алабама-ривер. Неподалеку на пристани он заметил группу портовых рабочих. "Сэм, – сказал Гилмор своему переводчику (это был Самуил Гуревич, одноклассник и друг сына Троцкого Льва Седова и фактический муж Ариадны Эфрон, расстрелянный в 1951 году за шпионаж), – я хочу поговорить с этими парнями". Они спустились к пристани, и Эдди спросил парней, знают ли они Song of the Volga Boatmen. Под таким названием Гленн Миллер записал в 1941 году в своей аранжировке песню "Эй, ухнем!". Эта пластинка стала тогда хитом в США. Парни ответили отрицательно. "Но вы должны ее знать, – настаивал Гилмор. – Ее еще Шаляпин пел". Но портовые рабочие никогда не слыхали и Шаляпина. "Скажи им, – не унимался Гилмор, – мы на Западе уверены, что гребцы на Волге поют эту песню, чтобы дружнее работать". Переводчик сказал, что парни просят напеть им мелодию. Гилмор напел. Парни покачали головами, а один из них сказал: чтобы дружнее работать, они не поют, а пьют водку.

Эдди вернулся к себе в "Гранд-отель", записал эту историю и послал телеграммой в Нью-Йорк. А потом спохватился: война в самом разгаре, телеграфное сообщение чудовищно дорого, а он со своим "Эх, ухнем". Как бы не схлопотать выговор за такое расточительство. Наутро он получил телеграмму от генерального директора АР: он поздравлял Гилмора с превосходной историей и сообщал ему о прибавке к жалованию. "Я рассказывал о бомбежках Лондона и дважды чуть не погиб под бомбами, – пишет Гилмор. – Я видел горящие Ковентри и Плимут. Уинстон Черчилль подарил мне стальную каску на ступенях Даунинг-стрит, 10. Я прошел с арктическим конвоем от Англии до Архангельска. За все это я получал комплименты, но мне ни разу не повысили жалованье. А теперь сам великий белый отец Кент Купер поздравляет меня с удачей и дарит прибавку. Я перечитал телеграмму и расхохотался".

Летом 1942 года Гилмору было разрешено приехать из Куйбышева в Москву и остаться там. Он поселился в "Метрополе", где тогда жили все иностранные журналисты. Похудел, осунулся и почти всегда был голоден. Рациона не хватало. Но в Москве существовало чудесное заведение, ресторан "Арагви", не закрывшееся даже во время войны. Цены там были бешеные и строгий фейсконтроль на входе, за что Гилмор называл его speakeasy – так в Америке звались в эпоху сухого закона заведения, где подавали спиртное, но не всем, а только надежным клиентам.

Надежда Улановская, жена и коллега советского нелегала 30-х годов Александра Улановского, во время войны работавшая с иностранными журналистами, в своих воспоминаниях рассказывает:

Гильмор приехал в Москву в конце 1941 года. В "Метрополь" ходила хорошенькая девушка, пухленький подросток, ей не было 16-ти лет. Перебывала во всех постелях. И вдруг в неё влюбился сорокалетний степенный американец, у которого в Америке остались жена и дети.

Ни жены, ни детей у Гилмора не было. Историю своего знакомства с этой девушкой он рассказывает иначе.

Однажды июльским вечером врач посольства Джон Уолдрон сказал Гилмору, что встречается с чудесной девушкой и хочет познакомить с ней Гилмора. "Отлично, – криво усмехнулся Эдди. – Ты, твоя девушка и я. Славно проведем время". Но Уолдрон возразил, что у его Тани есть подруга Тамара, так что время проводить они будут вчетвером. Свидание было назначено у Центрального телеграфа. Тамара сразу очаровала Гилмора. Компания отправилась в "Арагви" и взяла отдельный кабинет, где официант по прозвищу "Достоевский" устроил все как нельзя лучше, включая свежие цветы и музыкантов. К концу вечера Гилмор понял, что влюбился.

Судя по документам, Тамара Адамовна Колб-Чернышева родилась 15 июля 1927 года. То есть в июле 1942-го ей было 15 лет. В то время "ходить в "Метрополь" и "перебывать во всех постелях" его постояльцев советская женщина могла лишь с ведома и согласия НКВД. Была ли Тамара одной из таких барышень? Во всяком случае после первого же ее контакта с иностранцем она должна была попасть в поле зрения Лубянки.

