Марьяна Торочешникова: "Число людей, находящихся за решеткой и нуждающихся в серьезной медпомощи, более 20%". "Суд освобождает меньше половины тяжелобольных, и люди умирают в тюрьме, умирают, не дождавшись свободы, хотя они являются практически смертельно больными". Первая цитата принадлежит заместителю директора Федеральной службы исполнения наказаний Валерию Максименко, вторая – уполномоченной по правам человека в России Татьяне Москальковой. В 2016 году в российских тюрьмах и колониях умерли 3408 заключенных, из них от заболеваний – 2805 человек.

Для чего держать этих людей за решеткой? Почему, если они действительно нарушили закон, нельзя изменить им наказание на не связанное с лишением свободы? Ведь приговаривали их к конкретным срокам, а не к пыткам и не к смерти. Кто и каким образом может и должен изменить сложившуюся ситуацию?

О тюремной медицине, о правоприменительной практике в отношении тяжелобольных осужденных говорим сегодня с гостями Радио Свобода. Это руководитель правозащитного проекта "Зона права" Сергей Петряков и член Общественной наблюдательной комиссии Москвы, журналист газеты "Московский комсомолец" Ева Меркачева. А на видеосвязи с нами из Екатеринбурга – адвокат Алексей Бушмаков и член общественной наблюдательной комиссии Татарстана Альберт Зарипов.

Я предлагаю посмотреть два небольших интервью из Санкт-Петербурга – с адвокатом Виталием Черкасовым и членом Общественной наблюдательной комиссии Петербурга Леонидом Агафоновым.

Виталий Черкасов: Есть закон, который говорит, что в случае наличия тяжкого заболевания, которое не позволяет отбывать дальнейший срок наказания, человек, безусловно, должен быть освобожден. Но почему-то, когда мы в судах на это обращаем внимание наших уважаемых судей, они по большей части не реагируют на эти требования закона.

В начале 2016 года с помощью членов петербургской ОНК нам удалось найти четыре таких случая, когда тяжелобольные женщины, содержавшиеся в тюремной больнице имени Гааза, остро нуждались в освобождении, потому что тюремные врачи развели руками и сказали: "В данной ситуации мы такой помощи оказать не можем". На том этапе мы подавали ходатайство об освобождении этих женщин. Приходя к ним на свидания в тюремную больницу Гааза, я видел, что они с каждым днем все тают, тают. И получилось так, что только двух женщин нам удалось освободить на стадии рассмотрения апелляции уже в городском суде, но сроки ушли, и спустя некоторое время они все-таки скончались. А две женщины так и не дождались освобождения, умерли в тюремной больнице.

Леонид Агафонов: Тех, кто погибал, было достаточно много. Надежда Каун – это первая из женщин, которую мы смогли освободить. У нее был рак. Проблема в том, что ее почти год держали в СИЗО и не могли отвести к врачу, потом сделали операцию и увезли в колонию, и там она опять почти полтора года находилась без врачебной помощи. А когда отвезли, у нее была уже онкология в четвертой стадии.

Маша (28 лет) умерла через 19 дней после того, как суд отказал ей. Она тоже семь месяцев пыталась попасть к врачу. Этих женщин уже нет, а свидетельства – их письма – остались, и они говорят о том, что система у нас не просто не лечит, а даже не выявляет онкологию в больницах. Женщина якобы проходит осмотр, и у нее все нормально, а через семь месяцев у нее уже четвертая стадия. Комитет здравоохранения дал ответ: "Онкологическая медицинская помощь никому из этих женщин не предоставлялась".

А в судах говорят, что все нормально, то есть лечение им оказывается, прокурор поддерживает... Система не готова признавать даже простые свои нарушения. Никто же не говорит о том, что в колониях нет диагностики, нет конвоя для того, чтобы вывозить онкологических больных на ту же самую лучевую и химиотерапию. А когда идет разговор об этом в судах, они говорят: "Они же получают лечение". Но их никто туда не вывозит, потому что нет просто элементарного конвоя, чтобы обеспечить им хотя бы разовую помощь.

Марьяна Торочешникова: Я не могу понять, зачем тяжелобольных людей, которых там 20%, держат за решеткой. То есть каждый пятый заключенный в России тяжело болен, и, тем не менее, все они находятся в тюрьмах. Ева, а вы пытались выяснить у Валерия Максименко, для чего всех этих людей держать за решеткой и вынуждать их там умирать без помощи, в пыточных условиях?

