255 лет назад, 17 июля 1762 года, при невыясненных обстоятельствах умер император России Петр III, за неделю до этого вынужденно отрекшийся от престола в пользу своей супруги Екатерины Алексеевны.

Нет в русской истории монарха, до такой степени оболганного. Злая карикатура, нарисованная отнявшей у него трон женой для оправдания узурпации, превратилась в государственный миф, загипнотизировала историков, дожила до наших дней и тиражируется сегодня в популярной литературе и телесериалах.

Голштинский принц Карл-Петер-Ульрих, крестившийся в России Петром Федоровичем, был внуком Петра I, сыном его старшей дочери Анны и занял престол по праву и в соответствии с волей своей тетки императрицы Елизаветы Петровны. Смена царствования произошла без малейших осложнений, что само по себе уникальный случай для России XVIII века. Ни у кого из государственных мужей и иностранных государей не возникло и тени сомнения в легитимности наследования. Петр III стал первым русским царем, родившимся и воспитанным в Европе.

Елизавета Петровна, сама ставшая императрицей в результате переворота и не имевшая детей (по крайней мере рожденных в законном браке), выписала из Киля племянника, к тому времени оставшегося круглым сиротой, именно для того, чтобы избежать династических осложнений. Секретарь французского посла в Петербурге Клод Карломан де Рюльер, наблюдатель внимательный и тонкий, пишет, что, поскольку Карл-Петер-Ульрих имел равное право и на шведскую, и на российскую короны (в этом смысле он был обречен на царствование), в Голштинии "воспитание его вверено было двоим наставникам редкого достоинства". Однако, оказавшись в России, "юный князь взят был от них и вверен подлым развратителям, но первые основания, глубоко вкоренившиеся в его сердце, произвели странное соединение добрых намерений... и нелепых затей, направленных к великим предметам".

Рюльер продолжает, поясняя свою мысль:

Воспитанный... в любви к равенству, в стремлении к героизму, он страстно привязался к сим благородным идеям, но мешал великое с малым и, подражая героям – своим предкам, по слабости своих дарований, оставался в детской мечтательности.

Отсюда так раздражавшие Екатерину инфантилизм и грубость наследника, никогда не знавшего материнской ласки (Анна Петровна скончалась через три месяца после родов), его неумение обращаться с женщинами, его озорство и вечная насмешка над придворным этикетом.

Вот другое свидетельство – записка прусского посланника Акселя фон Мардефельда, предназначенная для сведения сменившего его на этом посту графа Финкенштейна:

​Великому Князю девятнадцать лет, и он еще дитя, чей характер покамест не определился. Порой он говорит вещи дельные и даже острые. А спустя мгновение примешь его легко за десятилетнего ребенка, который шалит и ослушаться норовит генерала Репнина (Василий Репнин, воспитатель Петра. – РС), вообще им презираемого. Он уступает всем своим дурным склонностям... Не скрывает он отвращения, кое питает к российской нации, каковая, в свой черед, его ненавидит, и над религией греческой насмехается.

Зато великая княгиня – сама кротость и смирение. Рюльер:

Во время похорон покойной императрицы она приобрела любовь народа примерною набожностью и ревностным хранением обрядов греческой церкви, более наружных, нежели нравственных... Иногда при всех, как будто против ее воли, навертывались у ней слезы, и она, возбуждая всеобщее сожаление, приобрела новое себе средство.

Екатерина умело распускала слухи о своем бедственном положении, о беспробудном пьянстве супруга (с десятилетнего возраста, как она изволила писать в своих записках), о его разврате, о том, что с восшествием Петра на престол ей грозят заточение в монастырь, если не хуже. Брак был несчастливым, это правда. Причуды изнывавшего от безделья Петра были своего рода протестом на строжайший надзор, установленный за молодой парой императрицей. "Мелочность опеки над Екатериною и Петром доходила до крайних пределов", – пишет историк Александр Брикнер и цитирует немецкий источник, в котором сказано, что Петра содержали "как бы под легким домашним арестом, будто государственного преступника".

В этих обстоятельствах великая княгиня мало-помалу втянулась в придворные интриги, сблизилась с канцлером Бестужевым-Рюминым, имевшим обширные виды на воцарение Екатерины, а у английского посла сэра Чарльза Хэнбери Уильямса просто брала деньги под векселя. (Став императрицей, Екатерина попыталась через графа Панина вернуть эту сумму – 44 тысячи рублей, но Лондон ответил, что "в сущности, это предмет слишком незначительный для того, чтобы ее величество заботилась об уплате" и что пусть она лучше "навсегда сохранит воспоминание об этих первых доказательствах дружбы Англии". Это похуже нынешнего "Рашагейта"!) Она просила 60 тысяч и у французского посланника Бретейля, но тот по недальновидности отказал, а потом и вовсе уехал из России накануне переворота, за что получил гневный выговор от короля.

