О споре, что лучше: читать законы или подписывать, не читая.

Весной, еще до "Крымнаш", меня навестил мой старый московский знакомый. Направляясь ко мне, он совершенно случайно встретил в центре Праги своего давнего школьного товарища, уже больше 20 лет живущего где-то в Калифорнии и приехавшего в Чехию, по его словам, посмотреть культурные камни Европы и вообще… До меня добирались пешком, чтобы удобнее было в пути отмечать нечаянную радость встречи. Успели три раза. Пивом и фернетом. Потому прибыли в состоянии жажды и политологического возбуждения.

Оказывается, между первой и второй встретившимися им на пути пивными мой знакомый посетовал калифорнийскому другу на активность "взбесившегося принтера", т. е. Думы и Совета Федерации России. Как и часть его сограждан, москвич считает целую серию поспешно принятых российскими депутатами законов (об "иностранных агентах", "пропаганде гомосексуализма", запрете американцам усыновлять российских сирот и еще что-то) "идиотскими" (это самое мягкое из определений, которое он использовал для характеристики продукции "взбесившегося принтера"; остальные запрещены ныне российскими законотворцами к употреблению). Разгорячившись, московский гость уверял калифорнийского приятеля, что законодатели, которых он именовал "думаками", просто не понимают того, что зачитывают с трибуны в качестве законодательных инициатив и принимают в качестве законов.

Восхищенный впервые услышанными словесными оборотами его калифорнийский друг усмотрел источник дефектности штампуемых "принтером" законов в другом. По его мнению, коррумпированные законодатели и не читают принимаемых ими законов, а руководствуются решениями, диктуемыми извне (я запомнил: Кремль, Генпрокуратура и корпорации), а также своим меркантильным интересом. Тут и обозначился предмет их дискуссии: что лучше, чтоб "думаки" все же читали множимые ими законы или чтоб штамповали не читая, поскольку любые их поправки и дополнения лишь усугубляют нелепость принимаемых актов и их тягостные последствия для страны и мира.

С меня гости потребовали чего-нибудь (сошлись на виски – скотч, а не ныне запрещенном в России бурбоне, к слову), минералки с пузырьками и третейского суждения, основанного на знании прошлого. Выкатив запрошенное и не желая распалять спорящих, я стал примирительно бормотать, что вообще-то в анналах российской истории зафиксирован прецедент ответа на вопрос спорящих, но точного смысла его и ссылки на источник моего знания сейчас припомнить не могу.

…Прошло недели две. И я вспомнил, наконец, где содержится "исторический ответ" участникам случившейся у меня дома дискуссии, которые к тому времени уже давно разлетелись восвояси. В коротком авторском примечании к сочинению Николая Ивановича Тургенева "Россия и русские". За почти 170 лет с момента публикации этого монументального труда одного из величайших русских умов первой половины XIX века эту книгу мало кто прочел. Причин тут несколько. Несмотря на то что к моменту декабрьского восстания 1825 года Николай Тургенев – 36-летний экономист, действительный статский советник, сотрудник Госсовета, а затем и Минфина Империи, а параллельно – член тайных Союза благоденствия и (до 1822 года) Северного общества – от участия в заговорщицкой деятельности отошел и находился за границей, он был по показаниям соратников признан Верховным уголовным судом виновным в умысле ввести в России республиканское правление и приговорен к смертной казни. Однако император Николай Павлович смягчил этот приговор, повелев лишить Тургенева чинов и дворянства и сослать навечно в каторжную работу. (В моем детстве мы все это в школе проходили. Именно проходили – не более. Но имя с тех пор и запомнилось.) А дальше все почти, как в нынешних российских телевизионных передачах об истории, гальванизирующих сказанное Демьяном Бедным "Англичанка гадит!": британское правительство отказалось выдать приговоренного. (Теперь-то мы знаем, что это стало доброй традицией многовековых российско-британских отношений…) Последствия понятны: до революции 1905 года издать в России сочинение невозвращенца (сам он умер в Париже в 1871-м) было невозможно. После (до 1917 года) можно, но лишь частями, с опасливой оглядкой на цензуру. А Октябрьский переворот породил другие проблемы. Дело в том, что еще при жизни Тургенева сочинение этого либерального экономиста прочли и Герцен, и находившиеся в Сибири декабристы. Всем не понравилось. Герцену книга показалась лишь воспоминанием о безвозвратно ушедшем минувшем, не более, а декабристам – отказом от их общего героического прошлого. Ну, а кто же в "государстве рабочих и крестьян", только-только обучившихся грамоте по слогану "мы не рабы, рабы не мы" и сразу же взявшихся за освоение ленинского "декабристы разбудили Герцена", кто мог взяться за перевод с французского не одобренного Герценом и декабристами трехтомного сочинения, содержащего письма к царю и предложения об улучшении "царского режима"? Полностью "Россия и русские" для русских в переводе незабвенной Сарры Владимировны Житомирской вышла лишь в 2001 году. Крошечный тираж стыдливо не указан. Признаюсь, ни одного, кто бы прочел это замечательное издание, я не встречал.

