255 лет назад, 17 июля 1762 года, при невыясненных обстоятельствах умер император России Петр III, за неделю до этого вынужденно отрекшийся от престола в пользу своей супруги Екатерины Алексеевны.
Нет в русской истории монарха, до такой степени оболганного. Злая карикатура, нарисованная отнявшей у него трон женой для оправдания узурпации, превратилась в государственный миф, загипнотизировала историков, дожила до наших дней и тиражируется сегодня в популярной литературе и телесериалах.
Голштинский принц Карл-Петер-Ульрих, крестившийся в России Петром Федоровичем, был внуком Петра I, сыном его старшей дочери Анны и занял престол по праву и в соответствии с волей своей тетки императрицы Елизаветы Петровны. Смена царствования произошла без малейших осложнений, что само по себе уникальный случай для России XVIII века. Ни у кого из государственных мужей и иностранных государей не возникло и тени сомнения в легитимности наследования. Петр III стал первым русским царем, родившимся и воспитанным в Европе.
Елизавета Петровна, сама ставшая императрицей в результате переворота и не имевшая детей (по крайней мере рожденных в законном браке), выписала из Киля племянника, к тому времени оставшегося круглым сиротой, именно для того, чтобы избежать династических осложнений. Секретарь французского посла в Петербурге Клод Карломан де Рюльер, наблюдатель внимательный и тонкий, пишет, что, поскольку Карл-Петер-Ульрих имел равное право и на шведскую, и на российскую короны (в этом смысле он был обречен на царствование), в Голштинии "воспитание его вверено было двоим наставникам редкого достоинства". Однако, оказавшись в России, "юный князь взят был от них и вверен подлым развратителям, но первые основания, глубоко вкоренившиеся в его сердце, произвели странное соединение добрых намерений... и нелепых затей, направленных к великим предметам".
Рюльер продолжает, поясняя свою мысль:
Воспитанный... в любви к равенству, в стремлении к героизму, он страстно привязался к сим благородным идеям, но мешал великое с малым и, подражая героям – своим предкам, по слабости своих дарований, оставался в детской мечтательности.
Отсюда так раздражавшие Екатерину инфантилизм и грубость наследника, никогда не знавшего материнской ласки (Анна Петровна скончалась через три месяца после родов), его неумение обращаться с женщинами, его озорство и вечная насмешка над придворным этикетом.
Вот другое свидетельство – записка прусского посланника Акселя фон Мардефельда, предназначенная для сведения сменившего его на этом посту графа Финкенштейна:
Великому Князю девятнадцать лет, и он еще дитя, чей характер покамест не определился. Порой он говорит вещи дельные и даже острые. А спустя мгновение примешь его легко за десятилетнего ребенка, который шалит и ослушаться норовит генерала Репнина (Василий Репнин, воспитатель Петра. – РС), вообще им презираемого. Он уступает всем своим дурным склонностям... Не скрывает он отвращения, кое питает к российской нации, каковая, в свой черед, его ненавидит, и над религией греческой насмехается.
Зато великая княгиня – сама кротость и смирение. Рюльер:
Во время похорон покойной императрицы она приобрела любовь народа примерною набожностью и ревностным хранением обрядов греческой церкви, более наружных, нежели нравственных... Иногда при всех, как будто против ее воли, навертывались у ней слезы, и она, возбуждая всеобщее сожаление, приобрела новое себе средство.
Екатерина умело распускала слухи о своем бедственном положении, о беспробудном пьянстве супруга (с десятилетнего возраста, как она изволила писать в своих записках), о его разврате, о том, что с восшествием Петра на престол ей грозят заточение в монастырь, если не хуже. Брак был несчастливым, это правда. Причуды изнывавшего от безделья Петра были своего рода протестом на строжайший надзор, установленный за молодой парой императрицей. "Мелочность опеки над Екатериною и Петром доходила до крайних пределов", – пишет историк Александр Брикнер и цитирует немецкий источник, в котором сказано, что Петра содержали "как бы под легким домашним арестом, будто государственного преступника".
В этих обстоятельствах великая княгиня мало-помалу втянулась в придворные интриги, сблизилась с канцлером Бестужевым-Рюминым, имевшим обширные виды на воцарение Екатерины, а у английского посла сэра Чарльза Хэнбери Уильямса просто брала деньги под векселя. (Став императрицей, Екатерина попыталась через графа Панина вернуть эту сумму – 44 тысячи рублей, но Лондон ответил, что "в сущности, это предмет слишком незначительный для того, чтобы ее величество заботилась об уплате" и что пусть она лучше "навсегда сохранит воспоминание об этих первых доказательствах дружбы Англии". Это похуже нынешнего "Рашагейта"!) Она просила 60 тысяч и у французского посланника Бретейля, но тот по недальновидности отказал, а потом и вовсе уехал из России накануне переворота, за что получил гневный выговор от короля.
В конечном счете всемогущий Бестужев пал стараниями партии Шуваловых – Воронцова (за спиной которых, в свою очередь, стояли французский и австрийский посланники), и великая княгиня и впрямь оказалась в величайшей опасности, но исходившей не от мужа, а от императрицы. Бестужев, однако, успел сжечь компрометирующие ее бумаги и на допросах не выдал.
