Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из архива Радио Свобода двадцатилетней давности. Незавершенная история. Еще живые надежды. Могла ли Россия пойти другим путем?

Советские мифы, их создатели и носители. Участвуют: Лев Рубинштейн - поэт, Александр Ахиезер - социолог, Игорь Яковенко и Ирина Щербакова - историки, Наталья Козлова - философ. Автор и ведущий Анатолий Стреляный. Впервые в эфире 23 июля 1997.

​Анатолий Стреляный: "Миф" по-гречески значит "предание", "сказание". Это истории о существах, в подлинности которых древний человек не сомневался. Современные мифы представляют собою своеобразные сказки о разных общественных явлениях и лицах. Своеобразие этих сказок в том, что взрослые люди верят в них как дети в обычные сказки. Мифы могут складываться в целый выдуманный мир, через призму которого человек смотрит на мир действительный. Одним из важнейших советских мифов, например, было утверждение, что в Советском Союзе - дружба народов, что все нации равны перед властью. Так думали, бывало, даже те, кто пускался во все тяжкие лишь бы выписаться из своей опасной или неудобной национальности и вписаться в другую, безопасную и удобную, чаще всего русскую.

Советские мифы, их создатели и носители. Чаще это были одни и те же люди, гораздо чаще, чем кажется. С углублением исследований советского времени это все яснее. Начнем с того, как чувствовал себя человек в среде, пропитанной мифами, сказками об окружающей его действительности, в среде, которая сама была величайшим, загадочным, страшным, как и положено сказке, и для многих все равно притягательным мифом. Лев Рубинштейн, поэт.

Лев Рубинштейн:

Я, например, в детстве был абсолютно проникнут счастливым советским сознанием. Вспоминаю свои ранние ощущения как ощущения такого социального счастья, социального рая. Потому что я просыпался, работало радио, гимн Советского Союза в шесть часов утра. А радио почему-то тогда на кухне не выключалось никогда. И я действительно помню это яркое ощущение того, что я, маленький мальчик, лежал и думал: какое все-таки удивительное счастье, что я родился здесь, в нашей замечательной стране, что я сейчас могу встать и поехать на ВДНХ посмотреть на фонтан "Дружба народов", съесть сосиску и мороженое, а мог бы родиться в какой-то ужасной Америке или Франции, где угнетают трудящихся и где дети роются в помойках.

Анатолий Стреляный: Как Лев Рубинштейн, внутри мифа, называвшегося социализмом, чувствовали себя миллионы. Не единицам, а миллионам в нем было уютно, так уютно, что многие и сегодня не хотят, в отличие от поэта, подумать: в чем же было дело? Почему они считали, что им хорошо, тогда как в действительности им было плохо? Что шло от природы человека, от живущей в нем доверчивой древности, а что - от этой самой современности? Как связана она была с мифом?

Социолог Александр Ахиезер - автор книги "Россия: критика исторического опыта". Он работал над этой книгой, недавно вышедшей в трех томах, с 1974 по 1982 годы, пока госбезопасность не арестовала рукопись. Три главы, существовавшие в одном экземпляре (дочка не успела переписать их на машинке), пропали бесследно.

Александр Ахиезер: Прежде всего существовал один большой миф, который, наверное, обнимал все остальные. Этот миф заключался в том, что на протяжении всей человеческой истории в мире царствовало зло в разных формах, зло, которое могло быть описано и жаждой наживы, и жаждой эксплуатации, и жаждой человеческой крови. Так вот, миф заключался в том, что, наконец, впервые в истории человечества возникло справедливое общество, общество правды, где все делается для простого человека и где все люди, которые воплощали эту самую эксплуатацию, жажду наживы, жажду чужой смерти, жажду зла, уничтожены или будут постепенно уничтожаться. Это общество абсолютной правды. Что такое правда? Это довольно неопределенное, сложное нравственное понятие, которое выработано было в России. Смысл его заключается в том, что есть нравственная правда, правда о человеческой справедливости, правда о жизни. Она может быть интерпретирована и как равенство, в смысле уравнительности, и как идея соборности, то есть совместного проживания под общими идеями. Эта правда, наконец, нашла воплощение в России. Более того, эта правда не является просто правдой для русских. Эта правда является всеобщей правдой, всемирной правдой, она правда для всех. И в условиях господства большевизма эта правда получила окраску коммунистической идеологии. Это была только одна сторона мифа.

