Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из эфира Радио Свобода двадцатилетней давности.

"Россия вчера, сегодня, завтра": куда и как движется русский язык в новых политических и социальных условиях? Ведущий Анатолий Стреляный. Участники: Марина Головинская, Маргарита Китайгородская и Ирина Розанова - лингвисты из Института русского языка РАН, Эрик Хан-Пира - доцент Московского педагогического института, Александр Алтунян - филолог, специалист по речи российских политиков, Элизабет Маркштейн - переводчица русской художественной прозы на немецкий, Максим Соколов - журналист.

Анатолий Стреляный: Лет десять назад, даже меньше, я мог написать примерно такое предложение: "Воодушевленные историческим решениями последнего съезда КПСС, труженики уральского села вышли на заготовку хвои". И был бы всеми понят. Кто-то написал бы на меня донос, Сергей Михалков сказал бы на писательском собрании, что от этого предложения дурно, то есть антисоветски, пахнет. Теперь я не могу написать такое предложение, потому что половина читателей не поймут, в чем дело. Надо знать, что представляли собою съезды партии, знать, что при советской власти никогда не хватало кормов для скота, отчего и возникла мысль давать коровам хвою, на заготовках которой впервые показал себя будущий сподвижник российского президента Лобов, тот самый, который подвиг его на маленькую победоносную войну на Кавказе. В течение всего радиочаса мы будем говорить о современном русском языке - что он собой представляет и что его ждет.

Начинает Марина Головинская, доктор филологии из Института русского языка РАН.

Марина Головинская: Люди расслабились полностью и стали говорить так, как говорится. И вот эти непроницаемые перегородки рухнули и стали элементы одного типа речи проникать в другую. Скажем, в бюрократический деловой язык газет проникают жаргонизмы, разговорные конструкции. Это мы видим по заголовкам газет, по тому, как все это обыгрывается и используется. И, наоборот, население политизировалось, и в разговорную речь тоже проникают клише, скажем, политического языка. Кроме того, это отсутствие цензуры, редактуры, необходимости говорить по бумажке, сейчас спонтанно люди говорят на политические темы, возник так называемый "спонтанный политический дискурс", и поэтому очень отчетливо проявляются сейчас такие тенденции языка, потому что стихийное, неуправляемое взяло верх над консервативным, нормативным началом. И для лингвиста это очень интересный период.

Мы видим как тенденции в виде ошибок, на первый взгляд, выплеснулись в массовый язык. И люди, которые очень хорошо говорят на литературном языке, сейчас часто допускают конструкции неправильные, с точки зрения старой нормы. Например, деепричастные конструкции, о которых мы еще со школы знаем, что Ломоносов с ними боролся. Там, грубо говоря, "подъезжая к станции, у меня слетела шляпа". Сейчас таких конструкций, не столь грубых, но много и в письменной речи, и в устной. Много выражений такого типа: "люди боятся о том, что их уволят с работы", "мы понимаем о том, что кризис неотвратим", когда вместо одного падежа употребляется другой, и еще с предлогом. И говорят это люди, хорошо владеющие литературным языком. Те, кто это слышат, не замечают этой ошибки. Это говорит о том, что уже почти легализованы эти новые конструкции.

А в то же время, если спросить, это правильная фраза или нет, человек скажет, нет, это ошибка. То есть еще не полностью легализовано. И мы сейчас являемся свидетелями таких горячих процессов, которые происходят в языке. У нас уникальное в этом смысле время сейчас, очень благодатное для лингвистов. Вообще, вопрос этот страшно беспокоит научную общественность. Нашим институтом даже была проведена конференция несколько лет тому назад на эту тему, специально разосланы вопросники видным ученым с вопросом о том, угрожает ли что-то русскому языку. Но все очень спокойно ответили, что, нет, русскому языку ничего не угрожает. Русский язык - это язык великой литературы, в нем очень стабильное положение сейчас.

Это проблемы речи, иногда культуры речи, а иногда мы действительно видим, какие изменения происходят в языке. Дело в том, что исторические изменения в языке всегда начинались с ошибок. Когда мы говорим, что один звук заменился другим в таком-то веке, мы основываемся на том, что писец начал делать ошибки, значит, в его речи произошли изменения и он стал ошибаться. И устные изменения так же. Поэтому на это можно смотреть хладнокровно. Конечно, люди знают правила, они даже часто их могут повторить. Очень много у меня записано ошибок от кандидатов филологических наук на научных конференциях, это одно из мест, где я собирала свой материал. Это говорит о том, что это процесс развивающийся, поэтому им не стоит управлять.

