Иван Наживин. Собачья республика. Виктор Емельянов. Свидание Джима / сост. и ред. А.М. Грачева. – СПб.: Росток, 2021

Животным уже случалось в русской литературе быть в центре рассказа, страдать, грустить или радоваться. Но при этом они все-таки оставались животными. У Емельянова, в дневнике сеттера, трудно определить, где кончается мир собачий, где начинается мир человеческий: все умышленно спутано, переплетено. В конце концов, человеческое, конечно, торжествует над животным, и записки собаки становятся в нашем воображении дневником обыкновенным.

Так писал в 1939 г. Георгий Адамович, рецензируя одну из повестей, составивших настоящий сборник. В перечень известных собак русской литературы следует включить кавказских сослуживцев молодого Льва Толстого – Бульку и Мильтона (рассказы для детей (1872–1875). Забавные анекдоты об их занятиях венчает смертный финал. Знаменитый русский охотник, следственно, и собаковед Иван Тургенев сочинил в 1866 г. мистический рассказ о зловещем псе-призраке, от которого героя спасает другая собака – верный Трезор. А в 1874 г. Тургенев написал очерк о своем знаменитом и талантливом охотничьем псе Пэгазе; завершался он печально: В прошлом году он был еще превосходен, хотя начинал скоро уставать; но в нынешнем году ему вдруг все изменило. Я подозреваю, что с ним сделалось нечто вроде размягчения мозга. Даже ум покинул его – а нельзя сказать, чтобы он слишком был стар. Ему всего девять лет. Жалко было видеть эту поистине великую собаку, превратившуюся в идиота; на охоте он то принимался бессмысленно искать, то есть бежал вперед по прямой линии, повесив хвост и понурив голову, то вдруг останавливался и глядел на меня напряженно и тупо – как бы спрашивая меня, что же надо делать и что с ним такое приключилось? Шесть лет спустя Тургенев включил очерк о Пэгазе в свой цикл "Литературных и житейских воспоминаний", наряду с несколькими другими текстами об очень важных для писателя событиях и людях.

Перечень литературных собак продолжают Белолобый и Каштанка Чехова, Барбос и Жулька, Брикки, Завирайка и великолепный Сапсан Куприна, разумеется, Чанг Бунина. Рассказ Куприна о Сапсане называется "Мысли…" и представляет собой изложение мнений и соображений заглавного героя о своей и окружающей жизни: Мы, собаки, в смысле нервной восприимчивости в семь и еще много раз тоньше людей. Людям, чтобы понимать друг друга, нужны внешние отличия, слова, изменения голоса, взгляды и прикосновения. Я же познаю их души просто, одним внутренним чутьем. Емельянов и отчасти Наживин использовали схожий повествовательный принцип.

Выбор Каштанки, которая предпочла оставить дрессировщика и вернуться к пьющим пролетариям, привносит аллегорическую струю в русский "животный эпос". В революционном 1917 году Евгений Замятин писал более решительно, по сути, сравнивая русский народ с собакой ("Глаза"): Шелудивый тулуп – был, быть может, белый. На хвосте, в обвислых патлах, навек засели репьи. Одно ухо-лопух вывернуто наизнанку, и нет сноровки даже наладить ухо. У тебя нету слов: ты можешь только визжать, когда бьют; с хрипом грызть, когда прикажет хозяин; и выть по ночам на горький зеленый месяц.

Наконец, опустившийся и потерпевший крах в жизни капитан, хозяин Чанга, пожалуй, формулирует главную сюжетную идею повести Емельянова: Когда кого любишь, никакими силами никто не заставит тебя верить, что может не любить тебя тот, кого ты любишь. И вот тут-то, Чанг, и зарыта собака.

Обратимся к содержанию "Свидания Джима", "собачий" фрагмент которого был напечатан в альманахе "Круг" в 1936 году; отдельное издание вышло два года спустя в Париже. Рассказчиком в повести Емельянова является ирландский сеттер Джим. Его покупает на выставке Господин – русский литератор-эмигрант. Незадолго до приобретения пса Господин сочинил одноименную и отчасти автобиографическую повесть "Свидание Джима", в которой речь шла об утраченной и вновь обретенной любви автора, а ключевую роль играла собака. Закончив свою повесть, Господин обретает надежду, что его былая возлюбленная прочтет книгу, а ее сценарий претворится в жизни. Для этого, естественно, нужно завести настоящего Джима: Я начал писать рассказ Джима, думая, что это будет мое последнее свидание с нею, я не знал тогда, что она сможет вернуться, хотя бы в рассказе; не знал, кто она, а когда книга была закончена и возвращение в ней произошло помимо моей воли, я понял, что госпожа Джима есть то, что мне нужно Дело вот в чем: та моя книга, конечно, выдумка. Но вот, сейчас, после всего, мне думается, что эта выдумка построена не на лжи. Было ведь и вправду и ожидание, и доверие, и все остальное. А там, где нет лжи, не может быть ошибки. Она, та, про кого рассказано, должна, непременно должна вернуться. Дело случайности и времени.

Пока хозяин пребывает в ожидании чаемого возвращения возлюбленной, в мире животных разворачивается любовный роман между Джимом и соседкой Люль. Его интеллектуальное изложение становится, конечно, проекцией прошедшего романа Господина и его безымянной подруги: Мне кажется теперь, что если бы я не любил ее, я все-таки не смог бы и в то время как-то по-особенному ее не заметить. Я не хочу отмечать ее ум или красоту. Говорить о таких вещах в наших молодых подругах стоит вообще только тогда, когда они не оставили нам иных воспоминаний С самой первой поры она заставила меня прислушиваться к ней и никогда не потерять любопытства. В ней все было внешне просто, и все было свое Она дарила меня сознанием, что я не одинок, что у меня действительно есть подруга-союзник во всем, есть она, та, для которой на многое стоит согласиться. Так было всегда, даже в то время, когда она уходила, отдалялась от меня.

Двуликий автор истории меланхолически отмечает, что счастье возможно на земле только в том или ином из его осколков. Чувства Люль переменчивы, симпатия ее колеблется, точно маятник. То она уверяет, что им вместе будет неплохо и нескучно, то уговаривает Джима стать счастливым – полюбить другую. Но к этому времени она наполняет своим образом разум и чувства Джима буквально до краев: Мое счастье и мучение заключалось в том, что в моей подруге добра было, – может быть, на ее несчастье, – больше, чем зла, и она не могла ужиться с тем, с чем так легко уживаются многие Ее мир сложный, не всегда легкий, но зато всегда щедро одаряющий, был слишком большой, он слишком разросся во мне и не оставил места для равного ему другого. Нетрудно догадаться, что подобные любовные истории не могут завершиться тривиально благополучно. Случатся смерти, но будет побеждено и одиночество; повесть Емельянова все-таки становится торжеством любви: Их два мира совершенно одинаковые шли, как рельсы, и без нарушения правильности, может быть, без катастрофы, слиться или хотя бы немного сблизиться здесь на земле, – не могли. Они оба были лишь путем, по которому прошло то, что пройти не смогло бы, если бы одного из них не было. И, может быть, эта возможность значительнее, чем то, что они могли, или не могли быть вместе.

Выше я цитировал рецензию Адамовича на повесть Емельянова. Адамович писал о ней дважды, по случаю журнальной публикации и полного отдельного издания. Приведу выдержки из статей 1936 и 1939 гг.: За последние десять лет мне по роду моей деятельности пришлось прочесть очень много рукописей, присланных неизвестными авторами: вспоминаю за все эти десять лет лишь один случай такого же радостного "шока", как от книги Емельянова, – впечатление от "Повести с кокаином" Агеева, пролежавшей у меня чуть ли не полгода как предполагаемый хлам и потом проглоченной в час или в два. Вещи ни в чем не схожие, кроме сразу возникающей над ними уверенности, что это действительно настоящее, что ошибки быть не может Не имеет значения, повторяю, что в книге действуют и разговаривают собаки. Это – причуда, не более. Замысел "Свидания Джима" – вариация на вечную тему, которая может показаться, пожалуй, даже избитой: достаточно, однако, было подойти к этой теме с талантом и доверчивостью, чтобы обнаружилась ее прежняя, все та же неисчерпаемая глубина.

Так случилось, что "Свидание Джима" оказалось единственным законченным сочинением автора. Да и сам он был почти совершенно забыт, жизнь его известна очень поверхностно, архив не сохранился, говорить об автобиографичности повести не представляется возможным. Сам он в письме 1953 г. неизвестному адресату, которое приводит в предисловии к посмертному второму изданию "Свидания…" вдова Емельянова Ольга Можайская, отмечал: О самой книге говорить не буду. Если прочтете, увидите сами, в чем дело, почему главный герой, или, вернее, двойник героя, – собака – символ верности все равно кому или чему.

Биографические сведения о Емельянове таковы. Виктор Николаевич родился в Екатеринбурге 26 июля 1899 г. Учился в Таврическом университете в Симферополе на медицинском факультете. Служил радистом на Черноморском флоте. Россию покинул в 1920 г., через Болгарию попал во Францию.

Последующую канву жизни Емельянов набросал в упоминавшемся чуть выше письме 1953 г.: Я во Франции с 1923 г. С первых дней – на заводах полуквалифицированным рабочим. 1923–1934 – на автомобильном, с 1937 – на химическом (типографские чернила), а с 1934 по 1937 – безработица – невольный и невеселый отдых, позволивший мне заняться, как следует. Тогда мне было 35, и только 11 лет заводов за спиной. Теперь мне 54, и 30 лет работы. Машина износилась, работает почти бесперебойно, – но только работает. 10 часов в день – не бюро, где нет ни грязи, ни тяжестей, где работают сидя. На занятие другим сил больше нет.

В декабре 1936 Г. Адамович дал положительный отзыв. В 1936 часть повести была напечатана в альманахе "Круг". В 1939 книга вышла. К 1946 – разошлась. Жизнь моя изменилась морально, но не материально. Можно сказать, что ужесточение трудового законодательства Франции касательно эмигрантов способствовало рождению нового русского писателя. К сожалению, пока не обнаружено сведений, как Емельянов попал в "Круг" И. Фондаминского. Во всяком случае, В. Яновский в своих воспоминаниях среди других участников вечеров альманаха припоминает и Емельянова: Думаю, что Шаршун или Емельянов ни разу рта не раскрыли на собрании, и однако по-своему они тоже питали нашу беседу. Молчаливость и сдержанность писателя-пролетария подчеркивают и другие мемуаристы – Зинаида Гиппиус (Емельянов был вхож и в литературный салон Мережковских, см. дневник Гиппиус 1939 г.), Вера Бунина, Алексей Ремизов. Характер Емельянова показывает и такая кафейная сценка, сохранившаяся в памяти того же Яновского: Когда поздно вечером мы выходили из "Селекта", направляясь в "Доминик", в кафе еще оставались двое литераторов: Шаршун и Емельянов. Фельзен, улыбаясь, точно расшалившийся гимназист, тихо говорил, указывая на них глазами: "Веселые ребята". И это было очень смешно, ибо все что угодно, но веселья эти "ребята" не навевали.

Вероятно, после войны Емельянов познакомился с поэтессой Ольгой Можайской (1896–1973), двоюродной племянницей Н. Бердяева, вскоре они поженились. Можайская помогала Ремизову в подготовке его текстов, импровизированный салон в "кукушкиной комнате" Ремизова стал посещать теперь и Виктор Емельянов. В Обезьяньей палате Емельянов получил звание Деспота Игемона. В письме 1953 г. Бунин со слов Емельянова пересказывает следующую историю Ремизова: Недавно Ремизов рассказывал писателю Емельянову, что в юности любил втискиваться в толпу в церкви и мочиться в картузы и шапки, что держит народ сбоку (письмо Ю. Сазоновой, 1953).

О повседневной жизни Емельяновых в 50-е гг. содержатся сведения в письмах В. Буниной Г. Кузнецовой: Третьего дня обедала у Емельяновых. Они живут в комнате для прислуги. У них масса книг, и все на стенах, на полках и полочках. Порядок, чистота. Мы его очень любим. Он все болеет, но работает на заводе неутомимо (24 января 1955). Добросердечная Вера Николаевна регулярно ходатайствовала за Емельянова перед эмигрантским Литфондом в США и просила друзей-писателей о том же.

Упоминает Бунина о другой повести, которую писал в 50-е годы Емельянов: Он – единственный писатель, работающий на заводе. Очень милый, умный, из-за работы не может закончить романа, – его он нам с Леней рассказывал(16 апреля 1953). Речь шла о повести "Рейс", отрывок из нее был напечатан в журнале "Грани" (1959, №41). Действие опубликованного фрагмента "Ночь на Босфоре" происходит в Стамбуле, примерно в 1926 году. Одним из героев должен был быть старший кочегар парохода Василий Федорович, старший кочегар парохода, лет сорока с небольшим. На пароходных линиях служит он полтора десятка лет, прежде жил в Одессе; там спилась и умерла его жена Варвара, там же осталась 19-летняя дочь Саша. Ее воспитывала сестра Василия, недавно она скончалась, девушка живет со своим двоюродным братом – комсомольцем. Другой герой повести – молодой смазчик машинного отделения Петр Вилов, нанявшийся на корабль три недели назад. В 13 лет он стал сиротой, в 1920-м покинул родину, скитался по притонам Стамбула и т.п. Держит Петра память о любимой сестре Саше, умершей вскоре после родителей. Журнальный фрагмент заканчивается намеком, что сюжет повести должен быть связан с темой своеобразного "дуализма имени" – дочери и сестры.

Завершить работу Емельянову помешало не только отсутствие времени, но и ухудшение здоровья. У него обнаружилась онкология. В переписке Вера Бунина упоминает о том, что он подвергался облучению, в 1958 г. – тяжелой операции (письма Г. Кузнецовой, 23–28 июня 1953, 14 июля 1958). В 1963 году Виктор Емельянов скончался.

Игорь Чиннов посвятил его памяти стихотворение 1967 г.:

Душа становится далеким русским полем,
В калужский ветер превращается,
Бежит по лужам в тульском тусклом поле,
Ледком на Ладоге ломается.

Душа становится рязанской вьюгой колкой,
Смоленской галкой в холоде полей,
И вологодской иволгой, и Волгой…
Соломинкой с коломенских полей.

О собаках Чиннов не пишет, но идея метемпсихоза пронизывает строчки сочинения. Несколько лет спустя вдова О. Можайская отвечала автору так: Меня очень поразили строки "Душа становится…" – т.е. она становится тем, что видит в памяти, или что любит? Можно из этого вывести, что такое "я". Совпадает с моими снами. На четвертый день после кончины мужа увидела его во сне мальчиком 10-12 лет. Он меня не узнал, не увидел, а бежал стремглав, как будто наконец вырвался на волю, прямо куда глаза глядят. Во сне я знала, куда он бежал. Конечно, в Ялту, о которой тосковал. Потом я его видела часто. Он долго был мальчиком, потом стал расти и мной заинтересовался, лишь когда пришел в тот возраст, когда мы познакомились, т.е. к 47 годам. Говорил, что единственное утешение – это любовь (О. Можайская – И. Чиннову, 7 февраля 1971).

"Собачья республика" тоже была написана в середине 30-х годов, а издал ее автор в 1935 году в Тяньцзине. Но если повесть Емельянова можно назвать лирической, то сочинение Наживина – историко-публицистическое. Действие начинается в России незадолго до начала Великой войны, а завершается после революции. Персонажи-люди представляют самые разные сословия империи, среди них есть и представители дома Романовых, и придворная аристократия, и разночинцы, и прислуга, и крестьяне. По аналогии Наживин создает и портретную галерею русских собак: аристократических охотников, крестьян – пастухов, собак военных и пролетарских.

При написании повести Наживин использовал как источник книгу Дмитрия Вальцова "Псовая охота Его Императорского высочества Великого Князя Николая Николаевича в с. Першине. Тульской губ. 1887–1912 гг." (1913). Будущий главнокомандующий 1914–1915 гг. был знаменитым охотником и незаурядным деятелем. Именно его выбрал Наживин мишенью для своих яростных инвектив; в повести великого князя зовут Никитой, персонаж составлен из черт не только его, но и отца – Николая Николаевича Старшего, изнуренного нимфоманией. Автор "Собачьей республики" рубит сплеча: Великий князь Никита вдруг, по совету древних, познал самого себя. Ему вдруг открылось, что горласто садить скверной матерщиной целые полки на парадах, рубить соломинки на бокале шампанского, всемилостивейше хлестать сплеча своими собственными высочайшими руками провинившегося псаря мало, что можно, помимо всего этого, ещё и спасать Россию. В том, что спасать Россию надо, Никита был, к сожалению, прав. Он не понимал только, что спасать-то ее прежде всего надо было от таких вот Никит, как он сам. Ее верхи съедала страшная гангрена, и зараза быстро распространялась по всей стране. Невежественный народ утопал в водке и невероятной бесхозяйственности. Аппарат управления делал и все более и более грозные перебои. Трон, на котором безучастно сидел племянник Никиты, Николай, невежественный и ограниченный до самой последней степени, накренился набок. И грозно дышал всем в лицо – его чувствовали даже самые равнодушные, самые тупые, – опаляющий ветер революции. Всем стало ясно: себя и свои удобства спасать надо.

Першинское хозяйство после революции было превращено в музей истории быта (1919–1926), а потом его фонды поделили тульские музеи. Если псовые охоты русских князей Наживин уподобляет символам уходящей эпохи – русской монархии, то ближе к концу книги на ее страницах появляется описание городской свалки, ставшей прибежищем для множества ставших бездомными и беспризорными собак: Государственное устройство этой небольшой собачьей общинки было идеально просто: тут не только не было никаких пышных декораций прав собаки и гражданина, никакой эдакой пышной свободы, равенства и братства, но, наоборот, здесь чрезвычайно ярко поставлен был девиз, в русском переводе, кто смел, тот и съел. Стая на свалке – это уже образ упадка и разрушений времен революций и войн. Конец четвероногих обитателей и Першинской охоты, и свалки одинаково ужасен, редактор издания А.М. Грачева обоснованно связывает эти эпизоды с сюжетом рассказа Бунина "Последний день" (1913), в котором разорившийся владелец проданного имения перед отъездом приказывает своей прислуге уничтожить домашних собак. Эмблема ненавистного Наживину русского бунта, конечно, вождь мирового пролетариата: На балконе дворца Шестаковской стоит сам Ленин и, потрясая манжетами, зажигает толпы огнями дикого мятежа.

Ивана Наживина (1874–1940) можно назвать человеком противоречивым, пожалуй, даже неискренним. В автобиографии 1922 г. он гордо именовал себя сыном мужика, выросшим среди народа. Однако родился он в Москве, в семье бывшего крестьянина, ставшего предпринимателем. В деревне Иван Наживин бывал разве что у родственников: бабушка его жила в деревне Буланово Владимирской губернии (некоторые свои тексты Наживин подписывал псевдонимом Булановский). Некоторое время писатель прожил там со своей семьей после революции, пока не уехал на Юг России, прежде чем окончательно покинуть отечество. Средств у родителя было достаточно: Наживин учился за границей, жил в Швейцарии.

Наживин женился на еврейке, воспитывали они четверых детей, но писатель обоснованно считался не только русским националистом, но и антисемитом. Пожалуй, стоит привести фрагмент переписки с Буниным: Я получил письма от Маклакова и Милюкова, в которых оба определенно пишут мне, что мои выступления по еврейскому вопросу определенно повредили мне здесь… По совету Маклакова, чтобы напечатать мой материал по революции, я обратился в "Слово", к Гессену. Почтенный г. Гессен пишет мне, что так нельзя писать о революции, как пишу я, что надо освещать причины страданий русского народа (конечно, причины эти Столыпин, камарилья, неответственное министерство, черта оседлости и все, что полагается по забитому трафарету) и что, говоря и последних наших событиях так, как говорю я, мы "внушаем пренебрежение к народу"! Дальше идти некуда: на защиту бедного русского народа от свирепого владимирского мужика Ивана Федорова выступает г. Иосель Гессен!.. (8 июня 1920)

Впрочем, плодовитый писатель не любил не одних только евреев. На страницах 49 томов его сочинений досталось почти всем. Наживин писал критические повести из крестьянской жизни и жизни русских эмигрантов. Роман 1907 г. "Мене…Текел…Фарес…" посвящен был метаниям русского интеллигента – прочь от европейского рабочего движения, в огонь русского бунта. Беллетризованная его публицистика о годах революции обрушивалась на русский народ: Человек-зверь распоясался, и грабил, и издевался, и страшно было жить, нестерпимо. Вообще, о народе Наживин был мнения невысокого: У нас 75% безграмотных, мы веруем в Анчутку, бабка наша в остроге мильон нажила и мужиков под себя скупала, нам жрать нечего, болтающая интеллигенция наша не отражает настроений народных ни в малейшей степени, дороги западных демократий не наши дороги, не потому что они плохи, а потому, что мы не умеем еще сморкаться как следует, и проч. Не свобода собраний, слова, союзов нам нужна, а дубинка Петра Великого (Наживин – Бунину, 20 июля 1921).

Наживин безостановочно писал исторические романы о прошлом и настоящем; в последних он называл императора Николая национальным позором, Добровольческую армию – белобандитами, считал, что Милюков метит в преемники Сталина.

Особенных проклятий удостоились собратья по перу в эмиграции. Был у Наживина проект двухтомного сочинения о современных русских писателях, кое-какие подробности известны по письму автора Алданову: Статья о Бунине нужна, потому что этот коронованный уездный моншер водит за нос тысячи дураков. Злейший черносотенник и тупица, он окончательно разложился. Куприн смердит не меньше: его "Юнкера" ужасны. Шмелев уцелел как художник больше, но и это мракобес, годный только для молодцов-корниловцев. Осоргин – Нарцисс, который никак собой достаточно не налюбуется. Молодежь – все эти Берберовы, а в особенности Газдановы, Набоковы и пр. – вырожденцы, выкидыши. Мережковский полоумный схоласт. Единственный человек, о котором стоило бы поговорить, это Вы…

Второй том был посвящен российской местной литературе. Там дело выглядит иначе. Примесь пролетарской безграмотной стряпни, конечно, очень портит всю музыку, но наряду с разными С. Малашкиными там есть и совершенно несомненные помазанники Божии, хотя почти все и очень неровные. Л.Леонов, конечно, в лучших условиях вырос бы в большого человека. Тоже очень неровный П. Романов. Тоже Шолохов. Русская литература не здесь, а там. А здесь что-то гнилое и беззубое (25 июля 1934). Кое-что из задуманного, в частности, проклятия в адрес нобелевского лауреата (мертвец, пьяница, дурак, зверь), попало в книгу "Неглубокоуважаемые" (Тяньцзин, 1935), предполагалось ее продолжение под заголовком "Сволочи".

Пожалуй, свое писательское кредо Наживин высказал довольно откровенно в письме Бунину: Для себя я считаю главнейшим делом заорать, что царь – голый, т.е. революция, демократия и пр. – humbug (англ. обман) (октябрь 1920). Что касается мнений о его творчестве известных коллег, то можно привести анекдот из воспоминаний Ходасевича о Горьком: Получив трехтомный роман Наживина о Распутине, он вооружился карандашом и засел за чтение. Я над ним подтрунивал, но он честно трудился дня три. Наконец объявил. Что книга мерзкая. В чем дело? Оказывается, у Наживина герои романа, живя в Нижнем Новгороде, отправляются обедать на пароход, пришедший из Астрахани. Я сначала не понял, что его возмутило, мне самому случалось обедать на волжских пароходах, стоящих у пристани. "Да ведь это же перед рейсом, а не после рейса! После рейса буфет не работает! Такие вещи знать надо!" А в письме редактору Ф. Брауну Максим Горький был решителен: Очень путаный человек, хотя весьма начитанный. Хуже всего то, что при всей бойкости своей он совершенно бездарен (12 февраля 1924). В качестве примера стилистических упражнений Наживина приведу фразу из "Собачьей республики": Седой испил с красавицей чашу любви до дна и с тех пор ходил по жизни точно отравленный таракан. Автор описывает любовные увлечения и собак и, судя по всему, вовсе не стремится к юмору или иронии.

Думаю, не нужно удивляться "возвращенческим" настроениям, которые с годами овладели Наживиным, перманентно конфликтовавшим со своим естественным кругом. В 1922 г. в Европе он писал: Здесь быть нас заставляет только слабость, но долг повелевает, несомненно, быть там. А в 1930-е гг. Наживин писал Сталину (5 писем в 1934–1938, это приведено в "Неглубокоуважаемых"): Я никогда не был коммунистом, но я точно так же никогда не считал, что то, что вы осуществляете в России, есть коммунизм… Всею душою принимая революцию – она была неизбежна, я однако понимаю, что теперешняя ее стадия, государственный капитализм, никак не окончательная… Позовите всех, сплотите всех, кому дорога Россия. Вы вступили уже на путь примирительных реформ – я от всей души поздравляю Вас с этим и желаю только одного: смело идти дальше… Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, пустить меня домой. Сил у меня осталось уже немного, но я все их отдам на служение Родине. Тем не менее, траектория странствий Наживина по маршруту Новороссийск – Вена – Белград – Прага – Бавария – Бельгия окончилась 5 апреля 1940 г. не на родине, а в Брюсселе.

Итак, если сравнивать с собаками авторов настоящего сборника, то Емельянов – тихий и воспитанный пес, который лишний раз не гавкнет, тогда как Наживин безостановочно лаял и без видимых причин. В некотором смысле, их эмигрантские сочинения о жизни собак отражали ностальгическую тоску по "хозяину" – России. Вероятно, примиряли с беженской судьбой те ужасные сведения об СССР, что просачивались сквозь "железные занавесы". О человеческом и нравственном выборе в те годы откровенно написал тому же Наживину Бунин: Допустим, что мерзавец, скот, хам восторжествовал полностью: разве это значит, что из мира исчезли честность, добро, человечность? Я мерзавцем и скотом не был и никогда, надеюсь, не буду (ни ради какой России, хотя бы уже потому, что на черта мне нужна мерзавская и скотская Россия!) (19 июля 1922).