А другая сторона мифа заключалась в том, что вообще построение общества социализма, которое и отождествлялось с правдой, это есть результат исторического развития общества, законы исторического развития открывались наукой, учеными, такими, как Маркс и Энгельс, которые воплотили в себе высшее человеческое знание. И вот миф о России того времени, это был прежде всего миф, соединяющий пласт народной культуры, глубоко архаичной и древней, и пласт научной мысли. И развитие России советской приводило к тому, что постоянно был конфликт с международными представлениями о справедливости, о правде, и теми представлениями, которые формулировали ученые. А на что опирались ученые в своих представлениях о справедливости? На очень простую вещь: они пытались сделать общество функциональным. Чтобы работали машины, работало хозяйство, чтобы все те цели, которые существуют в нормальном обществе, воплощались. Идея же правды была идеей статичной, она заключалась в том, что общество не должно, вообще говоря, меняться. Ну, разве за исключением одного параметра: чтобы все больше и больше становилось материальных благ. Эти две концепции мифа давали тот поразительный результат, которым и была идеология Советского Союза, идеология, которая пыталась выступать и как высшее воплощение народной правды, и как высшее воплощение науки. Естественно, что нефункциональность этой системы, неспособность ее привести к тем результатам, о которых мечтали народные правдолюбцы, и привели эту систему к краху.

Анатолий Стреляный: Игорь Яковенко, историк, научный сотрудник "Института национальных проблем образования".

Игорь Яковенко: Мифологическое мышление и миф даны любому человеку во все времена и в любом обществе. В этом смысле общества - ни мы, ни Штаты, ни Франция, ни в 16 веке, ни в 20, ни, видимо, в 21 - не могут жить вне мифов и мифологии. Но можно различать просто масштаб, меру связанности мифов с реальностью и пронизанность мифологическим жизни. Чем более отсталое общество, чем более оно архаическое, чем меньше в нем рационального, тем сильнее власть мифов и тем сильнее власть государства, которое может миф задавать. Вся история человечества до 1917 года была как бы предбанником, предысторией. Вспомним пособие для поступающих в вузы, которое в то время было. В нем история нашей страны от неолита до "Союза борьбы за освобождение рабочего класса" занимала 117 страниц, а последующая история, до дня выпуска книжки, до 25 Съезда, занимала 400 страниц. Все, что было до советской эпохи - это некая предыстория, и смысл ее только в том, что она породила советскую эпоху. Они к этому подверстывались, они под это подводились. Есть такие фундаментальные категории - должное и сущее. Должное - этот тот идеальный порядок, тот план, проект, который общество принимает с эпохи становления христианства, монотеистических религий. И до тех пор, пока оно живет во имя построения этих идеалов на земле, оно остается средневековым. Само примирение с реальностью, понимание того, что помимо должного и сущего (а сущее - это как бы эмпирическая реальность, которая отторгается человеком средневековым во имя должного, утверждаемого), вот когда эта картинка мира, раздрабливаемого на должное и сущее, умирает, начинается то, что называется секуляризацией или рождением буржуазного человека, человека нового сознания. Советский человек до самого конца советской эпохи жил во имя некоего должного. Еще Горбачев говорил о социалистической перспективе. Где-то с 1956 года, с начала десталинизации, в России начался закат средневековья.