Дело в том, что русский язык имеет несколько падежей, в отличие от английского и французского, где падежные формы выражаются с помощью предлогов. Но русский язык, как и другие славянские языки, развивается тоже в направлении системы, когда падежей нет. Мы теряем падежи в процессе развития. Скажем, один из последних падежей, который был потерян, это, так называемый, партитив – "чая", "чаю". Раньше очень много слов должны были иметь форму на "ю", если вы выражали значение небольшого количества. А сейчас это остались отдельные лексемы – "чайку". А, в основном, этот падеж совпал с родительным по форме.

Был потерян звательный сравнительно недавно. А раньше было в русском языке и больше флексий, и больше падежей. И другие языки европейские развиваются в том же направлении. Часто бывает, что неправильно выбирается падеж. Например, лет 12 тому назад фонетисты-диалектологи заметили, что люди очень часто оговариваются, они говорят "в этих случаев", когда путается флексия родительного и предложного падежа. И сначала думали, что это какая-то фонетическая оговорка, но постепенно число этих оговорок так расширилось и стало таким постоянным, что сюда вошли уже не такие фонетически близкие примеры, как я сейчас привела, но и такие - "говорят об этих событий". Очень часто буквально ни один спектакль, телепередача, радиопередача, публичное выступление не обходится без этих ошибок. Они даже уже попадают в письменный текст. Примеры тоже, в основном, из научной литературы. Это говорит, что между родительным и предложным падежом начинается взаимодействие. Возможно, что один падеж вытеснит другой, не буду сейчас предсказывать, какой.

Может быть, потом эта тенденция утихнет. Так бывает, что очень активно проявляется какая-то тенденция, потом она на время исчезает, потом она опять появляется, и так далее. Так вот, сейчас между этими падежами взаимодействие определенное мы видим, которое позволяет заключить, что один из них в дальнейшем предназначен для утери. А, кроме того, возникают предлоги вместо бывшего беспредложного управления. "Бояться чего-то" и "понимать что-то", а говорят "бояться о чем-то", "понимать о чем-то", "он указал нам об этом" вместо "указал это" или "на это", "я покажу вам об этом", "я анализировал об этом". Таких примеров бесконечное количество, они у меня просто идут страницами в нашей последней работе о языке 20 столетия, нашей коллективной монографии, которая должна вот-вот выйти.

В частности, формируется универсальный способ введения придаточных предложений. Говорят, даже по радио - "познакомьте, пожалуйста, радиослушателей о том, что произошло". Я повторяю, что примеры эти записаны не от малограмотных людей, а от филологов, журналистов, от людей работающих со словом. Это говорит о том, что это какой-то активный процесс в самом языке. Как с ним бороться? Иногда кто-то одернет, но, как правило, не замечают слушатели, что допущена ошибка. Это значит, что это зашло уже очень далеко и скоро будет формализовано, по-видимому.

Так непосредственно завязать грамматику с социальными изменениями нельзя. Создаются условия, чтобы человек меньше себя контролировал в языковом отношении, и тенденции более активно проявляются. Когда читают по бумажке, письменный текст мы всегда более тщательно редактируем, к тому же, всегда был какой-то еще дополнительный редактор или цензор, они по справочнику все исправляли. Мы знаем, что при Сталине за опечатки людей выгоняли с работы или даже сажали. Помните, у Тарковского в "Зеркале" есть эпизод, когда женщина звонит в типографию - она допустила какую-то опечатку. Или у Лидии Корнеевны Чуковской, "Спуск под воду" - там выгоняют машинистку, которая напечатала "крысная армия". Собрание ее осуждает, ее выгоняют. Ясно, что в таких условиях имела место искусственная жесточайшая регламентация речи. И поэтому создавалось ощущение, что все говорят по правилам.

А раскованность была только дома, больше нигде. А сейчас люди себя чувствуют раскованно и говорят не по справочнику, а так, как говорится. В разговорной речи часто бывают перебивы, самоперебивы, ошибки даже элементарные, но когда эти ошибки допускают почти все люди, хорошо говорящие, и они так частотны и так массовы, то это уже не просто ошибки, это начало исторических изменений, возникновение нового варианта, который потом вытеснит старый.

Анатолий Стреляный: Разговор продолжает коллега Марины Головинской Маргарита Китайгородская.