В конечном счете всемогущий Бестужев пал стараниями партии Шуваловых – Воронцова (за спиной которых, в свою очередь, стояли французский и австрийский посланники), и великая княгиня и впрямь оказалась в величайшей опасности, но исходившей не от мужа, а от императрицы. Бестужев, однако, успел сжечь компрометирующие ее бумаги и на допросах не выдал.

В самом начале царствования произошло освобождение политических узников, репрессированных в царствование Елизаветы. Из двадцатилетней сибирской ссылки вернулась несчастная Наталья Лопухина, за участие в мнимом заговоре заплатившая вырванным языком и публичной поркой, вернулись Миних, Бирон, бывший лейб-медик Лесток, множество других бывших царедворцев, состоявших в противоборствовавших придворных партиях... Чужестранцы дивились всепрощенчеству государя, а шевалье Рюльер проницательно замечал:

Всякий день являлись замеченные, по крайней мере, по долговременным несчастиям лица, и двор Петра III пополнялся числом людей, одолженных ему более, нежели жизнию; но в то же время возрождались в нем и прежние вражды, и несовместные выгоды.

За амнистией последовал Манифест о вольности дворянства. Дворяне освобождались от обязательной военной или гражданской службы, могли выходить в отставку в любое время, выезжать за границу и поступать на службу к иностранным монархам. Отныне дворянин мог располагать своей жизнью по собственному усмотрению: заняться помещичьим трудом, посвятить свои досуги искусствам и наукам. Он не был обязан своим имением престолу. "Из дворянского ядра вырастает русская интеллигенция – до конца связанная с этим сословием своими добродетелями и пороками", – писал об этой великой реформе Георгий Федотов.

Спустя два дня Петр подписал манифест об упразднении Тайной розыскных дел канцелярии, перед которой трепетали и народ, и высшие сановники. Учрежденная Петром I для следствия по делу царевича Алексея, она превратилась в машину террора, фабрикуя дела на ровном месте, пытками выбивая из подследственных признания и расценивая слова наравне с делами.

Вопреки распространенному заблуждению, Тайная канцелярия не располагала сетью вездесущих негласных осведомителей. Штат ее петербургской конторы составлял в 30–40-е годы XVIII века 14, а накануне ликвидации – 11 человек, финансирование было более чем скромным, да и жалованье палачам-бюджетникам постоянно задерживали. Главным ресурсом политического сыска было доносительство. Клич "Слово и дело!" слышался из кабаков и казарм, частных домов и казенных присутствий. Жена доносила на ненавистного мужа, брат – на сестру, слуги – на господ, каторжник – на тюремщика, ученик – на учителя. "Слово и дело!" – кричал разоблаченный шулер и пойманный за руку вор. Доносительство, возведенное в патриотическую доблесть, развратило целые поколения.

И вот теперь император торжественно объявлял:

1) Вышепомянутая Тайная розыскных дел Канцелярия уничтожается отныне навсегда, а дела оной имеют быть взяты в Сенат, но за печатью к вечному забвению в Архив положатся.

2) Ненавистное изражение, а именно: слово и дело не долженствует отныне значить ничего; и Мы запрещаем не употреблять оного никому; а если кто отныне оное употребит, в пьянстве или в драке или избегая побоев и наказания, таковых тотчас наказывать так, как от Полиции наказываются озорники и бесчинники.

Да, Петр восхищался королем Пруссии Фридрихом II и его армией. И не он один. В популярной литературе прусское войско обычно изображают засильем бессмысленной муштры. Если бы муштра была бессмысленной, Фридрих не одержал бы в Семилетней войне блестящих побед, приводивших в трепет европейские дворы. Первое, что сделал Петр по восшествии на престол, – заключил мир с Пруссией, прекратив ненужную России, крайне тяжелую, дорогостоящую и кровопролитную войну. И стал реформировать армию по прусскому образцу.

Были еще указы о гласном суде, о веротерпимости и об отмене церковного надзора за личной жизнью подданных ("о грехе прелюбодейном не иметь никому осуждения, ибо и Христос не осуждал"), о секуляризации церковных земель...