Само развенчание сталинизма было, по сути, развенчанием не Сталина как извращавшего великие ленинские заветы, а процессом развенчания эсхатологической перспективы, перспективы построения Царства Божьего на земле.

Анатолий Стреляный: Мифы творил и сам народ, но кое-что, казавшееся мифом, было, как теперь выясняется, сущей правдой. Ирина Щербакова, историк, профессор РГГУ.

Ирина Щербакова: Память не подводит людей, они совершенно реально фиксируют то, что было на самом деле, когда говорят о том, что вот, скажем, полстраны сидело. Что за этим стоит? Мы с этим росли в 60-е годы, что в сталинские времена полстраны сидело. Помните эти шутки 30-х годов, что мы живем как трамвае: одна часть стоит и трясется, а другая - сидит. Есть цифры очень страшные, хотя за ними стоят, может быть, не такие страшные судьбы, это цифры тех, кто был осужден на небольшие сроки, условно, попал всего на год или на два года исправительных работ, кто не получал 10-20-летних сроков. Но так или иначе с системой насилия столкнулся. Это люди, репрессированные по указам военного времени, которые примерно начали действовать с 1939 года. Это указы об опозданиях, о неявке на работу, о прогулах, о подпольных абортах, о невыполнении трудовых норм, о саботаже на транспорте. По этим указам было репрессировано - до тех пор, пока они действовали, до середины 50-х годов - 17 миллионов человек. Это значит, что каждый десятый житель этой страны так или иначе с этим столкнулся. А добавим к этому и политические репрессии. И мы увидим, что эти цифры память характеризует совершенно правильным образом.

​Анатолий Стреляный: Еще в середине 20 годов 80 процентов населения Советского Союза составляли крестьяне и сельские жители. Это была та почва, на которую ложились первые советские мифы. Она их не просто впитывала, эта почва, но преобразовывала, дополняла, приспосабливала к себе. Социология вскоре была запрещена, но некоторые исследования ученые успели провести. Деревенский активист снимает иконы и вешает на их место портреты Карла Маркса и Розы Люксембург, на полочку, где раньше лежало Евангелие, кладет постановления партии и правительства, по праздникам, одевшись в чистое, читает энциклопедический словарь. Мифы рождались ежечасно, большинство - чтобы тут же и умереть. Это относится и к части тех мифов, которые предлагала населению власть. Какие же из них приживались, укоренялись, находили отклик в простых душах, и почему именно эти, а не другие? На первом месте, конечно, был миф о вожде, о Сталине.

Ирина Щербакова: Никогда ведь никто не называл его "дедушкой Сталиным", хотя возрастная разница между ним и Лениным была очень небольшая, и он уже во время войны был человеком достаточно пожилым. Он никогда не был фигурой доброй. Тут и с Лениным миф лжет, но уж Сталин-то точно никогда. Никаких рождественских историй про его любовь к детям, как про Ленина, про эти елки в Горках. Существовали интеллигентские, булгаковские мифы, как он вдруг кому-то звонит, вдруг что-то решает, и все боятся и трясутся. Или знаменитая мифологическая история с премьерой фильма "Чапаев", когда все смотрят в ужасе и ждут, что он скажет. Довольно страшное божество. И мифов очень много о том, как он кого-то спасает, как благодаря его слову кого-то милуют. Например, женщина, которая просидела почти 20 лет в ГУЛаге, вроде бы, все понимающая, она рассказывает про свою подругу, которая была знаменитой вышивальщицей, она на Колыме обшивала все колымское начальство. Она рассказывает это мне сейчас буквально, уже после перестройки. И вот кто-то из самого высокого колымского начальства приезжает в Москву в этой рубашке, Сталин спрашивает, откуда же у него такая красивая рубашка, и тот отвечает, что сшила одна зэчка. "Неужели она до сих пор сидит?" И таким образом ее досрочно выпускают на свободу. Это фантастический абсолютно, простонародный вариант мифа о добром царе, вроде бы. Но на самом деле доброты тут никакой нет, просто он увидел, что она так хорошо работает, значит, можно ее отпустить.