Ева Меркачева: Он говорит, что, во-первых, не тюремные врачи виноваты в том, что они оказались за решеткой, а, во-вторых, что не врачам решать, выпустить их или нет, это решает суд. А суд чаще всего отказывает, когда те же тюремные медики обращаются туда с подобными ходатайствами.

Могу сказать по практике на примере Москвы. Сложилась такая тенденция: даже когда человек очень тяжело болен, даже когда очевидно, что он долго не протянет, московские тюремные медики боятся взять на себя ответственность, подавая ходатайство в суд или следователю, и заявить о том, что человек на грани. Они считают, что их могут заподозрить в коррупционной составляющей. Якобы так сегодня сложилась система, что все будут думать: может быть, не случайно этого человека хотят освободить, и сами медики об этом просят. На самом деле это, конечно же, не так.

Вот последний случай, который меня лично шокировал. В Бутырку за хранение и распространение наркотиков попал достаточно гламурный, известный на Рублевке молодой режиссер (ему было 34 года). Сразу скажу, что у него нашли меньше одного грамма. Его стали лечить местные психиатры, и в итоге ему становилось хуже и хуже, он потерял больше 40 килограммов, стал с трудом разговаривать, потерял память. Тогда его перевели в больницу Бутырки, где, как я полагаю, давали препараты, которые не нужно было давать. В итоге он с токсикологическим отравлением попал по скорой помощи в одну из наших городских больниц. И на сегодняшний день это "овощ", он не может ни разговаривать, ни писать, он вообще не понимает, где он, не может вспомнить, как его зовут... Мы несколько раз были у него, и каждый раз он просто мычал.

При этом те тюремные медики, которые его видели, еще могли признать, что с ним что-то не так, а все остальные, начальники медицинских управлений, например, были уверены, что это симулянт. Я потом разговаривала с заведующим токсикологическим отделением, в реанимацию к которому попал наш пациент, и он был в шоке от того, что на суде даже судья пыталась назвать его симулянтом! Он сказал, что те изменения, которые произошли у него по внешнему виду, по морфологии, то, что произошло с мозгом, все анализы, которые они сделали в независимой городской больнице, – все это очевидно, и как можно было этого человека называть симулянтом? Но судья называла его так и не освободила его из-под стражи. Более того, она дала ему самое строгое наказание, он получил девять лет колонии строгого режима.

Марьяна Торочешникова: И его этапировали?

Ева Меркачева: Мы настаивали на том, чтобы его хотя бы привели в порядок: пусть он сам начнет себя обслуживать, передвигаться. Нам говорили: "Хорошо, мы попробуем, попробуем даже ходатайствовать о том, чтобы его все-таки освободили". Но в итоге его этапировали даже без медицинского сопровождения в одну из колоний Брянской области. И я не представляю, что с ним сейчас будет. Я полагаю, от него просто избавились, потому что не хотели, чтобы их врачебная ошибка была всем известна.

Марьяна Торочешникова: А это из ряда вон выходящий пример? Или те люди, которые обращаются за помощью, в том числе в "Зону права", а дальше уже и в Европейский суд по правам человека, как правило, сталкиваются именно с таким отношением?

Сергей Петряков: Мы в основном занимаемся делами, заявителями по которым выступают осужденные, то есть лица, в отношении которых приговор уже вступил в законную силу, и они отбывают наказание в исправительных учреждениях. По обвиняемым могу сказать, что это общая тенденция, и ни следователь, ни тюремные врачи СИЗО, ни тем более судьи не заинтересованы в том, чтобы изменять меру пресечения. Всех устраивает положение, когда человек находится под контролем государства.

Марьяна Торочешникова: Какой же это контроль, если он бесконтрольно умирает?

Сергей Петряков: Имеется в виду, что он не сможет сорвать, например, процедуру рассмотрения его уголовного дела судом или не будет уклоняться от участия в следственных действиях. О здоровье вообще никто не заботится.

Ева Меркачева: В прошлом году человек, уже будучи в той же Бутырке, впал в кому. Его в этом состоянии доставили под конвоем в городскую больницу, причем сами сотрудники Бутырки жаловались, что теперь им не хватает сотрудников, чтобы обслуживать обычных заключенных. Тем не менее, четыре человека стояли все время. И следователь, которого они умоляли отпустить этого человека под домашний арест, никак не отреагировал, и судья никак не отреагировал. И он умер под конвоем. При этом жена не смогла даже на прощанье подержать его за руку, потому что ей было отказано в свидании.

Марьяна Торочешникова: И за это ни с кого не спросили?

Ева Меркачева: Ни с кого.

Марьяна Торочешникова: С другой стороны, есть примеры (к сожалению, их не так много, как хотелось бы), когда адвокатам и правозащитникам удается добиться освобождения тяжелобольных людей из-за решетки. Адвокат из Екатеринбурга Алексей Бушмаков как раз занимается такими делами. Вы помогли вызволить из тюрьмы уже более десяти человек. Буквально сегодня суд освободил из колонии мужчину, у которого была первая группа инвалидности по зрению.

Алексей Бушмаков: Да, мы очень плотно работаем в этом направлении, и у нас есть понимание и полный контакт с Общественной палатой Свердловской области, с уполномоченным по правам человека. И стараниями этих институтов удалось изменить судебную практику в регионе, в тех судах, которые находятся в непосредственной близости от мест заключения – это Нижний Тагил, Невьянск, Тавда.

Мы, как ни странно, находим понимание и с нашим Свердловским областным судом. Заслугой председателя является изменение подхода к делам по освобождению в связи с заболеванием. Эту практику буквально ломали через колено председательствующие судьи и председатель Свердловского областного суда, председатели составов, и все-таки ситуация в области сдвинулась в лучшую сторону. Она, конечно, не шикарная, но подвижки и понимание у нас есть, и я считаю это некоторым успехом.

Марьяна Торочешникова: А в чем сложнее всего убедить судей, которые не хотят отпускать заключенных: в том, что их состояние здоровья действительно настолько тяжело, что они не могут дальше находиться в тюрьме, или в том, что есть еще какие-то другие причины для того, чтобы не гнобить человека, не доводить его до смерти в местах лишения свободы?

Алексей Бушмаков: Судьи не являются медиками, они полностью доверяют заключению специальной медицинской комиссии. И вопрос не в том, что они все такие садюги, хотя, может быть, в каких-то моментах это и есть. Но из разговоров с судьями становится очевидно: они боятся освобождать таких людей, потому что они снова могут совершить преступление. Судьи боятся брать на себя эту ответственность, и складывается впечатление, что они буквально доводят человека до того состояния, когда он уже не сможет поднять руку и совершить преступление, и только тогда его можно освободить.

Марьяна Торочешникова: Правильно ли я понимаю, что с точки зрения Европейской конвенции по правам человека содержание осужденного в подобных условиях, когда он болен, и ему не оказывается достаточная медицинская помощь, приравнивается к пыткам? Ведь на последних стадиях рака люди испытывают сильнейшие боли, и в гражданских больницах (и то не во всех) назначают наркотические препараты, чтобы как-то облегчить состояние, а в системе ФСИН об этом, наверное, и мечтать не приходится. Или эту проблему как-то решают?

Сергей Петряков: Самая главная проблема заключается в поздней диагностике: в периферийных колониях отсутствуют специалисты-онкологи. Соответственно, когда осужденный начинает жаловаться на боли и какие-то другие симптомы, которых у него раньше не было, он обращается в медицинскую часть своего учреждения, и ему говорят: "Мы можем тебя этапировать в краевую больницу, подожди, этап будет через пять-шесть месяцев".

Проходит драгоценное время, заболевание из второй, например, стадии переходит в четвертую, когда уже невозможно применить наиболее эффективные средства лечения. И человеку, как пишется обычно в постановлениях и заключениях специальных медицинских комиссий, оказывается только "симптоматическая терапия", то есть его обезболивают, когда есть возможность, и только теми препаратами, которые есть в аптеке колонии. И повезет тому осужденному, который окажется, например, в больнице Гааза или в Красноярской туберкулезной больнице номер один, где в настоящее время есть лицензия на оказание медицинской помощи по онкологическому профилю и на использование наркосодержащих обезболивающих препаратов.

Но как быть с теми, кто сидит в той же Свердловской области? У нас в поселке Азанка был гражданин Изеров, и вот адвокату Бушмакову удалось с грехом пополам с седьмой попытки его освободить. И параллельно мы еще направили жалобу в Европейский суд. Поводом для обращения туда явилось как раз отсутствие адекватного лечения, что было подтверждено заключением независимых специалистов. Они основывали свое заключение на анализе первичной медицинской документации – адвокату удалось с большим трудом получить ее через администрацию колонии, которая всячески противодействовала этому.

И мы, таким образом, убили двух зайцев – с одной стороны, добились освобождения человека, которого действительно не лечили от онкологии. Ему удалили правую почку и сказали: "Теперь у тебя нет опухоли". И судья в своем постановлении, не обладая медицинскими познаниями, имея на руках заключение специальной медицинской комиссии, где сказано, что это рак четвертой стадии, и он имеет право быть освобожденным, сделала вывод: если рак был в почке, а почку удалили, значит, рака нет. Его отправили назад, адвокат Бушмаков подал апелляционную жалобу, затем его этапировали в другое учреждение, то есть сменилась подсудность, поэтому там было шесть или семь этапов выхода в суд, чтобы доказать абсолютно очевидную вещь – человек имеет последнюю стадию рака, его не лечат, что подтверждается заключением независимых специалистов, и его не отпускают.

Марьяна Торочешникова: Это действительно уже на грани с садизмом… Впрочем, онкобольных, если верить той же статистике ФСИН, в российских колониях не так уж и много по сравнению с другими больными. На первом месте – вирус иммунодефицита человека: 65 тысяч заключенных страдают этим заболеванием. На втором месте – различные сердечнососудистые заболевания: это около 50 тысяч человек. И на третьем месте – туберкулез: 25 тысяч человек. Причем тот же Максименко говорил, что только в 2016 году у 6653 заключенных туберкулез был впервые установлен; он сказал даже такую фразу: "Многие, если бы не попали за решетку, вообще не узнали бы, что больны". Что касается людей со сложными заболеваниями типа ВИЧ, там, наверное, ситуация тяжелая, потому что препараты особенные. Альберт, я знаю, что вы специально занимаетесь людьми с ВИЧ. В какой ситуации они оказываются, когда попадают за решетку?

Альберт Зарипов: Ситуации разные. Сегодня все действия по заключению договоров в регионах со специализированными медицинскими учреждениями, которых в системе ФСИН нет, очень усложнены. На май 2017 года в Татарстане не заключены договоры ни с одной специализированной клиникой. Все, что касается ВИЧ-инфекции, мы контролируем, потому что людям необходимо ежедневно принимать дорогостоящее лечение, проходить диспансеризацию. Сейчас специализированная помощь оказывается им по письмам-гарантиям.

Если смотреть по другим нозологиям, то сейчас у нас в больнице для осужденных находится один мужчина, у которого в местах лишения свободы село зрение, и он начал слепнуть. Пока его зрение еще можно спасти – сделать операцию, и он будет видеть, но с каждым днем зрение все ухудшается, и шансов все меньше. А у региональной системы ФСИН нет договора на оказание специализированной помощи по офтальмологии, чтобы провести хирургическое вмешательство, поэтому сделать ничего невозможно. Все договоры зависли где-то на уровне федеральных властей, и все. Больницы готовы что-то сделать для осужденных, но не могут, они заложники ситуации, ведь многие решения принимаются на федеральном уровне.

Состояние людей с ВИЧ в местах лишения свободы тоже начинает ухудшаться, потому что специалистов в данной области очень мало. Есть и люди, которые подлежат освобождению по состоянию здоровья. В нашей практике были случаи, когда людей приносили в суд на носилках, и им отказывали в освобождении.

Я не могу сказать, что я за то, чтобы всех освободили. Но если у человека есть заболевание, лечите его, оказывайте ему помощь в своей системе!

Марьяна Торочешникова: Как ФСИН собирается решать эти проблемы?

Ева Меркачева: У нас было однажды достаточно серьезное заседание правозащитников и представителей ФСИН, и там подняли вечный вопрос о том, стоит ли передавать тюремную медицину гражданским врачам. Там присутствовали еще и родственники тяжелобольных заключенных, и все сказали: ни в коем случае! С учетом того, что происходит в гражданской медицине в целом, как там относятся к пациентам, особенно в регионах, лучше, чтобы это осталось в недрах тюрьмы.

Вообще, сегодня есть достаточное количество оборудования и медикаментов, есть деньги, чтобы лечить больных заключенных, и все это можно было бы делать, если бы там были хорошие специалисты, честные люди с доброй душой. Но сложилось так, что во многих регионах в тюремные медики идут не совсем порядочные люди.

В одном изоляторе я зашла в камеру, где сидели богатые заключенные, которые лечились исключительно в Швейцарии или Испании, и они говорили, что вот в СИЗО попали к стоматологу и считают, что это лучший стоматолог в мире. Это говорит о том, что в любом изоляторе можно так поставить работу, чтобы были довольны любые заключенные, даже такие привередливые. А в других изоляторах есть такие стоматологи, которые отказываются лечить зубы, говоря: "Я могу только вырвать зуб, а пломбы ставить не хочу, это долго".

Марьяна Торочешникова: А кто может обязать власть исправить ситуацию, когда в Татарстане, например, конкретные медики, которые готовы лечить, не могут этого делать из-за отсутствия договоров?

Ева Меркачева: Медики сами должны все это делать, и в регионах, где медики это делают, такие договоры есть. А там, где медики не хотят помогать заключенным, и происходит то, что происходит.

Марьяна Торочешникова: А что говорит по этому поводу ЕСПЧ?

Сергей Петряков: ЕСПЧ говорит, что даже неоказание медицинской помощи по профилю стоматологии в течение семи месяцев является уже нарушением статьи третьей Конвенции, это уже пытки.

Но я хотел бы посмотреть на проблему шире. Даже если предположить, что есть госконтракты, заключенные между региональным управлением ФСИН и гражданским центром, то зачастую – в нашей практике такие случаи были и являлись поводом для последующего обращения в Европейский суд – складывается ситуация, когда невозможно обеспечить конвоирование и охрану в течение всего периода нахождения в гражданском медицинском центре. Это достаточно сложный процесс с точки зрения согласования процедур, самого этапа и обеспечения конвоя. Конвойная группа состоит из пяти человек, и если человеку необходимо лежать в стационаре в течение двух-трех месяцев, а одна конвойная группа работает 8 или 12 часов, то ее нужно сменять. А таких групп должно быть две или три, так что нужно задействовать порядка тридцати человек и трех собак, чтобы обеспечить охрану такого пациента.

Марьяна Торочешникова: То есть проще, гуманнее и дешевле для бюджета освободить человека, и пусть он уже дальше лежит в больнице, и о нем заботятся родственники.

Ева Меркачева: Да, и здесь вопрос к судьям. Два перечня заболеваний: препятствующий содержанию под стражей, и другой, для тех, кто уже осужден, – сейчас уже немножко отредактированы и достаточны для того, чтобы освободить половину тяжелобольных заключенных, которые есть в России. Почему судьи этого не делают – вопрос к ним. Я думаю, что у них нет должной меры ответственности. Давайте предложим наказывать судей, которые отказали в освобождении человека, а он умер через десять дней или даже через полгода.

Марьяна Торочешникова: Недавно, когда уполномоченный по правам человека Татьяна Москалькова встречалась с Владимиром Путиным, она говорила и о смерти заключенных за решеткой. И она предложила внести изменение в закон, чтобы судьи были обязаны освобождать тяжелобольных своими решениями. То есть сейчас это их право, а предлагают это сделать обязанностью.

Алексей, а как тяжелобольные люди, слепые, инвалиды-колясочники содержатся в колониях? У них какие-то специальные камеры?

Алексей Бушмаков: Нет, ничего специального нет, и нет никакого медицинского персонала. За ними ухаживают те же заключенные, которые вместе с ними отбывают наказание, за что больные платят им какие-то деньги или дают сигареты, продукты, чай. Некоторые даже не могут самостоятельно мыться. Их приводят в душ, сажают на табуретку, абы как протирают тряпочками – никакой гигиены. Постельное белье не стирается. Холодно, сыро, темно, состояние общей санитарной неустроенности…

В некоторых колониях есть специальные инвалидные отряды, но это очень редкое явление. Цель помещения в колонию – перевоспитание, исправление осужденного – не достигается. Человек находится в колонии в "овощном" состоянии, лежит в кровати, на режимные мероприятия его не выводят, библиотеку он не посещает, не трудится. А колония довольна тем, что у нее есть наполняемость, судья спокоен, что он упрятал заключенного в тюрьму, и тот не совершает преступления, – в общем, есть какое-то равновесие. Но это порочное равновесие.

Причем если в СИЗО попадает инвалид или смертельно больной человек, то в статье 302-ой УПК РФ указано, что можно выносить приговор с назначением наказания либо без назначения наказания, но я как практикующий адвокат не знаю таких случаев.

Вот и получается, что ты ходишь под себя и не можешь совершить преступление, а тебя все равно упекают в колонию, и ты должен там пройти сто кругов ада и с седьмой попытки, возможно, суд тебя освободит. Эту ситуацию надо менять изнутри.

Марьяна Торочешникова: Известны ли случаи, когда кого-то – тюремных медиков, сотрудников ФСИН – привлекали к уголовной ответственности за то, что они вовремя не актировали осужденных, не предоставили документы, не оказали медицинскую помощь, и поэтому человек скончался, или его болезнь усугубилась?

Ева Меркачева: Я не припомню такого случая в Москве за последние четыре года. Мы, кстати, обращались к уполномоченному по правам человека в Москве и просили наказать того судью, по вине которого человек в коме находился под стражей, и наказать следователя, который вышел с ходатайством о том, чтобы у этого человека, полностью парализованного, неадекватного, ни на что не реагирующего, была такая жесткая мера пресечения. Но я не слышала, чтобы кто-то из них был хотя бы оштрафован. Получается, что система поощряет такое бесчеловечное отношение к заключенным, пыточное, по сути, пребывание таких людей в условиях тюрьмы.

Сергей Петряков: У нас есть уголовное дело, возбужденное по статье 109, часть 2, в отношении неустановленных сотрудников тюремной больницы Гааза в Санкт-Петербурге. Возбуждению этого дела предшествовала попытка освобождения по болезни. Адвокату Виталию Черкасову из Питера удалось добиться освобождения осужденной, по-моему, в апелляции: ее забрали родственники, перевезли домой, положили в стационар, но через какое-то время она умерла. До того момента, как ее освободили, нам удалось обратиться в Европейский суд по правам человека, предварительно мы просили суд принять обеспечительные меры, направленные на перевод осужденной в специализированный медицинский стационар, но этого не произошло. А власти в переписке с нами утверждали, что больница Гааза и является таким специализированным стационаром, несмотря на отсутствие у нее лицензии и на показания лечащего врача, который говорил, что "мы в принципе не можем лечить это без лицензии, без препаратов, без оборудования, без специалистов".

После того, как мы вступили в стадию коммуникации, обмена мнениями в Европейском суде, власти предоставили свои замечания на нашу жалобу, а мы возразили им, внезапно, спустя пять месяцев, было возбуждено уголовное дело в отношении неустановленных врачей больницы Гааза. Я думаю, это попытка властей легитимизировать их позицию. Сейчас в рамках возбужденного уголовного дела они уже назначили судебно-медицинскую экспертизу, главным вопросом которой будет следующий: имеется ли прямая причинно-следственная связь между действиями или бездействием медиков и наступившими неблагоприятными последствиями в виде смерти. Скорее всего, не установят…

Марьяна Торочешникова: Понятно, отправят эти документы в ЕСПЧ.

Сергей Петряков: Да, и скажут, что даже наши российские следователи убедились: врачи ни при чем. Мы лечили, как могли, но поскольку стадия заболевания была четвертая, никакой адекватной медицинской помощи мы оказать не могли, и человек умер.

Марьяна Торочешникова: Альберт, а как обстоят дела в Татарстане: что-то известно о дисциплинарной или уголовной ответственности медиков, сотрудников ФСИН или судей, которые не способствовали тому, чтобы тяжелобольной человек был освобожден или получил необходимую помощь?

Альберт Зарипов: К сожалению, ни один сотрудник за это не ответил. Мало того, если в таких случаях подавать в суд, то это сложный, долгий и затратный процесс. И тут даже непонятно, кому жаловаться. Если бы был механизм, когда можно было бы подать заявление в прокуратуру, это другое дело, но из прокуратуры приходят стандартные ответы: никаких нарушений нет.

Год назад мы были в СИЗО-2, и к нам обратился подследственный, сказал, что у него четвертая стадии ВИЧ-инфекции, у него туберкулез, и его содержат в настолько сырой камере, что вздулись и заплесневели деревянные полы. Мы с коллегой тут же сходили в эту камеру, посмотрели: под линолеумом действительно была плесень, в окнах не было стекол. Мы начали возмущаться, написали заявление в прокуратуру. И нам пришел ответ: "В ходе проверки данные факты не подтвердились". А я это видел своими глазами! Правда, в следующий раз, когда мы туда пришли, в этой камере уже был сделан ремонт.

И так же здесь – человек лежит, пишет жалобы на имя прокурора, а ему приходят отписки, что "по вашему заявлению нарушений не выявлено". Он лежит и не понимает, что ему делать дальше, куда идти, на кого жаловаться. И, безусловно, система покрывает своих, не дает в обиду.

Марьяна Торочешникова: А вам, Алексей, известны случая привлечения к ответственности людей, виновных в такой мученической смерти людей?

Алексей Бушмаков: Мне такие случаи неизвестны. И в этой цепочке решений трудно найти «крайнего». Кто работает в системе ФСИН, в медицинских, санитарных частях? Сплошные фельдшеры. И если в суд приходит врач и внятно что-то объясняет, то это уже хорошо. Обычно приходят чуть ли не ветеринары, люди без образования, и на медицинские вопросы они ответить не могут. Кого там наказывать? Там и текучка страшная. Один в начале месяца назначил терапию, а в конце месяца он уже не работает, там уже какой-то другой врач. Это настолько глобальная проблема, что если мы начнем искать «крайних», то там вообще никто не будет работать. Это должно измениться, власти должны понимать, что заключенные – тоже люди, как говорит наш президент, но пока мы этого не видим.

Марьяна Торочешникова: А кто-то из тяжелобольных заключенных или их родственников пытался в российских судах добиться компенсации морального вреда за несвоевременно или некачественно оказанную медпомощь?

Сергей Петряков: В прошлом году у нас было два случая, когда ВИЧ-положительные осужденные в Тамбовской области и в Республике Кабардино-Балкария обратились в суды, имея на руках ответы медико-санитарных частей о том, что их в течение пяти-семи месяцев не обеспечивали препаратами антиретровирусной терапии, потому что соответствующие лекарства не поступили централизованно (Минздрав сорвал закупки этих препаратов). То есть, можно сказать, были признательные показания медико-санитарной части, но при этом говорилось, что права заключенных якобы не нарушались.

Адвокат осужденных подал в суд исковое заявление на миллион рублей в каждом случае – это компенсация морального вреда, и эта сумма взята из аналогичных постановлений ЕСПЧ: примерно такие суммы он присуждал при схожих обстоятельствах. Наш российский суд в одном случае в первой инстанции подтвердил право осужденного на компенсацию, присудил 20 тысяч рублей, и апелляция с ним согласилась. Во втором случае суд даже первой инстанции не установил нарушений прав заявителя, ошибку исправила апелляция, присудив 30 тысяч рублей компенсации. Человек пять-семь месяцев не получал терапию, его иммунный статус падал, и в условиях тюрьмы он мог подхватить любую инфекцию, которая просто добьет его.

Марьяна Торочешникова: ФСИН сейчас предлагает какие-то решения этой проблемы?

Ева Меркачева: Вроде бы есть такая установка ФСИН, чтобы медики, когда видят, что человек тяжело болен, а они ничем не могут ему помочь, сами настаивали на освобождении его из-под стражи. Если медики будут чаще писать такие обращения, дергать следователей, судей, приходить в суды и доказывать, что человек умрет, если останется, мне кажется, тогда система просто избавится от таких людей, и у них статистика будет даже лучше, а эти люди на свободе получат шанс выжить. Человек на свободе может выбрать любое лечебное учреждение, выбрать доктора, в конце концов, метод терапии, а за решеткой такой возможности нет в принципе. Вроде бы появилась такая установка, и ее доводят до медиков в регионах. Я надеюсь, что в этом случае, по крайней мере, половину тяжелобольных заключенных в ближайшее время освободят.

Марьяна Торочешникова: Насколько я понимаю, когда человека доставляют в следственный изолятор, его осматривают, врач дает заключение и может, в принципе, отказаться брать такого человека.

Ева Меркачева: Конечно!

Марьяна Торочешникова: А когда человека из следственного изолятора принимают в колонию, руководство колонии может отказаться брать его? А в России ведь, бывает, по этапу отправляют парализованных людей – об этом рассказывали журналисты.

Ева Меркачева: К сожалению, нет, начальник колонии обязательно принимает такого человека, если его этапом привезли сотрудники ФСИН. Зато такое право есть у сотрудников СИЗО. Но зачастую медики принимают людей в любом состоянии – избитых, с явными травмами, и если даже человек плохо двигается или плохо соображает, его все равно берут.