С переворотом 9 июля 1762 года вся эта великая либеральная революция закончилась. Екатерина, впрочем, не начала заново войну с Пруссией, не отняла вольность у дворянства и подтвердила ликвидацию Тайной канцелярии. Вместо нее матушка учредила Тайную экспедицию во главе с "кнутобойцем" Шешковским. Она переписывалась с Вольтером и Дидро, а он допрашивал, как злодеев, русских просветителей Новикова и Радищева.

Петр попытался оказать сопротивление, но убедившись, что дело проиграно, сложил оружие и подписал отречение, присланное ему Екатериной. Его отвезли в Ропшу, во дворец растреллиевой работы, который ему подарила Елизавета, но в котором он никогда не жил. "Приехав в сию деревню, – пишет Рюльер, – он спросил свою скрипку, собаку и негра". Государыня проявила трогательную заботу:

Господин генерал Суворов! По получении сего, извольте прислать сюда... лекаря Лидерса, да арапа Нарцыса, да обер-камердинера Тимлера; да велите им брать с собою скрыпицу бывшего государя, его мопсинку собаку...

Точные обстоятельства смерти низверженного монарха неясны и яснее уже не станут. По версии Рюльера, приспешники Екатерины во главе с Алексеем Орловым попытались отравить Петра Федоровича, а когда он распознал яд и отказался пить, задушили. Долгие десятилетия в литературе цитировалась, кроме того, покаянная записка Алексея Орлова:

Матушка! Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда мы не помилуешь. Матушка – его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя! Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федором, не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни.

Но современными историками установлено, что записка эта – фальсификация Федора Ростопчина, предпринятая для того, чтобы убедить сына Екатерины Павла Петровича в непричастности его матери к смерти отца. Однако и верить официальному диагнозу – "геморроидальные колики" – оснований нет.

Петр III ненавидел канцелярии и церемонии.

Чуть ли не единственный из царей, он ни разу не надел короны.

Он не хотел короноваться, его умоляли поторопиться с коронацией, Петр снимал шляпу, подмигивал, раскланивался, произносил, размахивая шляпой – дурацким голштинским картузом:

– Моя шляпа, а ее марка – Голштиния, намного интереснее русской короны.

Так писал о Петре III поэт и эссеист Виктор Соснора.

470 лет назад, 24 июня 1547 года, великий пожар уничтожил треть Москвы, спровоцировал бунт черни и заставил юного царя Ивана IV горько каяться в грехах. Стихия сделала его тогда Иваном Милостивым, и лишь позднее он превратился в Грозного.

XVI век на Руси отличался "повышенной экстремальностью природных явлений", пишут в своем климатологическом исследовании русских летописей Евгений Борисенков и Василий Посецкий. На Земле наступила вторая фаза Малого ледникого периода: зимы в Европе стали мягче, но засухи и набеги саранчи повторялись каждые три-четыре года. Сухая, жаркая погода в сочетании с ураганным ветром и явилась причиной небывалого пожара Москвы.

Николай Карамзин в "Истории государства Российского" не жалеет ярких красок:

Вся Москва представила зрелище огромного пылающего костра под тучами густого дыма. Деревянные здания исчезли, каменные распались, железо рдело как в горнице, медь текла. Рев бури, треск огня, и вопль людей от времени до времени был, заглушаем взрывами пороха, хранившегося в Кремле и других частях города. Спасали единственно жизнь: богатство праведное и неправедное гибло.

Это почти дословный перевод на современный Карамзину русский язык повести "О великом и сугубом пожаре и о милостивом защищении, иже на воздусе заступлением пречистые Богородицы", написанной в буквальном смысле по горячим следам кем-то из окружения тогдашнего митрополита Макария. В причинах бедствия ни автор повести, ни его современники не сомневались: разумеется, это кара Божья. Главными виновниками повествователь считает алчных и властолюбивых бояр:

И вместо, еже любити правду и любовь, в ненависть уклонишася, и кождо их различных санов желающе, и ничто же получаху, но обаче на мало время. И нача в них быти самолюбие, и неправда, и желание на восхищение чужаго имения. И воздвигоша крамолу велию, желающе себе властолюбия. Друг друга лукавством не токмо в заточение посылаху, и в темницах затворяху, и юзами облогаху, но и самой смерти предаваху... И от похищения чюжаго имения домы их исполнишася, и сокровища их направеднаго богатества умножишася.