Игорь Яковенко: Вообще говоря, вождь, так, как он давался в 20 веке, это некоторая модернизация хотя бы потому, что возникли массовые коммуникации, возникли газеты, возникло радио и телевидение. Но это модернизация глубоко архаической идеи. Вождь - это то, что называют в науке "тотем". Это некоторая сущность, которая являет собой знак, она в себе объединяет всю целостность. Вот есть народ и государство как целое, и есть царь, генсек или вождь, который тоже равняется всему этому народу, как бы весь народ сливается в его образе. Этот образ и есть тотем. Когда архаическое общество не готово распасться на самостоятельных, свободных людей, которые сами принимают решения, сами отвечают за свои принятые решения, оно находит для себя вождя. А уже этого вождя можно в 20 веке подать в соответствии с теми методами и возможностями, которые есть у 20 века - в газетах, на телевидении, по радио. И, заметим, идеальный вождь - это вождь первой половины 20 века. Пока не было телевидения, пока не было радио, пока товарищ Сталин являлся простому народу два раза в год на Мавзолее, говорил загадками, не вполне понятными фразами, он отрабатывал модель византийского императора. А когда появляется телевидение, которое показывает человека долго, разворачивает его в каком-то потоке, приходят новые ритмы жизни, сама идея вождя, образ вождя стал блекнуть.

Александр Ахиезер: Образ вождя, в конечном итоге, это есть образ, идущий от древнего тотемического мышления, а одна из специфик этого мышления

​заключается в том, что никто в обществе не имеет права, не имеет возможности порождать инновации, что-то менять. И эта функция инноваций возлагается на какого-то вождя, на батюшку, на отца. Тот вождь, это продолжение, прошедшее через всю историю вот этого образа, это вождь, который имеет право, и единственно он может решить за всех. Он - воплощение высшей правды и высшей мудрости. Это - одна сторона этого мифа. А другая сторона идет с запада. Она заключается в том, что, скажем, на западе была идея о философе на троне, о мудром человеке, который по своим личным качествам, по своим знаниям, по своим интеллектуальным возможностям представляет из себя высшую способность принимать решения. Это образ вождя, имеющий другое происхождение - интеллектуальное. Тем не менее, советский миф о вожде соединил в себе и то, и другое. А для чего это нужно было соединять? Разве не достаточно было формулировать этот миф в терминах отца, высшей мудрости народной? Оказывается, это нужно было просто для того, чтобы объединить и в России, и в мировом масштабе разные силы: силы простого народа, который готов был преклоняться перед батюшкой, перед вождем, а с другой стороны силы, связанные с наукой, с техникой, с интеллигенцией, с интеллектуалами, которые готовы были согласиться, что вот этот человек отличается от других людей не какими-то сверхъестественными сакральными качествами, а просто потому, что он самый умный, самый знающий, самый культурный, в том числе, что он воплощает мировую культуру.

​Лев Рубинштейн: Коммунистическая идеология практиковала риторику, прямо противоположную собственной практике, в чем и заключалось ее невероятное коварство, и чего не могли понять западные люди, которые сочувственно относились ко всякой красной идеологии, потому что ее риторика была абсолютно нормальной, она была гуманистической, все время речь шла о братстве народов, о том, что человек человеку друг. И в этом смысле это была особая идеология, которая формировала такой дикий, кентаврический тип. Советский человек - действительно особый человек.