Маргарита Китайгородская: Такие периоды в русском языке уже были, если вспомнить послереволюционные годы, когда те же были опасения, что язык портится, разрушается. Но язык выстоял и развивался по своим законам. То есть таких вот прямых связей нет. Потому что прямая обусловленность такими внешними процессами проявляется, прежде всего, на уровне лексики. Когда слова меняются, вслед за новыми реалиями, за изменениями какой-то социальной среды. И то же самое сейчас мы здесь наблюдаем – какие активные лексические группы пополняются.

Например, экономическая лексика. Поскольку все изменения, которые происходят сейчас в экономической сфере, они тоже политизированы и включают изменения, которые традиционно называются "переход к рынку", вся лексика, связанная с экономической сферой, очень широко шагнула за границу узко профессионального употребления. Мы все сейчас очень хорошо знаем многие экономические термины. Особенно мы это заметили со съезда народных депутатов. К публичной речи приобщались люди, не владеющие нормой литературного языка, просто говорящие на просторечье.

А просторечье часто является такой передовой линей по отношению к языку, потому что в нем имеет место то, что потом, вследствие развития, возникнет в литературном языке. Ухо, может быть, уже привыкло к таким конструкциям. Сначала поражало, а теперь они, может быть, даже как-то распространились вследствие этого. Мне кажется, сейчас нельзя говорить о повышении речевой культуры, может быть, даже сейчас и не такой период, когда за это борются. Наоборот, сейчас период свободы, раскованности, и поэтому сейчас все играют языком, как могут.

Анатолий Стреляный: В работе, о которой рассказывала Маргарита Китайгородская, участвовала Ирина Розанова из того же Института русского языка РАН.

Ирина Розанова: Дело в том, что нашим коммунистическим лидерам прошлось менять свой речевой имидж, использовать старую лексику, которой они пользовались на протяжении 70 лет, они уже не могут, потому что это все очень одиозно и вызывает только раздражение у публики. А поскольку они должны зарабатывать симпатии электората, они вынуждены менять свой речевой облик. Об этом уже писали, лингвисты и философы обратили на это внимание, что они как бы сменили свои речевые одежды. На смену навязших уже на зубах клише прежнего политического дискурса - "пролетарский интернационализм", "братская помощь" – приходят какие-то новые речевые модели. Откуда их взять? Тогда они используют текст чужой роли, они берут лексику из других сфер и, прежде всего, сферы религиозной. Об этом уже говорили, писали.

Обратите внимание, мы делали записи во время путча около Белого дома, там большинство ораторов прокоммунистической ориентации обращались не "товарищи" друг к другу, а "братья" и "сестры". Это что? Это текст чужой роли они использовали активно. Очень часто сейчас отождествляется коммунистическая идеология с идеологией Христа. Просто у нас есть замечательная листовка, "братья и сестры", не помню этот текст наизусть, но, если интересно, можно его принести и прочитать. Потому что там идет явное замещение всех лозунгов прежних – соборность, общинность. Но, тем не менее, тоталитарные уши вылезают из их речей.

Было интервью Зюганова в газете "Православная Москва". Можно себе представить такую ситуацию 10 лет назад, чтобы коммунистический лидер давал интервью газете "Православная Москва"? Но ему нужен электорат и этот, и он изменил свое отношение к этой стороне вопроса. И он там говорил, что "недруги отечества" пытаются что-то сделать с Россией нашей… Что такое "недруги отечества"? Это враги народа, по сути. То есть, это калька такая.

​Маргарита Китайгородская: Каждый из названных политиков, как бы к ним ни относиться, это личности, и личности довольно яркие. Особенностью любой яркой личности является и речь очень своеобразная. Обратите внимание, могли бы мы представить себе речевые портреты предыдущих наших политиков? В общем-то, язык власти был безличен, и речевое поведение политиков отличалось безличностью. Ну что, ну, там Леонид Ильич говорил как-то не так в связи с тем, что у него челюсть была вставная, а так, в общем-то, такой речевой типизации политиков не было. А сейчас, так как пришли на сцену довольно яркие политические фигуры с яркими речевыми особенностями, стала возможность и типизация речи политиков, и этим пользуется передача "Куклы".

Анатолий Стреляный: Теперь - слово преподавателю русского языка. Это - Эрик Хан-Пира, доцент Московского педагогического института. Он поделится своими наблюдениями над некоторыми явлениями современного русского языка.