В самом начале царствования произошло освобождение политических узников, репрессированных в царствование Елизаветы. Из двадцатилетней сибирской ссылки вернулась несчастная Наталья Лопухина, за участие в мнимом заговоре заплатившая вырванным языком и публичной поркой, вернулись Миних, Бирон, бывший лейб-медик Лесток, множество других бывших царедворцев, состоявших в противоборствовавших придворных партиях... Чужестранцы дивились всепрощенчеству государя, а шевалье Рюльер проницательно замечал:
Всякий день являлись замеченные, по крайней мере, по долговременным несчастиям лица, и двор Петра III пополнялся числом людей, одолженных ему более, нежели жизнию; но в то же время возрождались в нем и прежние вражды, и несовместные выгоды.
За амнистией последовал Манифест о вольности дворянства. Дворяне освобождались от обязательной военной или гражданской службы, могли выходить в отставку в любое время, выезжать за границу и поступать на службу к иностранным монархам. Отныне дворянин мог располагать своей жизнью по собственному усмотрению: заняться помещичьим трудом, посвятить свои досуги искусствам и наукам. Он не был обязан своим имением престолу. "Из дворянского ядра вырастает русская интеллигенция – до конца связанная с этим сословием своими добродетелями и пороками", – писал об этой великой реформе Георгий Федотов.
Спустя два дня Петр подписал манифест об упразднении Тайной розыскных дел канцелярии, перед которой трепетали и народ, и высшие сановники. Учрежденная Петром I для следствия по делу царевича Алексея, она превратилась в машину террора, фабрикуя дела на ровном месте, пытками выбивая из подследственных признания и расценивая слова наравне с делами.
Вопреки распространенному заблуждению, Тайная канцелярия не располагала сетью вездесущих негласных осведомителей. Штат ее петербургской конторы составлял в 30–40-е годы XVIII века 14, а накануне ликвидации – 11 человек, финансирование было более чем скромным, да и жалованье палачам-бюджетникам постоянно задерживали. Главным ресурсом политического сыска было доносительство. Клич "Слово и дело!" слышался из кабаков и казарм, частных домов и казенных присутствий. Жена доносила на ненавистного мужа, брат – на сестру, слуги – на господ, каторжник – на тюремщика, ученик – на учителя. "Слово и дело!" – кричал разоблаченный шулер и пойманный за руку вор. Доносительство, возведенное в патриотическую доблесть, развратило целые поколения.
И вот теперь император торжественно объявлял:
1) Вышепомянутая Тайная розыскных дел Канцелярия уничтожается отныне навсегда, а дела оной имеют быть взяты в Сенат, но за печатью к вечному забвению в Архив положатся.
2) Ненавистное изражение, а именно: слово и дело не долженствует отныне значить ничего; и Мы запрещаем не употреблять оного никому; а если кто отныне оное употребит, в пьянстве или в драке или избегая побоев и наказания, таковых тотчас наказывать так, как от Полиции наказываются озорники и бесчинники.
Да, Петр восхищался королем Пруссии Фридрихом II и его армией. И не он один. В популярной литературе прусское войско обычно изображают засильем бессмысленной муштры. Если бы муштра была бессмысленной, Фридрих не одержал бы в Семилетней войне блестящих побед, приводивших в трепет европейские дворы. Первое, что сделал Петр по восшествии на престол, – заключил мир с Пруссией, прекратив ненужную России, крайне тяжелую, дорогостоящую и кровопролитную войну. И стал реформировать армию по прусскому образцу.
Были еще указы о гласном суде, о веротерпимости и об отмене церковного надзора за личной жизнью подданных ("о грехе прелюбодейном не иметь никому осуждения, ибо и Христос не осуждал"), о секуляризации церковных земель...
С переворотом 9 июля 1762 года вся эта великая либеральная революция закончилась. Екатерина, впрочем, не начала заново войну с Пруссией, не отняла вольность у дворянства и подтвердила ликвидацию Тайной канцелярии. Вместо нее матушка учредила Тайную экспедицию во главе с "кнутобойцем" Шешковским. Она переписывалась с Вольтером и Дидро, а он допрашивал, как злодеев, русских просветителей Новикова и Радищева.
Петр попытался оказать сопротивление, но убедившись, что дело проиграно, сложил оружие и подписал отречение, присланное ему Екатериной. Его отвезли в Ропшу, во дворец растреллиевой работы, который ему подарила Елизавета, но в котором он никогда не жил. "Приехав в сию деревню, – пишет Рюльер, – он спросил свою скрипку, собаку и негра". Государыня проявила трогательную заботу:
Господин генерал Суворов! По получении сего, извольте прислать сюда... лекаря Лидерса, да арапа Нарцыса, да обер-камердинера Тимлера; да велите им брать с собою скрыпицу бывшего государя, его мопсинку собаку...
Точные обстоятельства смерти низверженного монарха неясны и яснее уже не станут. По версии Рюльера, приспешники Екатерины во главе с Алексеем Орловым попытались отравить Петра Федоровича, а когда он распознал яд и отказался пить, задушили. Долгие десятилетия в литературе цитировалась, кроме того, покаянная записка Алексея Орлова:
Матушка! Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда мы не помилуешь. Матушка – его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя! Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федором, не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни.
Но современными историками установлено, что записка эта – фальсификация Федора Ростопчина, предпринятая для того, чтобы убедить сына Екатерины Павла Петровича в непричастности его матери к смерти отца. Однако и верить официальному диагнозу – "геморроидальные колики" – оснований нет.
Петр III ненавидел канцелярии и церемонии.
Чуть ли не единственный из царей, он ни разу не надел короны.
Он не хотел короноваться, его умоляли поторопиться с коронацией, Петр снимал шляпу, подмигивал, раскланивался, произносил, размахивая шляпой – дурацким голштинским картузом:
– Моя шляпа, а ее марка – Голштиния, намного интереснее русской короны.