Так вот, возвращаясь к спору моих гостей. Н. И. Тургенев сообщает:

"Один грузинский князь, назначенный, подобно многим, сенатором, обыкновенно подписывал бумаги, которые ему подавали, не читая. Один из его коллег заметил ему в одном важном случае, что следовало бы читать, прежде чем подписывать. "Я пробовал, – ответил грузин, – выходило еще хуже".

Автор комментария к русскому изданию "России и русских" Андрей Курилкин отмечает, что в основе этого примечания Тургенева популярный анекдот о грузинском царевиче Мириане Ираклиевиче, "указывающий на давние порядки" (с последним я согласиться не готов). Правда, в анекдоте к сенатору обращается не коллега, а проситель. А некоторые просьбы в России, как известно, дорогого стоят. И тогда, и сейчас. Особенно если они адресованы сенаторам.

Кстати, память о грузинском князе, сенаторе Мириане Ираклиевиче сохранилась не только в подзабытом анекдоте былых времен. Ведь он действительно был царевичем – сыном картли-кахетинского царя Ираклия II Баргратиони, подписавшего в 1783 году Георгиевский трактат – договор о переходе Восточной Грузии под протекторат Российской империи. Реальных шансов унаследовать престол отца у Мириана не было (он был пятым в очереди). Поэтому 16-летний юноша вместе с братом был отправлен в Петербург, где его приписали к императорскому двору, а затем поступил в русскую воинскую службу в звании полковника Изюмского кавалерийского полка. После участия в русско-турецкой войне полковник кн. Мириан Багратион получил чин генерал-майора и через пару лет стал шефом Кабардинского пехотного полка. 33 лет от роду, в царствование императора Павла Петровича, вышел на пенсию. За свою лояльность российскому престолу награжден новым императором Александром Павловичем орденом Св. Анны 1-го класса. Запоздало, после 37, женился на Марии Александровне, урожденной княжне Хилковой, которую очень любил, и с 1803-го безвыездно жил в Петербурге, развлекая жену домашними театральными представлениями, сочиняя стихи и занимаясь переводами с русского на грузинский. В 1815-м, в год кончины супруги, был назначен сенатором.

А вот что не отметили исследователи и комментаторы "России и русских", но Тургенев-то это прекрасно помнил: герой анекдотов, добродушный семьянин и поэт, а по совместительству царевич-сенатор, государственную мудрость которого Николай Иванович, не назвав его имени, помянул в своей книге, был одним из членов того самого Верховного уголовного суда, который приговорил Н. И. Тургенева к смертной казни…

21 августа 1968 года – день, когда началось вторжение в Чехословакию подразделений Советской Армии и "братских социалистических стран", положившее конец недолгой "Пражской весне", – дата памятная. Причем не только в Чехии и Словакии. Ее исправно вспоминают теперь и в России, часто давая трагическим августовским событиям 1968-го разные, диаметрально противоположные, интерпретации и оценки.

А вот предшествовавшие ей события июля ни там и ни тут не вспоминают. А именно тогда случилось то, без чего августовская вооруженная интервенция, возможно, развивалась бы иначе.

Очевидно даже краткий рассказ о "беспамятных датах" и событиях июля 1968-го следует начать с обстоятельств еще более раннего времени. С конца 1967 года советское посольство в Праге довольно регулярно стало сообщать в Москву о "неблагоприятных тенденциях в развитии идеологической ситуации в Чехословакии". В донесениях посла Степана Червоненко речь шла и о выступлениях пражских студентов в ноябре 1967-го, требовавших осуществления реформы системы образования, и о брожении умов на собраниях писателей в Праге. В декабре 1967-го "об угрозе идеологического перерождения Чехословакии" Москву предупредило и польское партруководство. С начала 1968 года в Москву стали поступать донесения, что критика партийной политики в Чехословакии персонализируется на фигуре первого секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Чехословакии (КПЧ) и по совместительству президента страны Антонина Новотного. Причем острое недовольство Новотным отмечалось теперь и в среде высшего партруководства страны. По свидетельству одного из сотрудников советского посольства в Праге, даже посол Червоненко, вообще-то мало разбиравшийся в чехословацкой политической действительности и чешского языка не знавший (источником его понимания был служивший в посольстве опытный партаппаратчик, славист Иван Удальцов), даже Червоненко "понимал неизбежность ухода Новотного, но все же надеялся потянуть со сменой руководства до весны, пока не будет найден "подходящий" лидер". Нового лидера Москва для Чехословакии не находила. А некоторые на Старой площади, где располагался Центральный комитет КПСС, даже полагали, что смещение Новотного окажется катастрофой для коммунистической власти в ЧССР.

