В 1968-м, после ввода войск в Чехословакию, ЦК КПСС постановил в 10-дневный срок издать пропагандистскую "Белую книгу" ("Материалы о контрреволюционном заговоре против социалистической Чехословакии").

Поручили дело Агентству печати "Новости". Определили объем – "15-17 печатных листов на русском, чешском, словацком, немецком, польском, венгерском, болгарском, английском, французском, испанском, арабском и по необходимости на других языках". Объем нешуточный, а сроки предельно сжаты. Как собрать и обработать за это время необходимый материал, раскрывающий "подготовку и характер контрреволюционного заговора" (эта формулировка должна была вытеснить обросшее позитивными коннотациями словосочетание "Пражская весна")? Откуда взять "доказательства" замысла "антисоциалистических сил, направленного на отрыв Чехословакии от социалистической системы и реставрацию капитализма"? – Министерство обороны, КГБ и ТАСС обязали предоставить документы и материалы.

В горячке событий (надо успеть к назначенному сроку, притом что пропаганда не являлась главной функцией военных и кагэбэшников) Министерство обороны и КГБ выдали кучу своих материалов, отчасти совершенно секретных. Но публиковать большинство из них было невозможно. Даже не по причине военных и политических тайн, в них содержащихся. А потому, что такая публикация противоречила бы контрпропагандистским целям издания и могла вызвать у читателя скепсис, недоверие и горькую усмешку.

Вот лишь некоторые из пассажей секретных многостраничных материалов, которые никогда не увидели читатели "Белой книги":

"Собравшиеся толпы контрреволюционеров выкрикивали грубые антисоветские лозунги: "Бей фашистов", "Оккупанты, убирайтесь домой", "Вы действуете, как фашисты", "Смерть фашистам" и др."

Это из справки начальника особого отдела КГБ (войсковая часть 32050) майора Зорина. А вот докладная инструктора политотдела 38-й армии подполковника Косенкова начальнику политотдела в/ч 48927 о положении в районе Оломоуц:

"…по предложению инженера Забранского (махрового правого) было принято решение объявить Оломоуц "мертвым городом", что означало не вступать в контакт с советскими солдатами, не выходить в город, не давать воды.<…> В течение 22, 23, 24, 25 [августа] город покрывался во все более увеличивавшихся количествах лозунгами, надписями; 26-го уже появляются лозунги "Бейте оккупантов, как Зоя Космодемьянская" (ну, как назвать этот лозунг антисоветским? – В.Т.), радио подпольное города и района Оломоуц призывало на смертный, святой бой против оккупантов".

На основании агентурных данных сообщалось и о якобы существовавшем заговоре проституток. Непонятно только, что они замышляли: то ли вступать в интимную близость с доблестными советскими воинами с целью их морального разложения и ослабления боеспособности, то ли, напротив, отказывать им в братской советско-чехословацкой любви и дружбе? Командование 20-й гвардейской армии доносило маршалу Петру Кошевому:

"30.9.68. газета "Свобода", орган Средне-Чешского обкома КПЧ, поместила статью, в которой одобряется расправа над девушками (были избиты и острижены) за общение с советскими солдатами. Газета писала "Не подавать как можно дольше руку этим девушкам".

Вообще-то и советское армейское командование к таким контактам относилось настороженно. "Культурно" дружить – пожалуйста, а вот отношения между полами, чреватые любовью, – это ни-ни… Но от дружбы чехи почему-то уклонялись.

Из того же донесения командующему Группы советских войск в Германии Петру Кошевому:

"На установление тесных контактов и дружеских связей партийные, местные органы власти и командование частей ЧНА (Чехословацкой народной армии. – В.Т.), как правило, не идут <…> На предложение дать концерт в бригаде обслуживания МНО (Министерства национальной обороны. – В.Т.) начальник политотдела подполковник Стенлд ответил: "Смотреть ваш концерт, когда ваши войска находятся здесь, просто невозможно". <…> Командир полка ПВО подполковник Родгуски <…> заявил: "Можно заставить по приказу что-нибудь сделать, но нельзя заставить по приказу думать, изменить свои убеждения". 2.9. Первый секретарь райкома Прага-4 Копецкий заявил: "Вы – оккупанты, захватили нашу страну, и в этой обстановке не может быть речи о дружеских отношениях с советскими войсками".