Эрик Хан-Пира: Эта формула прозвучала, когда депортировали крымских татар. В официальном документе для служебного пользования было сказано о выселении "лиц крымско-татарской национальности". Видите, как хитро сказано – не крымских татар, то есть не народ, мы же интернационалисты, а именно "лиц". Вот "лица" – это другое дело. И то же самое с чеченцами и ингушами, с балкарцами, и так далее. Но эта формула сидела в официальных текстах для служебного пользования и наружу не выползала. И, вдруг, лет десять как она вырвалась из недр канцелярий и вошла в газетную, радио и телевизионную речь, вызывая возмущение читателей. И – понеслось: лица абхазской национальности, армянской, азербайджанской, грузинской, осетинской, чеченской… Это лицемерная формула. Тоталитаризм неотделим от лицемерия.

Вот эта лицемерная формула вошла, к сожалению, в обиход. Даже "Московские новости", позабыв о своей реакции на эту формулу, вдруг написали, что "внутренние войска освободили пять заложников абхазской национальности". И в официальных документах для всеобщего пользования употребляется эта конструкция. Вот еще в наших газетах, в печати, на радио и на телевидении говорят - "государственные чиновники", "госчиновники". Это странно было бы слышать человеку, жившему, скажем, 80 лет тому назад в России. Потому что до 1917 года чиновник в России - это был государственный служащий, имеющий чин или служебное звание.

В русском языке слово "чиновник" имеет и другое значение, зафиксированное в словарях – "человек, который ведет свою работу равнодушно, без интереса, бюрократически". А "госчиновник" у нас употребляется без всякого сарказма, без насмешки, без отрицательных коннотаций. А какие-то другие чиновники есть? Есть. Именно поэтому появился "государственный чиновник". Потому что появился партийный чиновник. Вот говорит Татьяна Худобина ("Вести", 12 июля 1996 года): "Партийные чиновники приватизировали свои прекрасные квартиры". Президент Ельцин: "Я хорошо знаю всех этих бывших и нынешних партийных чиновников, всех этих неудачников из числа номенклатуры". Раз есть партийный чиновник, ему противопоставляется государственный чиновник, и уже не возникает этого масла масляного, эффекта избыточности.

Как, например, он возникает, когда мы читаем в некоторых работах или слышим слова "народный фольклор". Никакого народного фольклора нет, есть просто фольклор. Потому что этот смысл - народный - уже заложен в слове "фольклор". Вот в последнее время появилось такое словосочетание "самопровозглашенная республика", "самопровозглашенные государства". Они появились в связи с тем, что возникли какие-то государственные образования, которые стали себя называть государствами, республиками. Например, Нагорно-Карабахская республика или Абхазия. Что бы это значило? Из смысла составляющих это словосочетание слов это - государство или республика, которые сами себя провозгласили. А кто, со стороны, провозгласил СССР в 1917 году? Никто. Значит - тоже самопровозглашенная республика. Так что же хотят сказать этим термином? Что это государство, эта республика не признана мировым сообществом, не признана другими государствами? По-видимому, это все-таки неудачный термин.

Анатолий Стреляный: Филолог Александр Алтунян занят исследованием речей российских политиков. Есть и такая специальность.

Александр Алтунян: Изменилась функция политической риторики. Функция сегодняшней политической риторики, какой бы слабой, неуклюжей, неприятной, плохо пахнущей она ни была, но это все-таки - демократия. То есть и в этой демократической системе политическая риторика выполняет самую главную функцию – убеждать потенциальную политическую аудиторию в том, что произносящий речь политик нарисует правильную картину мира, и за него стоит отдать свои голоса. Этому подчинены все приемы, начиная от интонации, кончая выбором лозунгов, начиная от системы аргументации и кончая образными средствами. Этому посвящено все.

Эта речь направлена на аудиторию с тем, чтобы эту аудиторию убедить голосовать за себя, отдать свои голоса сейчас. Это я говорю про сегодняшнюю ситуацию. Какими бы разными ни были Жириновский, Ельцин, генерал Лебедь, они все хотят поймать потенциального политического избирателя, человека, который может за них подать свой голос, купить его, убедить его. Политическая риторика коммунистического периода имела совершенно другие цели. Первое - это поддержание существующего порядка. Не дай бог что-то новое вдруг появлялось в докладе, незнакомое слово какое-то. Все должно быть так, как было в прошлый раз, ничего нового. Вот так, как было на 23 съезде, то же самое должно быть на 24, причем, добавлено, что то, что было намечено, мы уже выполнили, а теперь у нас новая задача.