Вопрос решил Брежнев, у которого к Новотному были свои давние претензии. Встретившись в декабре 1967 года в Праге с тамошними цековскими противниками Новотного, он бросил "Это ваше дело". И вопрос был решен – в начале января КПЧ возглавил руководитель коммунистов Словакии Александр Дубчек, которого Леонид Ильич поначалу ласково именовал "Сашей", а Червоненко почтительно "Александр Степанович".

Уже в феврале-марте эта недолгая благостность была нарушена – в Чехословакии фактически отменили цензуру средств информации, и дипломатические донесения из Праги наполнились сообщениями об открытой критике в Чехословакии методов действий компартии, профсоюзов, госбезопасности и органов юстиции… Расстались со своими должностями несколько секретарей ЦК, руководителей Центрального совета профсоюзов, министр внутренних дел и генеральный прокурор. На массовых митингах и в кулуарах ЦК противники Новотного открыто требовали его отставки с поста президента ЧССР. Короче, началась незабываемая "Пражская весна". А для московских правителей, перефразируя Стейнбека, "весна тревоги нашей".

Тревоги обитателей кабинетов на Старой площади в Москве и в советском посольстве в Праге усиливала оперативно-агентурная информация КГБ. В апреле КГБ через советских послов уведомило партийно-государственное руководство ГДР, Польши, Венгрии и Болгарии, что в ЧССР действует антигосударственная группа (названы социал-демократ Черник, бывший член ЦК Прохазка, писатели и публицисты Когоут, Вацулик, Кундера, Гавел и другие), связанная с "буржуазной эмиграцией". А через несколько дней представители КГБ устно информировали руководителей этих стран, а также Дубчека о том, что США осуществляют ныне некий, разработанный якобы еще в 1962 году, оперативный план "тайных операций против европейских соцстран". То есть травмированный личными воспоминаниями о венгерской революции 1956 года глава КГБ Юрий Андропов приступил к оперативным действиям в Чехословакии раньше, чем Президиум ЦК КПСС вынес свое общее политическое решение о Пражской весне.

В конце апреля в советском посольстве в Праге помимо генерала с Лубянки Котова начинает действовать специальное представительство КГБ. Главная цель этого подразделения – выявление надежно просоветских членов ЦК КПЧ, на которых в случае ввода войск можно было бы возложить публичную власть в стране. В составленном чекистами списке имена Алоиза Индры, Драгомира Кольдера, Йозефа Ленарта и Васила Билака. Позже к ним добавили бывшего министра внутренних дел Рудольфа Барака, уволенного и арестованного в 1962-м за растрату. Разрастающийся спецконтингент КГБ в советском посольстве, увеличивающийся еще и за счет людей, ведавших усиленной инфильтрацией в Прагу советских нелегалов (это координировал зам. начальника управления "С" Первого главка КГБ Геннадий Борзов), работал в тесном контакте с коллегами из чехословацкой СТБ. В июне это сотрудничество было осложнено увольнением главы СТБ Йозефа Хоуски, последовавшим за его попыткой передать КГБ фотокопии секретных дел СТБ, и группы старших офицеров службы, придерживавшихся промосковской ориентации. И, наконец, в июле, к забытым ключевым событиям которого я вскоре перейду, КГБ доставило из Праги в Москву секретное письмо бывшего главы Пражского комитета КПЧ Антонина Капека, в котором говорилось:

"Я обращаюсь к Вам, товарищ Брежнев, с призывом оказать братскую помощь нашей партии, всему нашему народу в деле отпора тем силам, которые создают серьезную опасность самим судьбам социализма в Чехословацкой Социалистической Республике".

Историки – выходцы из "органов", на мой взгляд, справедливо считают, что это послание сыграло свою роль в выработке модели "просьбы о помощи", которая должна была поступить в Москву и использоваться как инициативный документ для военного вторжения. В награду Капека включили в августе в состав подписантов такого послания. (Конец его трагичен: в январе 1990 года он попытался покончить жизнь самоубийством – стрелял себе в голову, однако был спасен медиками. А в мае того же года его нашли повешенным…)