В некоторых источниках сказано, что она танцевала в Большом балете. Никаких подтверждений этому нет, хотя балетная подготовка у нее была. В Москве она жила с матерью и сестрой. Улановская продолжает:

Корреспонденты смеялись над Гильмором, а он её не отпускал от себя, поселил в номере. Развёлся с женой. И собирался по истечении положенного срока жениться на Тамаре, браки с иностранцами ещё не были официально запрещены. Запретили после войны. Но однажды она вышла без него на улицу, и её схватили.

Здесь опять много путаницы. Гилмор не мог поселить Тамару в своем номере. Хотя ночевать в нем она, вероятно, оставалась. Женщины у него были в России и до Тамары, и им дозволялось оставаться в его номере на ночь.

Тамару действительно "схватили". Это произошло в марте 1943 года. К Гилмору прибежала ее сестра Зина. Она была в панике: Тамара пошла на рынок и не вернулась. Озираясь на стены, у которых есть уши, Зина показала Гилмору решетку из пальцев. Гилмор знал по рассказам Тамары, что девушек, встречающихся с иностранцами, вызывают в НКВД и предупреждают, но Тамару не вызывали и не предупреждали – во всяком случае он об этом ничего не знал. К тому же, наивно думал Гилмор, мы ведь теперь союзники. Он позвонил своей переводчице и попросил ее приехать. Она выслушала рассказ Зины. Гилмор предложил Зине навести справки в НКВД. Обе девушки посмотрели на него как на сумасшедшего. "Здесь так не делается", - сказала переводчица. "Ладно, – кивнул Гилмор. – Тогда я сделаю запрос в министерство иностранных дел". – "Только хуже наделаешь, – ответила переводчица. – Надо просто немного подождать".

Ожидание продлилось до вечера. Тамара вернулась домой с клочком бумаги в руке. На клочке, однако, стояли подпись и печать. Ей предписывалось в 48 часов выехать из Москвы куда-то в Западную Сибирь – названия Гилмор не запомнил, но нашел это место на карте.

Гилмор вспомнил песню, которую пела одна из подруг Тамары, аккомпанируя себе на пианино:

А что Сибирь – Сибири не боюся,
Сибирь ведь тоже русская земля.
Может, здесь навеки поселюся:
Ах, мне твой чубчик позабыть нельзя.

Мы не знаем, почему Тамару решили выслать. Русские любовницы использовались для слежки за иностранцами. Отказаться доносить на своего бойфренда было невозможно. Та же Улановская рассказывает:

Один корреспондент познакомился с молоденькой и хорошенькой русской девушкой и зажил с ней к взаимному удовольствию. Вдруг, недели через две, девушка загрустила. В чём дело, что случилось? Случилось страшное, она не должна с ним встречаться. Оказывается, её вызвали в МГБ и потребовали, чтобы она на него стучала. Но она – человек честный, она его любит и не пойдёт на такую подлость. Но даже если она с ним расстанется, это ей уже не поможет, ей уже всё равно не простят. В общем, ужас. Он говорит: "А что ужасного? Ну и стучи!" – "Как? Чтобы я писала на тебя – что ты говоришь, с кем встречаешься?!" – "Ну и пиши. Если сама не умеешь, я буду диктовать". Так они и продолжают счастливо жить. Каждую неделю она встречается со своим боссом из МГБ, приносит всё, что от неё требуют, то, что иностранец ей продиктовал.

Скорее всего, так отреагировал бы и Гилмор, если бы Тамаре это предложили. Вероятно, она по молодости была признана непригодной для этой роли. Ее высылали, чтобы Гилмор утешился с другой, более опытной дамой.

Тамара смирилась со своей участью: не она первая, не она последняя. Но Гилмор мириться не желал. От матери Тамары он узнал, что в деревне под Рязанью у них есть родственники, и посоветовал написать заявление с просьбой заменить Сибирь рязанской деревней. Просьба была удовлетворена. Гилмор вздохнул с облегчением. Так работала система: люди преисполнялись благодарности за проявленную к ним милость, забывая об изначальной жестокости и несправедливости кары.

В одну из последних бессонных ночей Эдди сказал Тамаре, что хочет жениться на ней. "Это невозможно, – сказала она. – Мы никогда больше не увидимся. Я уеду, и мне не дадут вернуться". – "Вернешься, – ответил Гилмор. – И мы поженимся". – "Как ты это сделаешь?" – "Не знаю. Но сделаю".