Поначалу отсутствие дружелюбия даже изумляло и обижало некоторых советских военнослужащих. Капитан Дроздов, старшина Михеенко, старшие сержанты Храмов, Шмаров и Козловец (в/ч 11943), которым поручено было охранять от митингующих пражан один из мостов чешской столицы, жаловались начальству:

"23 августа 1968 года граждане замолкли, никто к нашим военнослужащим не подходил, разговоров не заводил, а если кто пытался, его окриком обрывали "молодчики", которые группами находились неподалеку. Под мостом находился туалет, который специально был закрыт, чтобы наши военнослужащие им не пользовались".

Если же некие отношения между советскими военнослужащими и местными все же складывались, то это тоже беспокоило и чехословацкое, и советское политическое руководство. Посол в Праге Степан Червоненко переслал в МИД и министру обороны следующее сообщение:

"Советские солдаты меняют консервы на деньги или вино (некоторые районы Южно-Моравской области)".

В той же депеше приводились и другие примеры попыток установления "дружеских отношений":

"В деревне Дубе на Тирепицку некоторые жители пригласили в свои квартиры солдат и угостили их алкогольными напитками. После этого советские солдаты, будучи в нетрезвом состоянии, допускали различные безобразия (стреляли, например, в работников госбезопасности). Ранен никто не был".

Бывали и более серьезные последствия:

"…в Долни Логоте, район Индржихув Градец, восемь советских солдат пили в местной пивной. Поздним вечером в ходе дебатов возле пивной был ранен в ногу из пистолета студент Владимир Мотл (солдат, по-видимому, играл с пистолетом. – В.Т.), солдаты с места действия уехали".

В общем, к моменту выхода "Белой книги" дружеские отношения между оккупантами и оккупируемыми как-то не сложились. Но ведь и в качестве образцов "контрреволюционной диверсии" все это не тянуло. Были эпизоды и посерьезнее. К примеру, сообщение о том, что "в деревне Войковице была отравлена вода (мышьяком), предназначенная для советских войск". В сводках особистов это проходит дважды. Первоначальное донесение выглядело так:

"3 сентября с.г. врачом в/ч 86725 (понтонно-мостовой полк) была сдана вода на проведение анализа на ОВ (отравляющие вещества. – В.Т.) в санитарно-эпидемиологическое отделение <…>. Вода взята из городского водопровода М. Войковице из крана, расположенного вблизи пивоваренного завода. Данной водой пользуется понтонно-мостовой полк. <…> После проведения анализа воды было обнаружено в воде содержание мышьяка 0,004 мг на 1 литр воды. По заключению специалистов, данный % содержания мышьяка не опасен. Но мышьяк имеет свойство не растворяться в организме, что приводит к медленному отравлению. <…> Следует также отметить, что место забора воды не охраняется.

Оперуполномоченный

Техник-лейтенант

Хорьков"

Не надо было быть опером и техником-лейтенантом, чтобы догадаться, что из городского водопровода пьют все, а не только советские воины, приехавшие на танках оказать чехам и словакам "братскую помощь". Ясно было, что и местное пиво, которое солдатам пить не запретили, содержит в микродозах те же арсениды, которые были найдены в используемом для его производства воде. Возможно, на Лубянке выяснили и то, о чем многократно писали советские геологи: некоторые угли Чехословакии содержат богатые мышьякопроизводные компоненты. Короче, в "Белую книгу" этот эпизод в качестве иллюстрации "контрреволюционного заговора против социализма", как и все вышеприведенное, не попал.

***

Но оказалось, что можно обойтись и придуманными ранее пропагандистскими байками…

Задание ЦК было выполнено в срок.

Посмотрел новый британский сериал “Флеминг: человек, который хотел стать Бондом”. Создатель одного из самых ярких культовых образов мировой масс-культуры второй половины ХХ века, продолжающего свою экранную жизнь и приключения и в наше время, представлен в этом мини-сериале симпатичным талантливым нестареющим человеком, фантазером, бабником и хулиганом. В качестве эпиграфа в фильме использованы слова самого Йена Флеминга: "Все, что я пишу, имеет правдивые основания". На мой взгляд, это очень уместно в этой кинобиографии Флеминга, сфокусированной на амурных сюжетах и воинских подвигах героя, служившего в британской военно-морской разведке.

Правда, иногда эти правдивые основания оказываются позаимствованы из чужой истории. Ну, например, эпизод из заключительной, 4-й серии об участии Флеминга в добывании секретов "атомного проекта" Третьего рейха. На самом деле этому и в Италии, и во Франции, и в Германии были посвящены операции секретной американской миссии "Алсос". Ее действующие лица известны поименно, а материалы давно уже опубликованы. Английская разведка в ней участия не принимала. Хотя британцы были немедля ознакомлены с некоторыми результатами миссии. Но и понять создателей фильма здесь легко: первым прокатчиком сериала явилось BBC America – дочернее предприятия Британской вещательной корпорации. И авторы, прекрасно осведомленные о выгодности популярного и нержавеющего в США сюжета истории атомного шпионажа, учли вкусы и интерес американского телезрителя. В каждой серии неизменно повторяется: "Основано на реальных событиях. Некоторые имена, места и события изменены для драматического эффекта". Драматический эффект вполне достигнут. Сериал, при всей незатейливости его персонажей (да ведь и созданный воображением Флеминга Бонд тоже не герой Достоевского!), я смотрел посмеиваясь, но увлеченно. На мой вкус, он выгодно отличается от сусальной голливудской кинобиографии писателя-разведчика Spymaker: The Secret Life of Ian Fleming (1990). Особенно "хороши" в ленте 1990 года "русские эпизоды": можно с хохоту помереть, глядя на статную блондинку с холодными губами (по этому признаку будущий отец Бонда в фильме безошибочно отличает хороших партнерш от плохих) по имени Галина Ильинична Кац (вполне сопоставимо с флемнговскими "генералом СМЕРШа" Грубозабойщиковым и его подчиненным Кронштейном), выдающую себя за придворную даму (в прошлом), которую Флеминг принимает за княжну. Разумеется, "княжна" Кац оказывается чекисткой, коварно затащившей нашего героя в койку (постельная сцена, в отличие от нынешнего сериала, целомудренно не демонстрируется), а после немедля сдает англичанина товарищам из ОГПУ. Кстати, маленький "русский эпизод" в новом фильме тоже не самый удачный. И развесистой "клюквы" здесь тоже хватает. Но все это смотрится не так потешно, как в старой голливудской ленте.

Кстати, чего мне в новом сериале не хватает (будьте снисходительны к специфике моего интереса!), так это главного советского эпизода. И это вовсе не известное всему миру "Из России с любовью". Правда, сценарно и это вполне оправдано: действие в основном происходит в годы Второй мировой войны. В это время Флеминг коротко побывал и в Москве. Но это в его бурной биографии – второстепенный эпизод. Главное случилось в 1933-м.

***

Об авторе Джемса Бонда и его герое написаны уже сотни книг. (По понятным причинам особо ценю одну из них, авторы которой – мои радиоколлеги Андрей Шарый и Наташа Голицына). Но о первом московском визите Флеминга биографы писателя пишут мало и скупо. Исключение тут, пожалуй, лишь сочинения британского автора писательских биографий Эндрю Лайсетта и канадского историка-правоведа Гордона Моррела. Однако и ни в одной из этих книг не сказано того, чего не знал и сам Флеминг: весной 1933-го, за 20 лет до публикации первого бондовского романа "Казино Рояль", он уже обрел в СССР своего "главного" советского читателя. Им был Иосиф Сталин.

Главное, что интересовало Сталина в апреле-мае 1933-го в британской печати, – публикации о судебном процессе в Москве по делу шести британских служащих фирмы Metropolitan-Vickers ("Метро-Виккерс"), монтировавшей в СССР электростанции и поставлявшей комплектующие для них. Служащих обвинили в шпионаже, вредительстве и попытке подкупа с этими преступными целями ряда советских госслужащих, также проходивших в качестве обвиняемых по этому делу. В соответствии с установившемся к тому времени порядком, информация об этих публикациях, существенно влиявших и на позицию британского правительства, и на общественное мнение в Англии, регулярно ложилась на стол кремлевского диктатора. А наиболее значительными в плане такого, негативного для Кремля, влияния оказались статьи в лондонской The Times. Автором этих публикаций был молодой спецкор газеты на процессе Йен Флеминг.

Предысторию дела "Метро-Виккерс" Флеминг описывал так:

Действия ОГПУ в отношении компании [Metropolitan-Vickers] давно не были секретом для тех, кто имел отношение к деятельности компании в России... В декабре 1932 года появились первые признаки того, что внимание со стороны ОГПУ усиливается... Однажды, ближе к концу 1932 года, под Ленинградом пропала пожилая русская домработница [сотрудника Metropolitan-Vickers Уильяма] Макдональда по фамилии Рябова. Больше ее не видели, и известий о ней не было. Затем в январе секретаря компании Анну Сергеевну Кутузову... заманили в ОГПУ, где продержали около суток и допросили. Ощущение, что в любой момент может начаться атака, стало настолько острым, что Монкхауз [главный представитель компании в Москве. – В.Т.] отправился в Англию, намереваясь разъяснить положение дел советскому торговому представителю в Лондоне. В ходе встречи с ним Монкхаузу были даны категорические заверения, что бояться Metropolitan-Vickers нечего, что компания имеет очень хорошую репутацию и что никаких претензий ни к Монкхаузу, ни к другим сотрудникам не имеется. Поэтому Монкхауз может возвращаться в Россию и продолжать свою работу без малейших опасений каких бы то ни было преследований.

<...>

За день до арестов Монкхауз говорил Родену, одному из инженеров компании, который выехал в Англию 12 марта, что, согласно исследованию [наркома тяжелой промышленности Серго] Орджоникидзе, перспективы компании в России были радужны как никогда... Несмотря на все это, тайная полиция провела обыски в офисах компании и жилищах сотрудников, 19 из 40 сотрудников компании были арестованы... Лишь сейчас появилась возможность во всех подробностях описать происходившее во время пребывания инженеров в тюрьме на Лубянке и в ходе попыток выстроить обвинение против них.

Аллана Монкхауза продержали в ОГПУ два дня. Дотошному Флемингу удалось раздобыть его письмо, отправленное 14 марта 1933 года (сразу же после освобождения из Лубянской тюрьмы), другому обвиняемому, Ричардсу, находившемуся к тому времени уже за пределами СССР. Благодаря юному журналисту британский читатель, а вместе с ним и Сталин, впервые увидели лубянский "внутряк" глазами англичанина. В статье письмо Монкхауза обильно цитировалось:

"Четыре сотрудника доставили меня на Лубянку. Произошла некоторая заминка, во время которой я говорил с одним из руководителей следственного управления и рассказал ему о своей беседе с советским торговым представителем в Лондоне и данных им гарантиях. Я предупредил его, что дело это весьма серьезное, и выразил надежду, что арест согласован с вышестоящим начальством. Он заверил меня, что все делается с полного одобрения советского правительства, которое обстоятельно рассмотрело данный вопрос. Затем меня отвели в тюрьму, где я прошел через обыкновенные тюремные процедуры: меня раздели, изъяли подтяжки, галстук, воротничок и тому подобное, а также все иные предметы, с помощью которых можно повеситься. Около 3:30 меня поместили в камеру, а в 6:30 разбудили, принесли легкий завтрак, после чего, в 8 утра, начался перекрестный допрос. Он продолжался непрерывно на протяжении 19 часов.

Никаких конкретных обвинений мне не предъявили, однако предложили во всем сознаться. Применялись обычные угрозы, и в конечном итоге я признал, что старался быть в курсе общей ситуации в стране с тем, чтобы информировать совет директоров об общем положении, а также о возможностях для ведения бизнеса в будущем, однако я сказал им, что все это я считал обычной деловой практикой. Мне объяснили, что это политический и экономический шпионаж, пусть он и велся лишь в интересах фирмы. Затем мне устроили перекрестный допрос, целью которого было заставить меня признать, что я являюсь сотрудником британской разведки. После восьми часов бесплодных пререканий они это дело бросили. Потом начался еще один такой же допрос (он длился пять часов), чтобы заставить меня признать, что у меня имелся секретный источник средств на контрреволюционную и подрывную работу. Через пять часов было снято и это обвинение. Вслед за тем меня обвинили в военном шпионаже, однако от данного обвинения вскоре отказались".

Затем, уже после полуночи, Монкхаузу предъявили список поломок турбин за последние несколько лет. И измученный англичанин на радость огэпэушников признал наконец, что "некоторые поломки связаны с ненадлежащим качеством материалов и исполнения"...

В следующих своих статьях о Московском процессе 1933 года Йен Флеминг со слов других обвиняемых, в частности, инженера Джона Кашни, просидевшего на Лубянке более трех недель, сумел расширить описание технологии получения признательных показаний арестованных англичан:

"В ходе многочисленных допросов Белогорский (один из главных следователей) прилагал значительные усилия к тому, чтобы заставить меня признаться. Он говорил об этом около двух с половиной часов. В какой-то момент он дал мне дружеский совет, разъяснив позицию советских судов, что человек, давший чистосердечное признание, всегда оказывается в самом выгодном положении, и зачастую его выпускают на волю. Он сказал, что ему лично все равно, признаюсь я или нет, так как у них уже есть достаточные доказательства вины, что он с легкостью может мне продемонстрировать. Ему просто не нравится, что я ставлю себя в дурацкое положение. В другой раз он заявил, что меня нужно держать в тюрьме до тех пор, пока я не сознаюсь, что суд в случае надобности перенесут, и что если я сознаюсь и дам достаточные признательные показания, он позаботится о том, чтобы меня в течение часа отпустили. Был момент, когда он сказал, что если я не признаюсь сейчас же или в течение суток, то будет поздно. Он дал понять, что последствия для меня будут самые ужасные".

"На довольно раннем этапе допросов мне сообщили, что Монкхауз повел себя очень благоразумно, во всем сознался и был отпущен под обещание не покидать Москву. В другой раз мне сказали, что положение у меня безнадежное, поскольку ни британское правительство, ни моя фирма защищать меня не станут, и что людей, занятых шпионажем, никогда никто не защищает. Затем мне сказали, что от меня не требуют говорить, для кого была предназначена информация, которую я собирал. В конечном итоге, дескать, все равно, была ли это фирма или британское правительство".

<...>

"В конце концов я сказал, что изложу в письменной форме „показания“. Я не говорил, что напишу „признание“, но, думаю, они поняли это именно так. Я сказал, что устал и писать начну завтра. На следующее утро меня привели к следователям, которые были в полной уверенности, что я сяду и напишу признание. Тут я сказал, что делать этого не буду, а напишу отказ. Они смирились с этим только после долгих пререканий. В процессе они несколько раз говорили мне, что веду я себя неподобающим для английского джентльмена образом, и настойчиво заявили, что не примут мой отказ, если он не будет написан в следующих формулировках: „Отказываюсь давать дальнейшие показания относительно моей шпионской деятельности“. Так я и написал. Написать „предполагаемой шпионской деятельности“ они мне не разрешили".

Возможно, бывшего тюремного сидельца Джугашвили и интересовали эти подробности новых приемов следственного сыска. Но, несомненно, главное, что его беспокоило при чтении переводов из "Таймс", лежало в другой плоскости: насколько дело "Метро-Виккерса" может повлиять на британо-советские отношения?

Еще в начале апреля советский посол в Англии Иван Майский писал своей коллеге в Стокгольме Александре Коллонтай:

Как Вы, вероятно, знаете из печати, они вызвали в Англии совершенно бешеную антисоветскую кампанию, невольно напомнившую мне худшие времена эпохи Чешем-Хауза (в Чешем-Хаузе располагалось советское посольство, когда в мае 1927 гола министр иностранных дел Англии О. Чемберлен уведомил советское правительство о разрыве дипломатических отношений между СССР и Англией).

Еще опасное было то, что некоторые члены правительства вполне поддержали кампанию прессы и даже открыто заявили (до суда, до расследования дела, авансом): для арестов нет никакого основания, все ваши обвинения против английских инженеров выдуманы. На этом основании с британской стороны было выдвинуто формальное требование – освободить арестованных англичан без суда и дело против них прекратить. <…> Пострадали при этом и торговые переговоры – они пока приостановлены по английской инициативе и неизвестно, когда возобновятся.

19 апреля 1933 года в Англии в связи с приговором советского суда по делу английских сотрудников "Метрополитен-Виккерс" был принят закон об эмбарго. По нему запрещался импорт в Англию ряда продуктов из СССР (леса, хлеба, нефти и т. д., что составляло до 80% ввозимой продукции). Закон вступал в силу с 26 апреля. В этой связи Сталину нужно было экстренно принять решение о дальнейшей советской тактике в англо-советских отношений.

Предыдущее решение – о суде над англичанами-"вредителями" – было результатом многофакторной игры различных советских ведомств, интересы которых часто не совпадали Нароком тяжпрома Орджоникидзе мог возлагать сколь угодно радужные надежды на дальнейшее сотрудничество с "Метро-Виккерс", начинавшееся с Россией еще до революции и возобновленное в 1923-м. Но в 1933-м СССР должен был расплачиваться с "Метро-Виккерс" за поставленное и смонтированное оборудование (несколько миллионов золотых рублей и полтора миллиона фунтов стерлингов). А в стране, истощенной насильственной коллективизацией и вызванным ею голодом, денег на это не было. Можно было попытаться сократить долг претензиями к "Метро-Виккерс" по поводу некачественности смонтированого оборудования и связанных с этим аварий на производстве. Они действительно случались. Но англичане объясняли это последствиями ударного труда и непрофессиональностью советских сборщиков. ОГПУ нашло другое объяснение, опробованное уже в "шахтинском деле" 1928 года, – саботаж и диверсия. Однако внешнеполитических последствий чекисты не просчитывали. В условиях мирового экономического кризиса, когда цены на советский экспорт и без того пали, британский закон об эмбарго грозил СССР полным экономическим крахом.

И, читая публикации о московском суде во враждебной британской прессе, – а четыре большие статьи в "Таймс" еще неизвестного в СССР автора Йена Флеминга оказались наиболее яркими в этом ряду, – Сталин нашел выход: приговоренных англичан из тюрьмы выпустить, выторговав за это у Великобритании отмену закона об эмбарго. Британский министр иностранных дел Джон Саймон в ноте на имя наркома иностранных дел Максима Литвинова выразил согласие с советским предложением:

"…с момента освобождения гг. Торнтона и Макдональда и их отъезда с советской территории, цель настоящего закона будет исчерпана и существующее положение вещей не будет рассматриваться правительством его величества как подлежащее использованию в связи с какими-либо другими обстоятельствами".

1 июля 1933 года Президиум ЦИК СССР "в порядке амнистии заменил тюремное заключение английским гражданам на высылку из СССР". Через несколько дней они вернулись на родину.