И вот эти задачи отбирались чрезвычайно тщательно, осторожно, с них сдували пыль. То есть шла такая консервация системы и языка с тем, чтобы избиратель, не дай бог, не понял, что что-то происходит. Нет, все нормально. Собирались это построить, и мы это построили, а теперь - еще что-то новое. Но не дай бог куда-то выйти, не дай бог, чтобы прозвучало какое-то новое свежее слово из другого ряда, из другого риторического, стилистического ряда. Вот это было основной целью брежневского времени.

У Никиты были другие немножко задачи и другая риторика, он был значительно более самоуверенным, более нахальным человеком. В каком-то смысле можно это видеть по его риторике конца 50-х -начала 60-х годов, глупой, но человек верил во что-то и, поскольку сам верил, он не боялся говорить чепуху, то, что у него лежало на сердце, не боялся новых слов, не боялся неопробованных интонаций, то, чего чрезвычайно боялись в 70-х-80-х годах – никаких новых интонаций, никаких неопробованных конструкций.

Горбачевская риторика тоже была очень осторожная вначале. Ведь образ перестройки - это гениально выбранный образ. Ортодоксам он страшен, но более или менее нормальным коммунистам - он был для них приемлемым. Ничего не разрушаем, ничего не изменяем – перестраиваем. Ну, время от времени надо что-то перестраивать, и мы перестраиваем. Этот образ шел частично. По сравнению с Брежневым это, конечно, была революция, но уже после Андропова это как-то воспринималось более или менее спокойно. И, обратите внимание, лозунг – гласность. Ведь тоже ничего, вроде бы. Ну, гласность и гласность, произнесенное в голос, ну, будем более открытыми. Никто не говорил о свободе слова. Гласность - это шаг от Брежнева к свободе слова. Между брежневским временем и вот этой щепетильностью в отношении языка и разнузданной свободой слова, между ними - пропасть. Вот посерединке этой пропасти – гласность. Межеумочное состояние. Потому что твердо - это либо Брежнев, либо свобода слова.

Гласность это нечто межеумочное. Но вот он прыгнул – двойной прыжок через пропасть. Вот посерединке он оперся на эту гласность. И провалился. Так же как и перестройка провалилась. Систему надо было либо ломать и изменять, либо оставаться при старой. Перестраивать нечего, сгнило все. Он сделал ставку на эти два лозунга, которые, с одной стороны, висят на старом, с другой стороны - чуть-чуть задевают за новое. И не потому, что он глупый. Это исторически обусловлено и необходимо.

Черномырдин, действительно, абсолютно бесцветен, но бесцветность эта кажущаяся, и бесцветность эта человека… Вот мы с вами прожили почти десять лет при относительной гласности. Вот на фоне этой относительной гласности Черномырдин - бесцветен. На самом деле Черномырдин, ну что про него известно? Это человек директорского корпуса. Он оттуда. Его речь, его риторика, это риторика директорского корпуса. Понял. Будем действовать. Будем думать. Надо что-то предпринять.

Она состоит из фраз абсолютно обтекаемых, всегда имеющих сзади какую-то подушку безопасности. Как на руле подушка безопасности. Он всегда себя страхует. И в этом смысле его антипод, конечно, Лебедь. Он ищет и он работает с сегодняшним языком, и он работает в тех правилах, которые диктует сегодняшняя политическая обстановка. Лебедь работает адекватно. То есть он ищет слова, которые нужно говорить в политической аудитории для тех, кто завтра за него хорошо бы, чтобы проголосовали. Он ищет. И в этом смысле он более адекватен ситуации. Он, безусловно, неопытен, он, безусловно, более опасен для страны, чем Черномырдин.

Надо использовать опыт чилийский подавления чилийской революции, использовать опыт генерала Пиночета - это примерно его речи двухлетней давности. Это риторика Французской революции. Я бы сказал, что здесь он обращается к другому генералу, не Пиночету, а генералу Бонапарту, еще не ставшему одним из членов Директории, и еще не ставшему диктатором. У нас просто страна такая, мы другого не понимаем. Мы не понимаем, что значит законность, но зато мы понимаем, что значит порядок.

Вот что такое порядок, мы понимаем. И поэтому правильно генерал Лебедь делает, что он провозглашает порядок. А что такое законность? Ну какая может быть законность? У нас мент берет, судья берет, чиновник берет. Какие могут быть либеральные формулы? А вот генерал Лебедь пришел и сказал - порядок. А что значит порядок? А это значит, если я тебя, мента, поймаю, когда ты взятку берешь, я тебя прямо на месте расстреляю. Вот это будет народу понятно. Когда они увидят, что мент, вот он берет у бабки, вот он подходит к бабке, которая торгует на улице и говорит: "А-ну, бабка, выметайся или давай мне половину своего товара, мне жрать надо", и вот если мента поймают, тогда народ поймет.