И он сделал. Еще одна цитата из мемуаров Улановской:

Он с ума сходил. Поехал в Америку, встретился со своим конгрессменом, тогдашним вице-президентом Уоллесом, который когда-то приезжал в Советский Союз и был в дружеских отношениях со Сталиным. Уоллес послал Сталину телеграмму: "Мой друг Эдди Гильмор любит и уважает русскую девушку, хочет на ней жениться. По недоразумению она арестована. Прошу Вашего распоряжения устроить счастье двух влюблённых". Тамару освободили мгновенно.

И опять ошибка. Гилмор действительно обратился к высокопоставленному американскому политику. Но это был не Уоллес, а Вэнделл Уилки – соперник Рузвельта на президентских выборах 1940 года, а в 1941–1942 годах его личный спецпредставитель. В этом качестве он посетил Великобританию, где с ним и познакомился Гилмор, а в сентябре 1942-го прилетел в СССР – сначала в Куйбышев (и Гилмор опять-таки был в числе освещавших его визит репортеров), затем в Москву для встречи со Сталиным. Вернувшись в США, он проявил себя как активный сторонник открытия второго фронта и сделался любимцем советской пропаганды. К тому же Сталин рассчитывал, что в 1944 году Уилки будет снова избираться в президенты. О таком лояльном кандидате Москва могла только мечтать.

Гилмор получил отпуск в агентстве и полетел в Америку через Аляску в мае 1943 года на самолете бывшего посла США в СССР Джозефа Дэвиса, еще одного фаворита советского вождя. Дэвис привез в Москву копию снятого по его книге художественного фильма "Миссия в Москву", восхваляющего Сталина. Картина вышла в советский прокат без единой купюры, а Дэвис тогда же был награжден орденом Ленина.

Фрагмент фильма "Миссия в Москву". Режиссер Майкл Кёртис. Марджори Дэвис – Энн Хардинг, Полина Жемчужина – Фрида Инескорт. 1943

Сразу по прибытии в Вашингтон Гилмор встретился с Уилки. Тот внимательно выслушал его и спросил: "Чем я могу помочь?" – "Вы можете поставить этот вопрос перед Сталиным?" – спросил Гилмор. "Конечно, – ответил Уилки. – Что вы хотите, чтобы я ему сказал?" – "Пошлите ему телеграмму". – "Набросайте текст, и я буду рад послать ее".

Уилки позвонил через несколько дней. "Я получил ответ Сталина, – сказал он. – Мне его доставил советский посол Громыко". И Уилки зачитал ответ. Еще через три дня Гилмор получил телеграмму от Тамары: "Я дома с мамой тчк люблю тебя тчк жду тебя тчк спеши любимый твоя Тамара".

Уилки в тот момент был нужен Сталину, и вождь милостиво исполнил его просьбу.

Гилмор был в Северной Каролине, когда ему позвонил гендиректор АР Кент Купер: "Это просто офигенно! Ты сделал сенсацию из своего романа!" – "Сенсацию?" – "Ну да. Вы с Тамарой красуетесь на первой полосе New York Times".

Купер слегка преувеличил. Новость была опубликована не на первой полосе, и в ней не было имен счастливой пары. Но это была все-таки сенсация.

Им было позволено заключить брак в одном из московских ЗАГСов. "Теперь, – сказал Гилмору знакомый дипломат, – вам надо подумать, как вывезти Тамару из России". – "Не сейчас, – ответил Гилмор. – Идет война. Я хочу дождаться ее конца здесь".

Гилмор успел как раз вовремя. К концу года отношение Кремля к Уилки, осмелившемуся рассуждать о послевоенном устройстве Восточной Европы, резко изменилось к худшему. А в январе в "Правде" появилась разгромная статья "Уилки мутит воду", где печально знаменитый фельетонист Давид Заславский называл его "послушным рупором реакционных групп", который "мутит воду, чтобы ему было легче ловить в мутной воде избирательные голоса".

