Петербургские правозащитники завершили большое расследование проекта "Женщина. Тюрьма. Общество" – о том, что происходит с женщинами-заключенными, заболевшими раком.

Тюремная медицина устроена так, что если у человека, осужденного даже на небольшой тюремный срок, возникает онкологическое заболевание, в большинстве случаев оно означает смертный приговор. Но даже безнадежных больных не отпускают умереть дома, несмотря на то что это предписывает закон. Рак убивает и мужчин, и женщин в местах заключения, но правозащитники решили рассказать именно о женских судьбах: в 2016 году в петербургской тюремной больнице имени Гааза умерли от рака три женщины.

Мобильное приложение Радио Свобода.

Подпишитесь!

Еще не поздно

О том, почему российская тюремная система столь безжалостна к людям, даже к смертельно больным женщинам, мы разговариваем с правозащитником, публицистом, автором проекта "Женщина. Тюрьма. Общество" Леонидом Агафоновым, адвокатом правозащитной организации "Зона права" Виталием Черкасовым и специалистом по медицинскому праву, членом Практической школы онкологов Ксенией Бархатовой.

– Леонид Агафонов, почему вы – бывший член ОНК, Общественно-наблюдательной комиссии по соблюдению прав заключенных – запустили этот проект?

– Проводя мониторинг, я всегда присутствовал на судах, где рассматривалось и УДО, и случаи с онкологическими больными. Я всегда думал, что сотрудники прокуратуры и ФСИН – это профессионалы, но однажды на заседании по поводу освобождения онкологического больного помощник прокурора по надзору за соблюдением прав человека в местах лишения свободы задал вопрос умирающему, которому осталось жить считаные недели: что вы будете делать, когда вылечитесь? И тогда я понял, что эти люди вообще не представляют, что происходит с больными в тюремной больнице имени Гааза, в каких условиях они содержатся, – и я сам стал следить за этим внимательнее.

Подписывайтесь на нас в telegram

Оказалось, что в тот момент там одновременно находились в стесненных условиях до 20 онкологических больных, и многим уже тогда в первой судебной инстанции было отказано в освобождении.

– В чем суть вашего проекта?

– Мы рассказываем истории заключенных онкобольных женщин, рассказываем о том, в каких условиях они находятся, какие у них есть возможности лечиться, удается ли им перед смертью попрощаться даже с близкими родственниками. То есть мой проект касается именно женщин – не только больных: это и женщины-правозащитницы, и женщины, ждущие своих мужей, и те, у кого есть дети, – проект достаточно большой.

– А почему вы сосредоточились именно на женщинах – наверное, потому что им в тюрьме сложнее?

– Да, я столкнулся с тем, что мужчины говорят о своих проблемах, а женщины молчат. Я просто один раз видел, как женщина в камере слезает со второго яруса, у нее пять-шесть месяцев беременности, и вот она съезжает сверху на животе со своей железной кровати. И главное – никто не просит помощи. Пока они не почувствуют к тебе доверия, они всегда будут говорить, что у них все хорошо. Это целый комплекс: страх, неуверенность, незнание законов, но на первом месте – недоверие.

– Ксения, вы согласны с тем, что работники ФСИН мало представляют себе проблемы больных женщин – или, может быть, не хотят представлять?

– Да, в стране вообще проблемы с высокотехнологичной медицинской помощью в сфере онкологии – она требует денег, многие клинические исследования проводятся за пределами России, химиотерапия, операционные вмешательства стоят дорого. А в тюрьме, в колонии все проблемы многократно усложняются, ведь это закрытая система, и там нет ни таких лекарств, ни оборудования, какие есть в обычных больницах.

И сама процедура получения помощи забюрократизирована – получить согласование на консультацию очень сложно. Если доктора соответствующего профиля в тюремной больнице нет, нужно заключать договор со сторонними медицинскими организациями, а это долго, и упускается та первая-вторая стадия заболевания, когда опухоль еще не проросла в соседние органы, когда больным еще можно помочь срочным активным вмешательством.

– Получается, что если ты заболел в тюрьме, то у тебя вообще нет шансов?

– Шансы будут, только если в решение этой проблемы включится общественность. Нужно уменьшать сроки согласования медицинских консультаций по 44-му Федеральному закону, привлекать гражданских специалистов, привлекать дополнительное финансирование. То есть проблему нужно решать сообща – и медицинскому сообществу, и ФСИН, и всему обществу.