Игорь Яковенко: В советское время усиленно отрабатывалась мифологема всеобщего равенства. Давайте подумаем, как было устроено советское общество. Высокое начальство жило за очень глухими и высокими заборами. В каких домах они живут, сколько в этих домах комнат, сколько там домработниц, где отдыхают их дети, народ не знал. Он мог догадываться, могли быть какие-то слухи, но достоверно ничего не было известно. Слои общества немножко ниже рангом, скажем, не партийная и хозяйственная элита, а писатели, художники жили при распределителях, получали какие-то блага, ездили в хорошие санатории, но это были ведомственные санатории, в них приезжали только свои люди, и тому, кому не надо на это смотреть, смотреть не полагалось, они отдыхали в других местах. То есть реального равенства не было и быть не могло, и это понятно. С другой стороны, советское общество, отрабатывая советскую модель, действительно притормаживало процесс социального расслоения. Оно было средневековым по сути своей. Тебе полагается такого рода дача, такого рода автомобиль, такого рода кормушки, столько-то поездок за рубеж в году. Являешься ты вторым секретарем - тебе полагается немного меньше. Поднялся до директора союзного завода - тебе полагаются следующие вещи. И весь этот набор прописывается. Больше этого брать можно было, но ты уже рисковал, и в некоторых случаях, когда люди перегибали, их могли уволить, их могли отставить, и уж в совсем редких случаях могли посадить. Но, заметим, что в эпоху Сталина, когда эта модель была более жесткой и не разлагалась, риск был гораздо больший. После смерти Сталина, и уж тем более после отставки Хрущева, сама советская модель, в том числе и компоненты равенства, усиленно разлагались. А к брежневской эпохе уже возникли подпольные заводы, уже расслоение шло полным ходом, уже партийные начальники подгребали под себя все, что можно было подгрести. Внутри же, внизу же, в самом обществе поддерживалось примерное равенство. Неравенство всех. Деревня жила беднее, чем город, а районный город жил беднее, чем город областной, а областной беднее, чем Москва. Но внутри этих сообществ – деревня, райцентр, областной центр, Москва - примерно поддерживался какой-то более или менее сопоставимый уровень. Люди ходили на заводы или в конторы, сидели там целыми днями, ничего не делали и получали какую-то зарплату, которая соответствовала зарплате других людей, которые работали гораздо больше. У тех отнимали, этим добавляли. В этом смысле некая видимость равенства поддерживалась. Вспомним, в советское время иномарка была очень не у многих, это не поощрялось. Почему? Потому что это вносило некий диссонанс в образ общества. Вот не должно быть таких автомобилей. И это касалось многих других вещей. За забором ты можешь жить так, как тебе полагается по твоему статусу, но не выходя наружу.

​Александр Ахиезер: Была очень интересная попытка трактовать труд как дело жизни человека, как дело его доблести и геройства, подвига его. Надо сказать, что на русской почве для этих идей не было никаких особых источников. Эти идеи, которые многие критики большевизма рассматривали как попытку насаждения протестантства на Руси. Такая простая идея как активный творческий труд рассматривалась как некоторая религиозная ересь. Даже есть такие тексты, где большевиков рассматривают как протестантов, на том основании, что они пытались выдвинуть идею труда. Эта идея имела в виду личный, индивидуальный творческий труд в соответствии с квалификацией человека, с его умениями, требовала от человека раскрывать свой творческий потенциал, причем свободно раскрывать. Разумеется, когда в России говорили о том, что необходим творческий труд, то имелась в виду совершенно другая интерпретация труда, которая шла из тех форм, которые существовали в России. Это прежде всего труд в рамках каких-то архаичных микроколлективов, труд в общине, в колхозе. Что это за тип труда? Это тип труда, где личность растворена в некотором целом, в некотором коллективе. Большевизм использовал эту систему для того, чтобы установить над ней государственный контроль, и была надежда, что когда будут колхозы, когда будет власть партии распространена на эту систему, эта система заработает. У Сталина даже есть очень смешная идея о том, что проведем коллективизацию, и через чуть не полтора или два года будем самой хлебной страной в мире. Это памятник полного непонимания реальной ситуации в стране.