Теперь Гилморы могли вместе посещать дипломатические приемы. Гилмор удивлялся: за годы войны иностранные дипломаты отказались от фраков и таксидо, но советские строго соблюдали дресс-код, указанный в приглашении. Один из приемов, в мидовском особняке на Спиридоновке по случаю дня советской армии, с участием первых лиц государства, Гилмор юмористически описывает в своей книге. Сцена, в которой участвовал американский посол Аверелл Гарриман, напоминает эпизод застолья из фильма "Осенний марафон". Молотов провозглашает тост за Соединенные Штаты. Гарриман отпивает глоток водки из своей рюмки. "Ну нет, – говорит Молотов. – Вы обязаны выпить до дна, чтобы показать, что вы пьете от души". Следующий тост произносит Гарриман: "За Советский Союз!" И пытается лишь пригубить рюмку. "Нет-нет! – протестует Микоян. – До дна, ежели вы всерьез!" Гарриман с отвращением выпивает вторую рюмку. Поднимается Каганович: "За здоровье президента Рузвельта!" Опять до дна. И так с каждым из шести присутствовавших членов Политбюро. Гилмор улучил момент и посоветовал секретарю посольства наливать послу боржоми вместо водки. "Боюсь, уже поздно", – молвил секретарь.

Гилморы ждали ребенка, и будущий счастливый отец сбился с ног, добывая все необходимое для младенца. Благо друзей у Эдди хватало. Он озадачил каждого, кто ехал из Америки или Европы в Москву. Например, бутылочки с сосками ему привез президент Американской торговой палаты Эрик Джонстон, которого принимали на высшем уровне, включая аудиенцию у Сталина. "Много я в своей жизни возил посылок, – смеялся Джонстон, передавая Гилмору заказ, – но эта самая странная. Мне было приятно тащить ее через полмира".

Когда в три часа ночи у Тамары начались схватки, Гилмор стал соображать, на чем отвезти ее в роддом. Такси в военные годы в Москве не существовало, поймать машину на улице в такое время суток было нереально. В конце концов он разбудил своим звонком посла Гарримана. Тот прислал свой лимузин. Гилморы ехали в роддом, за ними следовала машина наружки МГБ.

Вечером того дня, когда у Гилморов родилась дочь, 14 августа 1944 года, над Москвой гремел салют по случаю очередных побед Красной Армии, теперь уже на территории Польши. "Мне хочется, чтобы ее имя было как-то связано с победой", – сказала Тамара. "Имя Виктория тебе нравится?" – предложил Эдди. "Так ведь звали великую королеву? – спросила она. – Ладно, пусть ее зовут в честь победы и королевы". – "И если ты не против, – добавил Эдди, – я бы хотел дать ей второе имя – Вэнделл".

1946-й был счастливым годом для Гилмора. Во-первых, в марте он взял интервью у Сталина. Во-вторых, в мае получил Пулитцеровскую премию (500 долларов) за свои военные репортажи. В-третьих, вывез жену и дочь из Советского Союза. Все три события были тесно связаны друг с другом.

Вопросы Сталину иностранные журналисты задавали в письменном виде, а он выбирал, на какие из них отвечать. В тот момент он счел вопросы Гилмора самыми уместными и удобными для себя. Впрочем, ответил не на все, а только на те, на которые хотел ответить. Ответы Гилмор получил тоже на бумаге. Это была журналистская удача. Среди поздравительных телеграм было и послание от друга из New York Times: "Поздравляю тчк теперь вытаскивай Тамару".

Его прошение о выездной визе для Тамары уже несколько месяцев пылилось в МИДе. И вдруг произошло волшебство. "Мистер Гилмор! – радостно кричал в трубке сотрудник отдела печати. – Поздравляю!" – "С чем?" – подозрительно спросил Гилмор. Он еще лежал в постели. "Ваша жена получила визу на выезд из Советского Союза!" – "Повторите". Трубка повторила. После публикации интервью прошло две недели.

Он взял отпуск на три месяца. Некоторые друзья, в том числе посол Гарриман, предупреждали его: не стоит искушать судьбу и возвращаться с женой и дочкой. Гилмор колебался. Когда отпуск подходил к концу, АР попросило его вернуться в Москву. "Есть шанс, что Тамару могут не выпустить снова", – сказал он начальнику. Начальник ответил: "Выпустили раз – выпустят и другой". В некотором роде он оказался прав. Только ждать другого раза пришлось долго.

Вскоре после возвращения Тамара серьезно заболела. Вероятно, это было воспаление легких. Она провела на больничной койке семь недель. Ей сделали, по словам Гилмора, 190 инъекций пенициллина. Гилмор подал заявление на визу для лечения. Но чиновник отдела печати ему сказал: "В Советском Союзе лучшие в мире больницы. Ваша жена поправится и здесь". Короткая послевоенная оттепель кончилась. Наступила холодная война, в которой главным противником СССР была Америка. Прежний кредит обнулился.