– Виталий, что же получается: имея даже небольшой срок и заболев раком в тюрьме, человек фактически получает смертный приговор?

– У нас в обществе такая установка: если ты лишен свободы, то ты должен страдать. Да, у онкобольного счет идет на недели и даже дни, и чаще всего человек просто теряет возможность сохранить здоровье. Я этим занимаюсь с 2016 года, когда стал сотрудничать с активными членами ОНК, выявлявшими несчастных людей в той же тюремной больнице имени Гааза. Мне звонил Леонид Агафонов, я подключался – и тут-то я и открыл для себя эту страшную проблему, когда люди умирают тихо, безо всякой огласки, их убивает система: ты просто тихо умрешь в этих казематах, и тебя похоронят.

– То есть тут сразу две проблемы: одна состоит в невозможности нормального лечения, а другая – в том, что даже умирающих людей не отпускают из тюрьмы умереть дома, рядом с близкими?

– Пока трагедия была скрыта, ничего не менялось. Когда мы начали шуметь, требовать отпустить людей на свободу, дать им хотя бы умереть в человеческих условиях, мы шли в суды, уверенные, что людей отпустят. Ведь были заключения врачей, что в тюремной больнице им помочь нельзя. Но когда я смотрел в глаза судье, от которого зависело, будет ли человек и дальше так страшно страдать, я понимал, что судью это вообще не интересует. Они вместе с прокурором находили любые предлоги, чтобы не выпустить человека на свободу.

И только когда поднялся шум, когда об этом начали писать, я заметил, что суды стали более трепетно относиться к онкологическим больным, стараться не доводить до печального исхода. Мы вместе с ОНК выявили большое количество женщин, которые умирали в заключении, хотя у нас на дворе XXI век, и им можно было помочь. И только когда об этом стали трубить, ФСИН и судебная система стали относиться к ним более по-человечески, боясь репутационного ущерба.

– Леонид, у вас ведь наверняка есть соответствующие примеры?

– Да вот хоть Екатерина Нусалова, в связи с которой было возбуждено уголовное дело по поводу халатности против начальника тюремной больницы имени Гааза (оно уже передано в суд). Я сделал в своем расследовании такой тайм-лайн, расписал все этапы: когда она обратилась к врачу, когда приехала в колонию, когда был поставлен диагноз. И в судмедэкспертизе показаны все дефекты системы: фактически она целый год дожидалась диагноза – все это время у нее еще была возможность лечиться. И наконец, онколог пишет, что лечение ей не показано, поскольку оно может привести к смерти. А до этого целый год ее можно было лечить – оперировать, делать химиотерапию, но ничего этого не делалось.

Больница имени Гааза не имеет лицензии на оказание онкологической помощи. Все процедуры они должны были поручать онкологическим диспансерам. Мы делали запросы в комитет по здравоохранению по поводу трех женщин, в том числе по Кате, и нам ответили, что ни одна из них не лечилась в онкодиспансерах. Мы выявили, что на каждом этапе сроки затягивались: женщины обращались за медицинской помощью, когда у них была первая или вторая стадия болезни, а когда дело дошло до диагностики, это была уже четвертая стадия. И так было со всеми женщинами, которыми мы занимались.

– Ксения, как вы считаете, можно ли тут что-то исправить?

– Эту ситуацию нужно менять. Мы сейчас с ОНК Петербурга и Ленинградской области пытаемся привлекать сторонних медиков, но, к сожалению, система ФСИН этому сопротивляется, хотя и признает, что у них в штате нет онкологов. Поэтому хотелось бы, чтобы врачебное сообщество взаимодействовало с ОНК, чтобы онкологические заболевания выявлялись как можно раньше, когда лечение еще возможно. Для этого также необходимо проводить диспансеризацию заключенных, на что нужны дополнительные средства – и на консультации врачей, и на анализы.

– А вы пытались обратиться к врачебному сообществу?

– Да, оно проявляет сочувствие, но, к сожалению, мало кто соглашается работать бесплатно. Мы пытаемся привлечь разные правозащитные организации, чтобы они помогли оплатить работу врачей. УФСИН может оплатить сторонних специалистов только тогда, когда в штате отсутствуют врачи необходимых специализаций – в этом случае приходится заключать договоры со сторонними специализированными организациями. В частности, 78-я медико-санитарная часть УФСИН такие договоры заключает, но они разовые, и потом, процедура очень долгая, она включает аукцион, и все равно проходит очень много времени. Так что проблему нужно решать системно.