Вот поэтому генерал Лебедь выбрал правильный лозунг, что народ это поймет. Когда мне говорят, что будет порядок и через порядок мы придем к демократии, я вижу перед собой тупик. Потому что ничего хуже порядка в том понимании порядка, а другого нету пока, который предлагает Лебедь, ничего страшнее этого нет. Никакой демократией здесь не пахнет. Если вы помните, порядок примерно в таком плане, это лозунг Великого Фридриха, который наводил порядок в Прусской империи. Что делал великий император Фридрих? Он садился в карету, переодевался и ехал по присутственным местам. И как находил чиновника, который действовал не так, он его немедленно бац и все, и отправлял либо в кутузку, либо выгонял со службы.

А это было тогда очень много – зарплата была стабильная. Чиновники выдрессированные. Как Германия шла после этого к демократии, мы знаем, и не будь России, и не будь союзников после 1945 года, я боюсь, что Германия демократию еще долго бы не обрела.Так что лозунг порядка, а через него к демократии, грозит чрезвычайно страшными последствиями. У нас смена риторических комплексов, поскольку мы проходим в ускоренном курсе политическую историю Европы за двести лет, в ускоренном курсе за десять лет мы ее прошли вот сейчас. То, что вся Европа прошла за двести, у нас эти риторические комплексы меняются в течение года, полтора, два.

Вот риторический комплекс перестройки. Три года. Все отожгло. Никакая не гласность, не свобода слова, какая перестройка? Ломать систему. Дальше - демократия, демократизация. Привет. Ухнули. Какая там демократия? Дерьмократы вы, а не демократы. Все, не прошло. Какая там приватизация? Прихватизация это все. Не пошло. Вышел новый комплекс, сейчас этот комплекс начинает все больше склоняться в сторону так называемых традиционных ценностей, причем не всегда это так плохо. То, что было озвучено Ельциным – "Верю. Люблю. Надеюсь", простите, первое что на ум приходит – Окуджава.

Анатолий Стреляный: Вы слушали Александра Алтуняна. Он исследует политические речи в России. Австрийский литератор Элизабет Маркштейн известна как переводчица русской художественной прозы на немецкий язык. Ее переводы книг Александра Солженицына признаны лучшими.

Тот русский язык, которому вы когда-то учились, и нынешний, вы их иногда сравниваете? Вольно или невольно, конечно?

Элизабет Маркштейн: Да, сравниваю вольно, потому что очень много из того, чему мы годами учили студентов русского языка, и что считалась ошибкой, сейчас уже или становится нормой или, во всяком случае, употребляется. С одной стороны, это нормальное развитие языка. Например, мы еще учили в начале моей преподавательской деятельности, что "полный" употребляется с дательным падежом – "стакан, полный вином", а сейчас все больше "стакан, полный вина", конечно. Это нормальное развитие. Но, кроме того, есть еще очень много слов, пришедших из английского языка, причем, я имею в виду не только отдельные слова английского лексикона, но также и стилистический фактор.

Например, когда я слышу по радио, что Горбачев "с его женой" отправились в заграничную поездку. Если мне это напишет студент, я подчеркну это и спрошу: с чьей женой он поехал за границу? Конечно, нужно "со своей" женой. Но это все чаще и чаще. Как раз я обратила внимание - "свой" и "его", это все чаще и чаще путается. И потом уже такие кальки с английского, с немецкого, например, в конце конгресса русский председатель желает "хорошо доехать до дому". По-русски, конечно, так не говорят.

Совсем-совсем раньше говорили "скатертью дорога", оттуда и пошло все это. Так что вольно и невольно сталкиваешься с такими ошибками. Меня меньше огорчают отдельные слова английские, появляющиеся в русском языке.

Анатолий Стреляный: У вас два родных языка, судя по тому, как вы говорите и пишете на обоих. Что можно сказать, если сравнить современный русский и современный немецкий?

Элизабет Маркштейн: Очень много схожего. Это влияние, опять-таки, английского языка. Но, может быть, в немецком языке эти англицизмы и эта пришедшая из английского лексика ощущается не так сильно, потому что очень много однокоренных слов, поскольку в английском, конечно, есть и часть германизмов. Так что это, может быть, не так мешает, как в русском языке, где совершенно это чужеродные слова.