И еще пара слов о теперь уже многократно описанном – о военно-оперативной и тактической подготовке вторжения. Она началась сразу после визита (без приглашения) в Прагу министра обороны СССР маршала Андрея Гречко, которого сопровождал заместитель министра иностранных дел В. Семенов. Это случилось 31 марта. А 8 апреля командующий ВДВ генерал Василий Маргелов получил от Гречко директиву: "… с получением сигнала "Буря" привести в полную боевую готовность <…> 7-ю и 103-ю воздушно-десантные дивизии, вывести их в исходный район для подготовки высадки в Чехословакии парашютными и посадочными способам. <…> Задача дивизиям: <…> взятие под контроль важнейших государственных учреждений, радиостанций, телевидения, почты, телеграфа, аэродромов, а также важнейших узлов дорог. Не допустить проникновения контрреволюционных сил в район Праги <…>" Дальше было много всего: стратегическое планирование Сергея Штеменко (ему, дважды ранее пониженному в звании, вернули чин генерала армии, а в августе назначили главой генштаба Организации Варшавского договора), командно-штабное учение ОВД "Шумава" (с 18 июня по 1 июля), тыловые учения "Неман" и, наконец, секретная встреча 14-15 июля руководителей стран ОВД, состоявшаяся уже без Дубчека и румынского сепаратиста Чаушеску, на которой, судя по донесениям румынской военной разведки DIMSM было обговорено военное вторжение не только в Чехословакию, но одновременно и в Румынию, назначенное (предварительно) на 22 августа. Военную инвазию в Румынию Чаушеску "разрулил" в оперативном телефоне с Брежневым.

А вот с намеченным вторжением в ЧССР оставался один неясный вопрос, без ответа на который московский ЦК не мог вынести политическое решение о старте запланированной военной операции "Дунай". С одной стороны, многочисленные с января встречи Брежнева и Ко с чехословацкими лидерами убеждали кремлевских в том, что процессы, начавшиеся в Чехословакии, можно остановить лишь посредством военной интервенции. Это понимание усиливалось не только их вполне реалистичными опасениями, что чехословацкая модель "социализма с человеческим лицом" может распространиться на соседние социалистические страны, но и собственной алармистской пропагандой о тайных агрессивных замыслах США, повышенной концентрации сил НАТО на западных границах ЧССР, их готовности к вторжению и т.п.

Уже в конце 1990-х многолетний сотрудник Международного отдела ЦК Вадим Валентинович Загладин уверял меня, что в ЦК были люди, сомневавшиеся в достоверности информации КГБ, служившей основой пропагандистских публикаций. Относительно концентрации войск НАТО летом 1968 года у границ Чехословакии Загладин, в частности, отмечал: "Все эти передвижения не превосходили ситуаций, которые уже существовали в прошлом, и не давали повода для подобных выводов". Но при всех этих не высказываемых вслух сомнениях для принятия решения о начале военного вторжения Президиуму ЦК требовался внятный ответ на вопрос, не вступит ли НАТО в случае начала операции "Дунай" в прямое вооруженное столкновение с войсками Варшавского пакта на территории ЧССР? Некоторыми данными по этому поводу располагал КГБ. В частности, в июле 1968-го Первый главк КГБ получил информацию от известного советскому руководству многообразно связанного с КГБ и Штази популярного в СССР американского певца Дина Рида: ему-де стало известно, что США не планируют вмешиваться в события в Чехословакии. Но для принятия политического решения ЦК такого рода сведений было явно недостаточно…

Решающая информация пришла 22 июля из Вашингтона от советского посла в США Анатолия Добрынина. Накануне, 19 июля "Правда" опубликовала очередную пропагандистскую статью, в которой сообщалось, что органы госбезопасности ЧССР обнаружили вблизи с границы с ФРГ тайный склад оружия американского производства. В статье также говорилось, что "советским компетентным органам"

удалось получить копию секретного американского плана, направленного на свержение правительства ЧССР. 22-го госсекретарь США Дин Раск вызвал к себе Добрынина и прямо сказал ему по поводу публикации в "Правде": "Это неправда, и вы знаете, что это не так, – это нужно прекратить". Раск подчеркнул: "Правительство США стремится быть весьма сдержанным в своих комментариях в связи с событиями в Чехословакии. Мы определенно не хотим быть как-то замешаны или вовлечены в эти события". Смысл высказанной госсекретарем Раском позиции США историки сегодня трактуют так: "Американцы опасались, что какое-либо вмешательство в события в ЧССР могло быть расценено как нарушение ялтинского раздела сфер влияния, а это подорвало бы шансы на успех намного более важных для них переговоров об ограничении стратегических вооружений". А о случившейся 22 июля 1968 года беседе Дина Раска с Анатолием Добрыниным уже давно не вспоминают.

***

В тот же день о вашингтонской беседе Раска с Добрыниным стало известно в Москве. Последний барьер на пути вторжения был устранен. Вечером 18 августа министр обороны СССР маршал Андрей Гречко сообщил собравшимся в его кабинете подчиненным: "Принято решение на ввод войск стран Варшавского договора в Чехословакию. Это решение будет осуществлено, даже если оно приведет к третьей мировой войне". Однако вторгшиеся 21 августа в ЧССР войска Варшавского пакта получили "категорическое указание" "при возможном – случайном – соприкосновении с войсками НАТО <…> немедленно останавливаться и "без команды не стрелять".