Однажды Тамару остановили на улице люди в штатском. Они привезли ее на конспиративную квартиру и там битый час требовали развестись. То же самое происходило с другими русскими женами иностранцев. Натиск усиливался, когда мужья уезжали из страны. Некоторые не выдерживали давления и подписывали заявления о разводе. А в феврале 1947 года вышел указ о воспрещении браков между гражданами СССР и иностранцами. В приглашениях на приемы МИДа теперь отсутствовали слова "с супругой". Гилмор писал вежливые отказы: у нас, мол, не принято ходить без жены.

В январе 1950-го у Гилморов родилась вторая дочь, Сюзанна. Виктория подросла и пошла в советскую школу. "Я мечтала быть пионеркой! – рассказывала она в интервью российской журналистке. – Как все мои друзья. Но меня не принимали, потому что мой отец – американец. Мои друзья отдавали салюты, ходили на сборы, пели пионерские песни. И я тоже хотела с ними отдавать салюты и ходить на сборы. И особенно – носить красный галстук". На самом деле она была еще слишком мала для пионерки.

Зимой 1950/51 года Гилмор уехал в отпуск без жены. По приезде в Вашингтон он тотчас подал в советское посольство документы на новую визу (многократных тогда не существовало). Прошел месяц, два, три. Из посольства не было ни слуху ни духу. Отпуск давно закончился. Гилмора послали в Париж. Он продолжал обрывать телефон в консульский отдел посольства. Из Москвы звонила Тамара, спрашивала, когда он приедет. Звонить за границу тогда можно было только с Центрального телеграфа, и она привозила туда девочек, чтобы папа услышал их голоса. Гилмор как мог успокаивал свою "Томку", но сам был совсем не спокоен.

В марте в Париже проходила конференция министров иностранных дел "Большой четверки". На нее в составе американской делегации приехал советник госдепа Чарльз Болен, которого Гилмор знал по его работе на конференциях союзников (в Тегеране, Ялте и Потсдаме он был переводчиком Рузвельта и Трумэна). Гилмор рассказал ему о своей проблеме. Вскоре позвонили из советского посольства в Париже: виза готова. Можно забирать. Он не видел семью семь месяцев. Вернувшись в Москву, он узнал: получив запрос на визу для советского журналиста, посольство поставило условие – виза для Гилмора. "Теперь, – сказал он Тамаре, – давай думать, как выбраться отсюда".

В апреле Болен прибыл в Москву в качестве нового американского посла. "Эдди, – сказал он, – я хочу, чтобы вы и Тамара знали: добиться ее выезда – одно из первых дел, которым я займусь здесь. Ничего не обещаю, но поставлю вопрос на самом высшем уровне, если понадобится, и буду продолжать его ставить".

В этот период советские власти вынудили уехать нескольких американских журналистов. Против особо упрямых применяли провокацию. В апреле 1948 года в "Известиях" появилось огромное "Письмо в редакцию" Сесилии Нельсон, секретаря шефа бюро NBC в Москве Роберта Магидова. Уроженец Киева, он работал в Советском Союзе с 1934 года. Нельсон утверждала, что нашла в бумагах Магидова шпионские сведения. Магидову было приказано покинуть СССР в 48 часов.

Гилмор лишился двух секретарей-переводчиц. Им было велено уволиться. Одна из них, Лидия Клейнгал, была дочерью латвийского коммуниста, расстрелянного в 1938 году. Несмотря на это, она, по словам Гилмора, была убежденной патриоткой СССР и вела с ним бесконечные споры. Лидию увели люди в штатском. Лидию сменила Элис Алексис. Ее родители родились в России, но сама она была урожденной американкой. Отец работал на заводе Форда в Детройте. В годы Великой депрессии семья переехала в СССР. Отец и мать отказались от американского гражданства. Но Элис сохранила свой американский паспорт. Спустя год после увольнения Гилмор получил письмо от нее: "Дорогой мистер Гилмор! Я в лагере неподалеку от Кирова. Не попросите ли вы американское посольство помочь мне?" Гилмор показал письмо в посольстве, но ему ответили, что ничего не могут сделать.

Участники конференции министров иностранных дел Большой четверки посещают спектакль Большого театра "Ромео и Джульетта". Апрель 1947

Через два или три месяца после смерти Сталина Гилмор заметил Лидию с сыном на улице Москвы. Он велел водителю посигналить, и Лидия увидела его, улыбнулась и помахала рукой. Она провела больше двух лет в тюремной камере. Гилмор считал, что от Лидии и Элис, возможно, добивались доноса на него.