Анатолий Стреляный: Но, судя по некоторым признакам, и даже многим признакам, русский язык вроде бы неплохо справляется с английским?

Элизабет Маркштейн: Меня, повторяю, совершенно не шокируют все эти англицизмы коммерческого порядка, банковские термины и, вообще, меня больше шокирует, когда английский уже навязывает русскому свою фразеологию, свой синтаксис. Это мне гораздо более неприятно в нынешнем положении.

Анатолий Стреляный: Язык русских и немецких ораторов. В современном мире оратор - это обычно политик.

Элизабет Маркштейн: Русские ораторы, скажем о политиках, не ораторы типа демократов, писателей на какой-нибудь конференции, конгрессе, но политики, они все-таки еще пришли из времен, когда речи читались по бумажке. Сейчас они стесняются по бумажке читать, но бумажка у них в голове, у них в голове эти политические клише, от которых очень трудно отделаться - советские политические клише без советской идеологии. Клише остались, идеология ушла, в то время как немецкие политики и говорят проще. Я вам хочу австрийский пример привести: наш Бруно Крайский, долгое время бывший канцлером, он ввел новый стиль в Австрии - говорить не риторически, не патетически, а вот как бы он говорил со мной, если бы он хотел меня в чем-то убедить.

​Анатолий Стреляный: Что такое советский русский язык сегодня, что его ждет, какой будет его судьба в литературе?

Элизабет Маркштейн: В литературе я столкнулась непосредственно в качестве переводчика с этой проблемой, переводя "Архипелаг ГУЛаг" Солженицына, ведь он там употребляет этот советский язык всегда, или почти всегда, только иронически. И, конечно, ужасно трудно это довести до западного читателя, вот эту иронию, чтобы читатели не приняли за чистую монету этот советский язык. А что касается будущего этого советского языка, мне кажется, что он будет просто служить реалией времени, когда будут писать об этом времени, то будут и персонажи, может быть, говорить на этом языке, если будет, скажем, описываться партийный чиновник, и в самом тексте автор будет вкрапливать такие советские выражения.

Один пример мне приходит на ум. Писатель Пелевин в одном своем рассказе описывает, как поезд метро едет, вот он выехал на поверхность "и сразу стала видна слава советскому человеку" на высотном здании. Причем, "слава советскому человеку" совершенно без кавычек, это просто как реалия вот этого времени. И еще один пример того, что, конечно, с каждым годом читателю будет труднее воспринимать специфическую иронию. Это в очень хорошем советских времен анекдоте лозунг "Догноим и перегноим Америку!" Кто знает еще, спрашиваю, этот знаменитый лозунг "Догоним и перегоним Америку!", кто знает его, чтобы понять, как это звучит смешно.

Анатолий Стреляный: Элизабет, как и большинство западных писателей, вы не можете зарабатывать на жизнь только литературным трудом, вы преподаете в университете русский язык. Ваши студенты нынешние, как они справляются с советским языком? На ваших занятиях часто смеются или плачут?

Элизабет Маркштейн: Советским языком в чистом виде, то есть газетным языком, мы уже не занимаемся. Что касается русского языка, то я должна сказать, что в одном отношении они меня перегнали уже, это в отношении вот этого разговорного молодежного языка, когда я часто что-то читаю или привожу, что я читала, и по их улыбкам, особенно молодых людей, по таким улыбочкам вижу, что это что-то неприличное, а я это выражение просто не знаю. И вот таких русских нынешних выражений, как "баксы", "зеленые"…

Анатолий Стреляный: Элизабет, пример тех выражений, которые вы по неведению читаете, не краснея?

Элизабет Маркштейн: Нет, не буду. Хорошо, могу вам сказать. Было выражение "сношаться". Я долго им объясняла, что так нельзя говорить, что можно "иметь сношение", но "сношаться" нельзя. И тут один молодой человек, очень криво улыбнулся и сказал, что он понимает, что имеется в виду, но после того, как он это сказал, я тоже поняла, что имеется в виду.

Анатолий Стреляный: Не всякий молодой немец, молодой австриец так проникает в русский язык.

Элизабет Маркштейн: Это сейчас тоже изменились времена и студенты все-таки ездят в Россию, проводят там больше времени, имеют отношение к обычным людям, к молодежи, на что раньше смотрелось довольно косо. И они в этих кругах вертятся или тусуются в этих кругах и, конечно, такие выражения им понятны.