– Виталий, а что говорит российская Конституция, законы – может ли человек, лишенный свободы, быть заодно лишен права на здоровье и фактически права на жизнь?

– Согласно нашей Конституции, каждый гражданин имеет право на получение квалифицированной медицинской помощи. Случай Екатерины Нусаловой – это единичный срез всей системы, где люди просто тихо умирают. Когда подключились правозащитники, юристы, журналисты, мы подняли эту проблему. Всем онкобольным женщинам мы помочь не смогли, но кто-то освободился и сейчас лечится, кого-то не освободили с первого раза, и женщины умерли на определенной стадии обжалования судебного решения. Екатерину Нусалову освободили через полгода после выявления у нее четвертой стадии рака, два месяца она пробыла на свободе в специальном медучреждении и умерла. Но перед смертью она "завещала" нам продолжать борьбу – оформила доверенность на защиту ее интересов в Европейском суде.

И как только Европейский суд принял в приоритетном порядке ее жалобу к производству и задал неприятные вопросы правительству РФ, механизм завертелся. Поступили указания в следственные органы о проведении проверки, было возбуждено уголовное дело, и там было четко указано: в связи с тем, что потерпевшая обратилась в ЕСПЧ, данное дело находится на контроле Следственного комитета. Дело пришло к логическому завершению: к уголовной ответственности привлечен бывший начальник тюремной больницы, который, по мнению следствия, не принял всех мер к тому, чтобы Екатерине Нусаловой была оказана должная медицинская помощь.

– Леонид, наверное, Екатерина – не единственная жертва этой системы, которая вам известна?

– Когда мы с Виталием начали работать, у нас было сразу пять женщин с онкологическим заболеванием в четвертой стадии. Четырем из них уже было отказано в освобождении. По делу одной из них, Оксаны Семеновой, к тому времени уже было вынесено решение ЕСПЧ, где сказано, что Российская Федерация виновна в нарушении третьей статьи Европейской конвенции по правам человека – виновна в пытках и бесчеловечном обращении.

Но посмотрите, как система пытается защитить себя, до чего они дошли – мертвую женщину они обвинили в том, что она отказывалась от лечения. Хорошо, что у меня была ее собственноручная запись, где это опровергалось. То есть чудовищная ложь пошла по всей вертикали, и никто не удосужился ее проверить. И, согласно ответу на наш запрос, никакого лечения она не получала, хотя ей была показана и химиотерапия, и лучевая терапия. А почему не было лечения? Медики запрашивают конвой – на одного человека положено три конвойных. А у нас в больнице имени Гааза находятся одновременно 15 онкологических больных, плюс все остальные. И вот идет дележка этого конвоя, и все останавливается на уровне диагностики – на дальнейшее лечение конвоя просто не хватает.

С одной стороны, начальника больницы Иванова сделали козлом отпущения, ведь виновата вся вертикаль. С другой стороны, человек запрашивает конвой, но не требует его: не хочет ссориться с коллегами, не идет на конфликт, боится потерять работу, и люди из-за этого остаются без лечения.

– Ксения, вы наблюдали это – действительно людей не лечат из-за нехватки конвоя?

– Да, это так и есть, но проблема заключается еще и в законодательстве, потому что медпомощь оказывается не только в соответствии с нормами 323 ФЗ об основах охраны здоровья граждан, но еще и в соответствии с правилами распорядка исправительного учреждения. В УФСИН закрытые инструкции, которые очень сложно посмотреть, и мы не можем понять, в течение какого срока у них оказывается медицинская помощь, никакие сроки в правилах УФСИН не прописаны.

И вот еще в чем проблема – допустим, заключенный получил диагноз, предписание о каких-то исследованиях – УЗИ, МРТ, ФГДС – но тут круг замыкается, дальше лечиться он не может.

– Виталий, я правильно понимаю, что это и есть лазейка для нарушений – наличие не только Федерального Закона о медпомощи, но и внутренних инструкций ФСИН?

– Да, разумеется, система закрытая, извлечь из нее какую-то информацию очень трудно. Они держат оборону и стараются не предоставлять информацию, которая могла бы улучшить жизнь заключенных.