Случались и провокации. Однажды в квартиру Гилморов позвонил человек с внешностью, как выражается Гилмор, "идеального агента тайной полиции" – он уже видел эти синие двубортные пальто, эти кепки и новенькие коричневые ботинки только что из ЦУМа. Он представился сотрудником азербайджанской Академии наук и попросил достать лекарства для некоего Ивана Петровича, которого должен знать Гилмор и который теперь очень плох. Названия лекарств были написаны у него на бумажке. Гилмор ответил, что не знает никакого Ивана Петровича и не имеет возможности доставать лекарства. Визитер возразил, что лекарства может дать врач американского посольства. Врач американского посольства, объяснил Гилмор, не имеет права лечить советских граждан. "Никто не узнает", – пообещал незнакомец. "Откуда вы узнали мой адрес?" – "В Мосгорсправке сказали". По этому ответу Гилмор окончательно убедился, что незваный гость лжет: он только что переехал в дом для иностранцев на улице Народной, и его адреса не могло быть в базе Мосгорсправки. Незнакомец продолжал свои уговоры битый час.

В тот же вечер Гилмор рассказал об инциденте врачу посольства. "Как ты думаешь, – спросил врач, – что бы произошло, если бы ты достал лекарства?" – "Тебя бы обвинили в том, что бы заразил Ивана Петровича и еще кучу людей в Азербайджане какой-нибудь ужасной болезнью. Это подкрепило бы истории о разработке бактериологического оружия на Дальнем Востоке". Шла война в Корее, и советская пресса была заполнена сообщениями о том, что американцы испытывают на пленных свое бактериологическое оружие. "Чисто ради интереса, – полюбопытствовал Гилмор. – У тебя есть эти лекарства?" – "Есть, – ответил доктор. – Но я понятия не имел, что они знают, что есть".

В марте 1953-го умер Сталин. Гилмор всегда говорил, что хочет быть в Москве, когда это произойдет. Судьба пошла ему навстречу. Он описал похороны вождя во всех подробностях. Когда страсти улеглись, Тамара и Эдди отправились на ланч к послу Нидерландов и встретили там Чарльза Болена. Болен предложил поиграть в теннис. "Я смогу сыграть только пару сетов, – предупредил Болен. – У меня важная встреча. Меня хочет видеть Молотов". Вечером Болен позвонил Гилмору: "Эдди, можешь приехать в Спасо-хаус прямо сейчас?" – "Плохие новости?" – хмуро поинтересовался Гилмор. "Не такие уж плохие, дружище". Гилмор поймал такси. Он застал Болена в обществе пресс-секретаря посольства Роберта Такера. "Я только что от Вячеслава", – важно произнес посол. "Ну и?" – "Ликуй, малыш. Тамара получила визу". – "Повтори", – сказал Гилмор. "Тамара и Женя (жена Такера. – В. А.) получили визы. Похоже, тебе надо выпить". – "Мне снится сон, – сказала Тамара, когда услышала новость. – Не буди меня".

Во многих статьях, в том числе в англоязычной Википедии, написано, что роман Эдди и Тамары стал сюжетной основой фильма Never Let Me Go ("Не отпускай меня") с Кларком Гейблом и Джин Тирни. Красивая, но ложная версия. Фильм вышел в 1953 году, а первое издание книги Гилмора – в 1954-м. Фильм снят по другой книге – роману "Свинцовый рассвет" Пола Уинтертона, которого любители детективов знают по псевдонимам Эндрю Гарв и Роджер Бэкс.

Эдди и Тамара поселились в Лондоне. В Англии у них родилась еще одна дочь, Наташа. Эдди умер от сердечного приступа в октябре 1963 года. Его вдова в интервью 1975 года говорила, что недавно ездила в Москву навестить свою мать, но не узнала ни города, ни улицы, на которой жила. Американский журналист отметил, что говорит она с "очаровательным" британско-русским акцентом и "встречалась с большинством коронованных особ Европы". С этим очаровательным акцентом Тамара Адамовна сказала: "Мы должны научиться жить вместе. Никто не хочет войны. Русский народ хочет жить в мире точно так же, как американский". Тамара Гилмор скончалась в апреле 1980-го бабушкой двух внучек и одного внука.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться