М.Л. Гаспаров. О нем. Для него: Статьи и материалы / под ред. М. Акимовой и М. Тарлинской. – М.: Новое литературное обозрение, 2017.

…Когда я заглянул за кулисы
И увидел, как шут снимает колпак
И переодевается Офелией.
– Значит, хороший человек – всегда один,
Только надевает разные маски,
Чтобы мы не теряли надежды.

Эти строки незнаменитой поэтессы Клары Лемминг я вспомнил, едва начал листать сборник, посвященный М. Гаспарову. На его страницах возникает многоликий образ академика: ученого и совслужащего, мужа и отца, поэта и путешественника, друга и любовника, но непременно – хорошего человека. Замечу, что и Клара Лемминг – это поэтический псевдоним Михаила Гаспарова и его сына Владимира (был и другой – Т.А. Ящук, см. "Русский стих 1890-х – 1925-го годов в комментариях").

Сборник, немного не поспевший к 80-летнему юбилею и к десятилетию смерти, состоит из текстов самого Гаспарова (комментарии, письма, интервью, эссе, переводы), а также мемуаров и филологических приношений.

Ниже речь пойдет о Гаспарове-профессионале и Гаспарове-человеке, но следует помнить, что это был один и тот же "хороший человек", только в разных "образинах", – ему понравилось, как Иван Коневской перевел когда-то название сборника Эдгара По.

Дружественные (безо всяких кавычек!) коллеги удостоили почтенного ученого не вполне обычными эпитетами: "академик-еретик" (Дмитриев, Кукулин, Майофис) и "академик-поэт" (Омри Ронен). Афинская Академия была собранием философов и стремилась занять место оракула Дельфийского, ибо именно философы объясняли законы мироздания, общества и человека. Академик же Гаспаров стремился, кажется, к тому, чтобы заменить в звании главной науки философию – филологией: "Книги окружают нас, как зеркала, в которых мы видим только собственное отражение; если оно не всюду одинаково, то это потому, что все эти зеркала кривые, каждое по-своему. Филология занимается именно строением этих зеркал – не изображениями в них, а материалом их, формой их и законами словесной оптики, действующими в них. Это позволяет ей долгим окольным путем представить себе и лицо зеркальных дел мастера, и собственное наше лицо – настоящее, неискривленное".

Эти важные слова взяты из статьи Гаспарова, опубликованной в 1979 (!) году; называлась она "Филология как нравственность". Гипотеза о том, что словесность есть основа мироздания, легла в основу недавнего спектакля великого авангардиста современного театра Ромео Кастеллуччи. В часовой проповеди под сводами антверпенского собора Михаила священник под таинственной черной вуалью (Уиллем Дефо) доказывал: в начале было слово, и слово было Бог, тогда как видение недостоверно, словно миражи американских пустынь. Понимать проповедь следовало, конечно, символически: нужно научиться слушать и слышать других людей, другие мнения.

Думаю, что эти соображения заинтересовали бы академика-авангардиста, который не доверял зрительному восприятию: "В Риме хорошо если полчаса удалось постоять над форумом. Я был в ужасе: в этой кирпичной каше абсолютно ничего не мог узнать из того, что на планах чертил и так далее… Колизей такой могучий, что кажется новостройкой, вызывающей искреннее уважение, но, глядя на него, никакого Марциала я не вспоминал".

Впрочем, изреченное слово не следовало бездумно принимать на веру: "Филология начинается с недоверия к слову". Гаспаров написал это в той же дискуссионной статье 1979 года (историю полемики изложил в сборнике М. Вахтель). Гаспаров считал главной задачей филологии "наведение на смысл" – устранение непонимания, и весь свой путь в науке посвятил переводу, пересказу, интерпретации, исполняя миссию просветителя.

Филология виделась Гаспарову конспектом мировой культуры – примерно как творчество Пушкина было конспектом для России культуры европейской.

"Я себя давно поймал на том, что стараюсь говорить цитатами: все вопросы давно поставлены, а ответов выставлено еще больше, чем вопросов". Гаспаров изучал, цитировал и просвещал, руководствуясь принципом "известное известно немногим", унаследованным от Аристотеля и Сергея Боброва. Методология его напоминала движение маятника: искусство и наука, литература и филология, убедительность и доказательность.

Главными направлениями гаспаровских штудий были античность и стиховедение: "У меня на стене висит детская картинка: берег речки, мишка с восторгом удит рыбу из речки и бросает в ведерко, а за его спиной зайчик с таким же восторгом удит рыбку из этого мишкиного ведерка. Античностью я занимаюсь, как этот заяц, – с материалом, уже исследованным и переисследованным нашими предшественниками. А стиховедением – как мишка, с материалом нетронутым".

Занятия античностью носили, в основном, прикладной характер – перевод и комментирование текстов; разумеется, жонглирование чужими мыслями помогало появлению собственных глубоких суждений. Переводческая практика нуждалась в обосновании, и Гаспаров исчерпывающе точно написал о буквализме и вольности. Примерами были книги "Энеиды", переведенные Брюсовым, и сонеты Петрарки, переведенные Мандельштамом. Гаспаров следовал за Ф. Шлейермахером и утверждал, что всякий перевод есть насилие либо над языком, либо над текстом. Теоретические соображения Гаспаров иллюстрировал криминальными метафорами: насилие, убийство, ложь, кощунство (см. статью С.Т. Золяна в сборнике). Сам филолог следовал обеим практикам, о чем свидетельствуют как его классические переводы (Овидий, Гораций, Авсоний, etc), так и свободные ("Экспериментальные переводы", 2003 г.).

Знаменитым стал гаспаровский перевод Пиндара (1973–74), выполненный верлибром, который явился успешным примером насилия и над языком, и над текстом : "Я сознательно отказался от передачи строфического строения од… их метра, языка, стиля, стараясь зато передать как можно точнее их образный и идейный строй, чувственную окраску понятий, сентенциозность".

Работа над одами Пиндара и Горация в дальнейшем помогала исследовать схожие жанром стихи Мандельштама и Маяковского, а перевод "номинативного" Пиндара облегчал интерпретацию "безглагольного" Фета. Филологи прямо причисляют гаспаровский перевод Пиндара к достижениям русского авангарда. Аналогичный случай произошел в США, где первое издание нескольких од Пиндара в переводе Ричмонда Латтимора вышло в 1942 году в серии "Поэт месяца", выпускаемой издательством New Directions. В этой серии тогда же публиковались сборники Дилана Томаса, Уильяма Карлоса Уильямса и других модернистов. Перевод Латтимора вставал в этот ряд, а поход аргонавтов (4-я Пифийская ода) становился поэтическим символом тихоокеанской войны (см. статью Т.И. Смоляровой в сборнике).

Занятия античной литературой повлияли на исследование русской поэзии. Интертекстуальный подход, исповедуемый Гаспаровым, напоминал работу античных комментаторов, обязанных "найти и указать все явные и скрытые цитаты в произведении, назвать их источники, а если возможно, то и источники источников" (см. статью Ю. Фрейдина в сборнике).

Гаспаров был одним из инициаторов и руководителей грандиозного проекта – Мандельштамовской энциклопедии, где намеревался разобрать на атомы каждое стихотворение Мандельштама, исключая шуточные и детские, вступая, таким образом, в полемику с самим поэтом (см. "Разговор о Данте").

В сборник вошли разборы стихотворений "Камня".

"Silentium. … Исходная мысль: первооснова жизни – всеобщая слитность в первоначальной немоте. Исходный образ: спокойное море в светлый день…Исходный сюжет: из пены рождается Афродита. Интерпретация сюжета: до Афродиты была только музыка (она же немота: оксиморон), Афродита же вносит слово; музыка была для всех сердец едина, а слова понимаются каждым по-своему, и этого взаимонепонимания мы стыдимся. Это полемика с Тютчевым: для Тютчева человек от человека должен безнадежно отгородиться стеной молчания, для Мандельштама человек с человеком должен слиться, … восходить к общему первоначалу".

Заметно, что и в этом комментарии Гаспаров упоминает о постижении мироздания через слова.

Гаспаровские интертекстуальные пересказы вызывали общие и частные возражения: "Ваш пересказ представляется мне мастерской, но очень вольной интерпретацией, в которой Вы, заполняя лакуны, многое договариваете за Пастернака и, одновременно, сокращаете "лишнее". Так, у Вас откуда-то появились люди, зато за ненадобностью исчез октябрь и т.п. Попутно Вы расправляетесь с амбивалентностью (или не замечаете ее?) и даже допускаете откровенную натяжку: ужас стужи заронен не в птицах, а в занавесках, что более оправданно не только семантически, но и синтаксически. Все это я не к тому, что Ваш пересказ плох (он, повторяю, выполнен мастерски), а к тому, что плох любой пересказ" (М.Ю. Лотман о стихотворении Пастернака "До всего этого была зима"; см. статью в сборнике). Гаспаров отстаивал свои позиции: "Вы защищаете методологическую чистоту и последовательность, а я вынужден защищать практическое удобство и здравый смысл, что гораздо менее почтенно".

Гаспаров не сомневался, что стиховедение не разрушает, но – наоборот – открывает новую красоту стихов, и говорил о знаменитых словах "Последних песен" Некрасова: "Только по-русски это так можно выразить: несовершенный и совершенный вид; поэзия грамматики". Много позже, незадолго до смерти, он перефразировал некрасовские стихи: "Не боюсь умереть. Боюсь умирать". И здесь уже время обратиться к Гаспарову-человеку.

В сборнике много мемуаров, записанных людьми, с которыми Гаспаров находился, по его же собственному выражению, в некороткой близости или неблизкой короткости. Пожалуй, остроумнее других написал Майкл Вахтель – о стажировке в перестроечном СССР и знакомстве с корифеями ИМЛИ: "Аверинцев картавил, Гаспаров заикался, и я подумал: Боже мой, я единственный здесь говорю по-русски нормально!"

Из этих воспоминаний выступает поразительная фигура человека, во многом существовавшего вопреки обстоятельствам.

Гаспаров страдал близорукостью, глухотой, заиканием, нервными болезнями и, увы, онкологией: "В послеоперационной лежал без очков, искусственного уха и челюстей, так что ничего не видя, не слыша и не выговаривая, был совершенным идиотическим маразматиком. Некоторое время поэтому мне казалось, что я – кусок мыслящего творога в белом брикете на кухонной полке…" Последние тридцать лет жизни Гаспаров питался всухомятку, по преимуществу, ливерной колбасой, сахаром и ирисками (принстонский мемуар Вахтеля: "он пил кофе, но никогда не готовил его сам; кажется, он боялся сжечь дом"). У Гаспарова часто случались депрессии, и многие годы он старался полежать с месяц в психиатрической лечебнице.

Одним из главных для себя поэтов Гаспаров считал малоизвестного Ромма. Александр Ромм, брат кинорежиссера, был еще одним "бессмысленным тростником" советского болота, переводчиком жизни госпожи Бовари и мнений французских философов, поэтом и журналистом. Самое главное он, конечно, писал в стол: и о временной старости, которая губит и отдых, и работу; и об отравлении воздухом, напитанным молодой ложью; и об искусстве вовсе дышать без воздуха. В тридцать лет он решился: заповедал себе похоронить самое драгоценное и стать куклой, которую "по улицам ведет чужая воля". Силы воли и силы упрямства хватило на полтора десятка лет, но приговор он себе вынес заблаговременно: "В стране возможного мне невозможно жить". Ромм застрелился на фронте в октябре 1943 года.

Пытался покончить с собой и Гаспаров: "Марина, пишу тебе из нечаянного казенного дома – из больницы. Официально нигде не записано, но негласно подразумевается, что попал я сюда после покушения на самоубийство. Это не совсем точно, но близко к истине: помирать я не собирался, а хотел только проверить одно лекарство, пригодится ли оно в случае настоящей необходимости или нет" (см. статью М. Тарлинской в сборнике).

Управление своей жизнью и смертью характерно для людей античной культуры. Полагаю, что советское классическое образование и занятия античностью воспоследовали из свойств характера Гаспарова: любовь к эпистолярному жанру, компактное распределение фактов и гипотез по параграфам и полочкам, юношеская гетерия, восприятие женщины как объекта эстетического, но не этического, фатализм и материализм, осознание жизни как стремления к смерти. Идеал свободы Гаспаров тоже отыскивал в античности: "В свободу, пожалуй, я не верю – точнее, верю в свободу человека принимать на себя ответственность за несвободный поступок. Как в "Царе Эдипе": ни один его поступок не был свободным, все были предопределены, но когда он признает свою вину за них и наказывает себя, это уже свободный его поступок" (см. статью А.К. Жолковского в сборнике).

Будучи филологом-классиком, Гаспаров одновременно становился и героем классической литературы – русской и английской. Он заикался, словно Моэм, поневоле превращаясь в наблюдателя жизни, изнурял себя голодом, словно Гоголь времени своих непосильных трудов, ушел из дому, словно Толстой, был болезненным человеком с "коньком", словно Стерн и его персонажи. Еще более вспоминается "Возвращение в Брайдсхед" с наукообразной живописью Чарльза Райдера, отчужденными женой и детьми героя, его юношеской дружбой, атмосферой частных успехов и неминуемого краха, даже предсмертное крещение Гаспарова напоминает клерикальную интригу у постели умирающего лорда Марчмейна.

Так случилось, что я работал с Гаспаровым в одном университете, и я помню истонченного старика, похожего на идущего человека Джакометти, и раза два был на его семинаре по Мандельштаму ("Стихи о неизвестном солдате"; "…в Париже площадь есть – ее зовут Звезда/ …машин стада"). Но узнал я о нем еще в детстве, читая сборник Вергилия с его предисловием: "Здоровья он был слабого, женщин не любил, жил затворником, с друзьями встречался редко, увлекался науками, разговаривал он тяжело и несвязно, выступать публично не умел, над стихами работал самоотверженно".

Портрет поэта вышел сильно похожим на автопортрет филолога, который тоже трудился в настоящем – для будущего. Жизнь и мнения Михаила Гаспарова кажутся важным уроком. Его внимание к "второстепенным" фигурам, занятия неинтересными, на первый взгляд, вещами, старание объяснить самые сложные идеи самыми простыми, едва ли не детскими, но логичными способами, умение видеть в сочетании слов, красок, звуков и начертаний следы людей и веков, – Гаспаров умел превратить мертвую сумму знаний в дышащий и актуальный материал!