(Юзы – это узы; в данном случае – оковы, кандалы.)

"Сгорело 1700 человек, кроме младенцев, – сообщает Карамзин. – Утешителей не было: царь с вельможами удалился в село Воробьево, как бы для того, чтобы не слыхать и не видать народного отчаяния".

Ивану шел в то время восемнадцатый год. Он вырос сиротой и в раннем детстве часто терпел притеснения от царедворцев. Сергей Соловьев считает, что раннее сиротство и дурное воспитание испортило царя, исказило прекрасные от рождения черты:

Окруженный людьми, которые в своих стремлениях не обращали на него никакого внимания, оскорбляли его, в своих борьбах не щадили друг друга, позволяли себе в его глазах насильственные поступки, Иоанн привык не обращать внимания на интересы других, привык не уважать человеческого достоинства, не уважать жизни человека. Пренебрегали развитием хороших склонностей ребенка, подавлением дурных, позволяли ему предаваться чувственным, животным стремлениям, потворствовали ему, хвалили за то, за что надобно было порицать...

17 лет он венчался на царство, а вскоре – за полгода до пожара – в первый раз женился. Царицу Анастасию Романовну народная молва наградила всеми мыслимыми достоинствами. Летописец сообщает, что "предобрая Анастасия наставляла и приводила Иоанна на всякия добродетели".

Государственными делами юный царь себя не утруждал, зато любил карать и миловать – по выражению Карамзина, "играл, так сказать, милостями и опалами". Его всесильными наместниками были родственники его матери князья Глинские, возбуждавшие ненависть прочего боярства.

Соперники Глинских, говорит Карамзин, "составили заговор; а народ, несчастием расположенный к исступлению злобы и к мятежу, охотно сделался их орудием". Ивану рассказали, что пожар на Москве учинился злым волшебством чародеев. Царь удивился и велел начать розыск. Розыск производили оригинально. На пятый после пожара день бояре приехали в Кремль, собрали народ на площади перед Успенским собором и спросили его, кто поджег Москву. В толпе закричали: "Княгиня Анна Глинская с своими детьми волхвовала: вынимала сердца человеческие, да клала в воду, да тою водою, ездя по Москве, кропила, оттого Москва и выгорела!"

Сергей Соловьев объясняет:

Черные люди (то есть чернь, податное население. – В. А.) говорили это потому, что Глинские были у государя в приближении и жаловании, от людей их черным людям насильство и грабеж, а Глинские людей своих не унимали.

Князь Юрий Глинский стоял тут же на площади. Он осознал смертельную опасность и попытался укрыться в соборе. Но толпа выволокла его из Кремля и убила. Начался бунт, жертвами которого стала челядь Глинских. Их имущество было разграблено. Наконец, толпа явилась в Воробьево и потребовала от царя выдать ей на расправу его бабку Анну Глинскую. Ее в это время не было ни в Москве, ни в Воробьеве. Толпу едва уговорили разойтись. Но зачинщиков запомнили и впоследствии казнили.

В этот момент отчаяния и беспомощности в царе произошел духовный переворот. Карамзин пишет об этом так:

В сие ужасное время, когда юный Царь трепетал в Воробьевском дворце своем, а добродетельная Анастасия молилась, явился там какой-то удивительный муж, именем Сильвестр, саном иерей... приближился к Иоанну с подъятым, угрожающим перстом, с видом Пророка, и гласомъ убедительным возвестил ему, что суд Божий гремит над главою Царя легкомысленного и злострастного.

О своем преображении писал и сам Иван:

Не понимал я, что Господь наказывает меня великими казнями, и не покаялся, но сам угнетал бедных христиан всяким насилием. Господь наказывал меня за грехи то потопом, то мором, и все я не каялся, наконец Бог наслал великие пожары, и вошел страх в душу мою и трепет в кости мои, смирился дух мой, умилился я и познал свои согрешения.

Заговорщики, погубившие Глинских, не достигли своей цели. Самыми доверенными приближенными царя стали после пожара священник Сильвестр и окольничий Алексей Адашев, человек скромного происхождения. Вместе с князем Андреем Курбским Адашев и Сильвестр составили "Избранную раду" – ближний круг политиков-реформаторов. Боярское правление на Руси кончилось. Под влиянием "Избранной рады" Иван IV провел судебную реформу, реформы государственной и военной службы, созвал Земский собор...

Новым поворотным пунктом царствования стала тяжкая болезнь самодержца в 1553 году, по возвращении из казанского похода. Сергей Эйзенштейн в своем фильме изображает недуг Ивана как притворство и уловку. Но историк Сергей Соловьев полагает, что царь и впрямь был при смерти. Лежа на смертном одре, он велел боярам целовать крест на верность своему сыну Димитрию, дабы царский венец не перешел к двоюродному брату Ивана Владимиру Старицкому.

Целование креста было настолько ответственным шагом, что даже истинные соратники царя не нашли в себе сил кривить душой. "Сын твой еще в пеленках, а владеть нами будут Захарьины", – будто бы сказал Ивану окольничий Федор Адашев, отец Алексея Адашева. Сильвестр тоже склонялся в пользу Владимира Старицкого.

Умер не царь, а его сын (не тот Димитрий, сын Марии Нагой, который впоследствии "чудесно спасся", а первенец, которому не было и восьми месяцев). По выздоровлении, говорит Соловьев, "тяжелые чувства затаились пока на дне души" царя. Иван охладел к реформам. В его сердце поселились подозрительность и мстительность. Подлинная или мнимая, болезнь царя проложила бесповоротный рубеж в истории России.

А в августе 1560 года, и тоже после пожара Москвы, скончалась совсем еще молодая царица. Есть версия – в которую верил Иван, – что Анастасию отравили. Царь был безутешен. "Он стенал и рвался, – рассказывает Карамзин, – один Митрополит, сам обливаясь слезами, дерзал напоминать ему о твердости Христианина… Но еще не знали, что Анастасия унесла с собою в могилу! Здесь конец счастливых дней Иоанна и России: ибо он лишился не только супруги, но и добродетели".

"Что было бы, – риторически вопрошал философ и историк Георгий Федотов, – если бы "ближней раде" Адашевых, Сильвестров и Курбских, опираясь на земский собор, удалось начать эру русского представительного строя?"

Вместо представительного строя Русь получила опричнину.

Теория о том, что стихийное бедствие – наказание за грехи, благополучно дожила до наших дней. Американский проповедник-фундаменталист Пэт Робертсон объяснял гневом Божьим разрушительный ураган "Катрина" – он будто бы ниспослан Америке как наказание за гомосексуализм и аборты. После катастрофического цунами, постигшего Японию, публицист Елена Ямпольская, тогда заместитель главного редактора "Известий", а ныне депутат Госдумы, написала, что это наказание японцам за их "русофобию":

Бог хранит Россию от внешних "наездов". Защищает от притязаний, которые выплескиваются через край – из области разумного в сферу чистого нахальства. Унижать Россию не рекомендуется.

С ней всецело согласился кинорежиссер Никита Михалков:

Все связано. И постоянное использование, унижение окружающего мира – оно приводит к тому, что Господь говорит: "Ребята, вы чего? Вы чего делаете?" И посылает бедным японцам девятибалльное землетрясение с цунами, с реактором.

Многим не чужд подобный взгляд и на беды России – мол, "забытая Богом" страна терпит за свой атеизм.

В XVIII веке европейские просветители скрестили перья с христианскими обскурантистами по случаю Лиссабонского землетрясения 1755 года. Вольтер написал тогда "Поэму на разрушение Лиссабона", в которой спорил с концепцией наказания свыше:

Обманутый мудрец, кричишь ты: всё полезно;
Приди, взгляни на сей опустошенный град,
На сей несчастный прах отцов, и жен, и чад...
Их томный слыша вопль в подземной там стране,
Курящийся зря пепл, не скажешь ли ты мне,
Что должно было так, чтоб град сей был несчастен,
И нужно то Творцу, который благ и властен?
Иль скажешь ты, смотря на трупы бедных сих,
Что Бог отмщает им за беззаконья их.
Сии безгрешные младенцы чем виновны,
В объятьях матерьних лия потоки кровны!
Отменно ль согрешил сей град и принял суд?
Париж и Лондон цел, где в роскошах живут;
Здесь гибнет Лиссабон, а там пиры всегдашны.

(Перевод Ипполита Богдановича)

А в романе "Кандид" вольтеровский герой высказывает мысль, по-русски лучше всего выраженную фразой "не согрешишь – не покаешься":

– Я усерднейше прошу прощения у вашей милости, – отвечал Панглос еще более вежливо, – но без падения человека и проклятия не мог бы существовать этот лучший из возможных миров.

"Дым отечества", "родное пепелище", "мировой пожар раздуем"... Это русская беда и русский символ. Что ни лето – тянет гарью...