Но Максименко как раз сделал акцент на том, что есть установка и для этих медиков в изоляторах – при первоначальном осмотре обязательно писать, может человек находиться в изоляторе или нет. Если нет, то пусть его милицейский конвой везет его куда угодно: возвращает судье, везет в городскую больницу, но главное, чтобы таких людей не принимали. Это важный фактор.

Марьяна Торочешникова: Да, если ФСИН займет такую принципиальную позицию, может быть, ситуация сдвинется с мертвой точки.

Сергей Петряков: Меня несколько пугает такое ручное управление, когда директор ФСИН может дать указание медикам, как лечить или с какой позицией выходить в суд по актировке. Мы сейчас говорим не о клятве Гиппократа, не о заботе о пациенте, а о том, что тюремные врачи, выполняя свою функцию, должны в первую очередь руководствоваться интересами службы, но не интересами пациента.

Ева Меркачева: А тюремные врачи так и делают. У них маленькие зарплаты, они все в основном работают для того, чтобы получить жилье, какие-то преференции, пораньше уйти на пенсию, и они всем всегда недовольны, потому что им и правда тяжело приходится. Они рискуют своей жизнью, потому что им приходится общаться с тяжелым контингентом. Были случаи, когда пациенты нападали на медиков или даже заражали их туберкулезом. Это очень опасная профессия – медик в тюрьме. И они считают, что для них это некий вынужденный выбор, поэтому у них такое отношение к пациентам. И в данном случае оправдано то, что руководители говорят: обязательно старайтесь освободить тяжелобольного пациента.

Марьяна Торочешникова: Что может изменить эту ситуацию? Бесконечные решения ЕСПЧ по подобным жалобам? Политическая воля?

Сергей Петряков: Политическая воля – самый очевидный вариант.

Марьяна Торочешникова: Ну, вот ведь уже Путин сказал, что заключенные – тоже люди…

Сергей Петряков: Это пока еще слова, а нужны конкретные действия. Если мы говорим о кулуарных переговорах внутри системы, о том, как должны вести себя тюремные медики, может быть, в этом и есть положительный сдвиг. Я думаю, что внимание к проблеме не должно ослабевать, и поддерживать его необходимо, в том числе, обращениями в ЕСПЧ, чтобы вынудить его в какой-то момент вынести пилотное решение.

Марьяна Торочешникова: Чтобы пришли люди из Минюста и сказали: вы чего нас позорите в ЕСПЧ?..

Сергей Петряков: Сейчас наша с коллегами переписка с Министерством юстиции по делам о тюремной медицине сводится к тому, чтобы очернить наши доводы и сказать, что лечили они очень хорошо, а если все-таки Европейский суд установит нарушения, то заявитель просит слишком много компенсации. На этот год на компенсации по решениям ЕСПЧ было выделено 600 миллионов рублей, и по некоторым подсчетам, сейчас израсходованная сумма приближается к половине, хотя идет еще только пятый месяц года. Это по всем делам, включая "Матерей Беслана" – дело на два миллиона. И Минюст борется за каждую копейку.

Ева Меркачева: Я поспорю с этим. В последнем проекте приказа по поводу медицинского обеспечения заключенных, который разработал Минюст совместно с Минздравом, появилась норма о том, что заключенный может принимать таблетки только в присутствии врача. У нас не хватает медиков, а если заключенному нужно три раза в день принимать таблетку, то и врач должен прийти три раза, дать таблетку, посмотреть, как он ее принял. А у нас во многих изоляторах люди не видят медиков по месяцу. И как только приказ вступит в законную силу (а мы надеемся, что этого не случится), нам стоит ожидать огромного количества смертей, потому что у заключенных в камерах не будет таблеток.

Они экономят очень странно. У них нет согласованности, нет единой политики, а главное – они оторваны от жизни, плохо себе представляют, как происходит медицинское обеспечение, сколько есть врачей, как часто приходит врач.

Марьяна Торочешникова: Тем не менее, Российская Федерация занимает принципиальную позицию, когда возражает по жалобам в ЕСПЧ, хотя уполномоченный по правам человека просит президента вмешаться в ситуацию и провести какие-то законодательные изменения, и вроде бы руководство ФСИН что-то обещает. Но на практике, к сожалению, мы этого не видим.