Анатолий Стреляный: Спасибо, Элизабет Маркштейн. Вам нравится слово "тусуются"?

Элизабет Маркштейн: Нравится-не нравится, но оно очень хорошо выражает то, что происходит в русском обществе, может быть, вообще в обществах, так что я не против таких новинок в языке.

Анатолий Стреляный: Нашу передачу завершим заметкой Максима Соколова. Читает автор.

Максим Соколов: Одна дама, скрывшаяся в Париже от нынешней хамской российской действительности, в качестве образца торжествующего хама приводила мне новых русских, кормившихся в парижском предприятии общепита. Образцовость выражалась в том, что их речь было чрезвычайно трудно понять. Она состояла наполовину из таинственных профессиональных терминов – "свопинг","фьючерз", "хиджирование", "франчайзинг" - наполовину из совершенно не таинственного русского мата. Мне осталось возразить, что не меньшее недоумение испытала бы боярыня Морозова, если бы ее некоторым чудом перенесли в амстердамский портовый кабак - послушать беседу петровских навигаторов.

"Птенцы гнезда Петрова" точно так же перемежали бы непонятные слова "форштевень", "оверштаг" и "бейдевинд" такой же скверноматерной руганью. Оценки насчет грядущего хама или пришествия антихриста – экстра-лингвистичны, и поэтому не дискуссионны. Оставаясь на почве языкознания, можно лишь констатировать, что сегодня, как и в начале славных дней Петра, зародился новый русский язык, довольно плохо понятный носителям предшествующей языковой традиции. От себя лично могу добавить, что язык на самом деле совершенно собачий. Но проблема не в эстетических оценках, а том, что же из этого русского языка, в конце концов, получился.

Чудовищный волапюк петровских времен спустя сто лет разродился строками - "на холмах Грузии лежит ночная мгла". Сколько лет ждать нам, и дождемся ли? Быть может, главная проблема истории русского языка - в крайней неравномерности общественного развития России. Бурные преобразовательные эпохи редки и кратковременны, по большей части и общественная, и хозяйственная жизнь находится в сильно окостенелом состоянии. Общественное окостенение порождает у власти максимальный языковой пуризм, то есть стремление строжайшим образом и на веки вечные зафиксировать языковую норму. Мы не очень отдаем себе отчет в том, что сложившаяся в поздние сталинские годы литературная норма была нормой мертвого языка, стремительно утрачивающего всякую связь с живой речью.

Такой разрыв можно удерживать какое-то время, но лишь ценой жесткой государственной монополии на всякую публичную речевую деятельность - цензура в печати, цензура на телевидении, телеэфир по бумажке. Это жесткие оковы не только для смысла, но и для стилистики, для грамматики, даже для фонетики. Когда Горбачев заговорил без бумажки, вместе с марксистско-ленинской идеологией ухнула в пропасть и всякая литературная норма. Прорыв плотины означает не только слом собственно языковых норм - где ставить ударение, как спрягать фразы, как избегать стилистических ляпов? Он означает и признание прежде игнорировавшейся внелингвистической реальности.

Явление частной собственности и рынка означает необходимость соответствующей терминологии. Отсюда - ужасные "фьючерсы" и "ваучеры". Фактическая легализация бандитизма на всех уровнях общественной жизни требует признать уголовный жаргон существенной компонентой нового языка. Мэр Москвы Лужков говорит на смеси канцелярита с блатной феней. В долгосрочной перспективе ничего страшного тут нет. Живой язык, как желудок у покойного Потемкина - все переварит. Сладостный итальянский и утонченный французские языки родились из чудовищно перековерканной варварской латыни. Русский - ничем не хуже.

Проблема в том, что для полноценного переваривания всего того несусветного пойла, которым является нынешняя русская речь, требуются десятилетия. Чтобы новый языковой сплав стал сильным и гармоничным, требуется постепенность и непрерывность традиции, даже такой ужасной, как нынешняя. Но обществу и, в особенности, властителю дум, может не хватить терпения. Тогда вполне вероятна попытка насаждения сверху новой искусственной нормы мертвого языка. Галоши станут "мокроступами", шоумэн – "позерником", а менеджмент назовут "грабежом". Если державно настроенные законодатели и политики всерьез займутся защитой русского языка, так, как они эту защиту понимают, нынешний новорусский язык никуда не исчезнет, но возможность его трансформации в нечто сильное и достойное будет существенно подорвана.