– Может, нужны специальные тюремные больницы – с разными специализированными отделениями, чтобы не было таких проблем?

– Сначала нужно переломить отношение обычного человека. Обыватель часто говорит: у нас дети в детсадах питаются хуже заключенных, – и в этой ситуации государство не позволит себе тратить больше денег на тюремную медицину. Попал в тюрьму – страдай.

У нас и правозащитники, и сотрудники тюрем выезжали набираться опыта в цивилизованные страны, возвращались изумленные: можно, оказывается, не унижать достоинство заключенных, не лишать их благ цивилизации! Но, окунувшись снова в нашу действительность, они понимали, что ничего нельзя изменить внутри этой государственной системы.

– Леонид, вы согласны – проблема более широкая, чем проблема отдельной тюремной больницы?

– Я недавно писал о Наде, которая полгода живет на свободе, ее отпустили, но штраф 200 тысяч не скостили, и сейчас высчитывают его из ее пенсии, оставляя ей минимум. И когда ей дали пять тысяч на дрова, приставы забрали эти деньги. Я написал пост, и мы собрали ей небольшую сумму на два кубометра дров, так под этим постом были такие злобные комментарии!

Вот и к больным заключенным такое же отношение: да эти смертники, да они выйдут и будут делать, что хотят, хоть убивать, хоть наркотики таскать. Большинство людей не сострадает им, они мыслят, как прокуроры, которые спрашивают: что вы будете делать на свободе? А человек через две недели умрет... Общество в целом – что прокурор, что обыватель – мыслит одинаково.

– Леонид, как вы думаете, что нам надо изменить в первую очередь, чтобы больные раком заключенные не умирали безо всякой надежды?

– Надо брать опыт западных стран, где заключенные лечатся в обычных гражданских больницах. Их отпускают в больницы, они регулярно отмечаются, а у нас есть браслеты, благодаря которым можно следить за людьми. Эти больные могут находиться в больнице без охраны – они ведь даже передвигаться активно не в состоянии. В тюремной больнице у них теснота, метр на человека, двухэтажные койки, ни помыться нельзя, ни питаться нормально. В гражданской больнице все же условия гораздо лучше, там есть прогулки, чего в больнице имени Гааза вообще нет, и прокуратура этого не видит. Сейчас, после наших жалоб, прокуратура, наконец, среагировала и сократила количество коек с 350 до 132. Но это опять новая проблема: у больных стало еще меньше шансов попасть на лечение и диагностику. По большому счету генпрокуратура сделала правильно, но ведь на самом деле нужна больница гораздо больше, коек на 450, ведь больных везут со всей России. У нас же определенные виды заболеваний приписаны к определенным больницам, например, если нужна офтальмологическая операция и нейрохирургическая – больного везут в Петербург через всю страну, хоть из Якутии, этапом по 2–3 месяца. А потом ему через полгода опять возвращаться на профилактику или новую операцию. И еще такая проблема: я знал онкологического больного, которого привезли из Воронежа, и здесь ему поставили 4-ю стадию. Но его не оставили здесь. Получается: мы тебе сказали – 4-я стадия, ты умираешь, но актировать тебя будут не здесь, ты поедешь обратно в Воронеж, и там будет решаться вопрос о твоей актировке.

– Виталий, вот вы говорили об удивительной безжалостности судей и прокуроров к умирающим людям – но откуда это, разве они не обычные люди?

– Думаю, тут большую роль играет селекция. Человек с состраданием там просто не выживет, ему нужна броня, чтобы остаться в этих рядах, либо сама система его выдавит. В целом по стране установка такая: по УДО не освобождать, помилований последние годы нет, осужденные пожизненно после 25 лет теоретически имеют право на освобождение, но у нас еще никого не освободили, оправдательных приговоров меньше 1%, таково общее состояние. И отсюда – прокурор обращается к лечащему врачу умирающей от рака женщины, выясняет, что ей дают обезболивающие наркотические средства, и говорит судье: раз так, то она, выйдя на свободу, продолжит принимать наркотики. И судья соглашается и не отпускает умирающую из тюрьмы. Система, направленная только на то, чтобы карать, вынуждает людей иметь каменные сердца, – отметил в интервью Радио Свобода адвокат Виталий Черкасов.