Миф о творческом труде был сочетанием тоже из двух элементов. Одним из этих элементов были вот эти коллективные или, по существу, соборные формы труда, где "я" растворялось в "мы", что было чрезвычайно соблазнительным элементом установления тоталитарной системы. А с другой стороны была идея творческого индивидуального труда, где каждый человек мог совершить подвиг во имя общего дела. И эти две идеи не сочетались между собой. Либо личностное развитие, и тогда должны были быть разрушены архаичные формы, которые мешали этому личностному развитию, либо, наоборот, укрепление и развитие этих архаичных форм, но тогда личность вытесняется из них, она уходит куда-то в другое место или вообще исчезает.

Ирина Щербакова: Когда ты начинаешь разговаривать с людьми, первый вопрос всегда, первая характеристика - национальная. Кто этот человек? Какова его национальность? И я тут даже не хочу сказать ничего плохого о людях, но это все равно всегда существует, разница межнациональная в этой стране всегда была очень сильной, ментальность всегда очень отличалась друг от друга. В лагере ли человек, в камере ли он с кем-то знакомится, он сразу говорит: это была одна армянка, это была еврейка… Это ведь очень сложный момент, потому что только с 1933 года начинается паспортизация. Поэтому как выявить вообще, как тебя найти, как тебя обнаружить? И эта паспортизация идет, как всегда в России, довольно долго. Так вот, например, интересный циркуляр, директива 1938 года, причем, надо сказать, что такого рода директивы всегда исходили с самого верха, по поводу того, что ты не можешь записаться в паспорте, если твоя фамилия Мюллер, Папандопулос или Шапиро, ты не можешь записаться русским, даже если твои родители тут родились. Как, по-видимому, люди пытались сделать до этого. А ты должен доказать советующими документами, что ты и правда русский - документами своих родителей. А если нет, то до выяснения органами советующими в твоей графе "национальность" будет стоять прочерк.

Есть фантастические истории. До войны идет кампания, сажают немцев, до пакта, потому что после 1939 года идет некое потепление в отношениях. Вот до пакта сажают немцев, и люди начинают метаться. И тогда возможность подкупа, как всегда, какие-то знакомые в паспортных столах есть - записываются евреями. И я знаю несколько реальных таких историй. Допустим, он Мюллер, но можно всегда сказать, что он еврей. А потом, после войны и во время войны, еще лучше оставаться евреем, но потом наступают 50-е годы, потом даже наступает брежневское, хрущевское время, когда лучше быть уже немцем, чем евреем, и тогда надо поменять обратно. На самом деле, мы все время говорим, что Гитлер по Нюрнбергским законам высчитывал - одна четвертушка, бабушка, дедушка…. Но мы прекрасно все помним, как высчитывались, как подсчитывались эти четвертушки, эти половинки, и люди находили возможности для того, чтобы записать так или сяк, чтобы фамилия была такая. И какое на эту тему существует количество рассказов и анекдотов.

Анатолий Стреляный: В начале 20-х годов в одном из социологических исследований выясняли, как народ в то время, это были, в основном, сельские жители, понимает язык, на котором говорила с ним его власть, рабоче-крестьянская власть, как называла она себя и не была так уж далека от истины. Слово "сознательный" связывалось со словом "сознаться", "элемент" - выдающийся человек, "инициатива" - какая-нибудь национальность, "пленум" - плен, "показательное хозяйство" - шкаф с книгами, "регулярно" понимали как срочно, "персонально" - как случайно, "игнорировать" - что-то сделать, на вопрос, кто такой Ленин, отвечали: "Во власти он". Отлично понимали только одно-два слова. "Революция" – значит, самовольщина. Ну, и "пролетарий" – голь.

Мы сказали, что тогдашнее самоназвание власти – рабочее-крестьянская - было близко к истине. Насколько именно близко? Наталья Козлова, доктор философских наук, профессор РГГУ. Она - специалист по письмам, дневникам и воспоминаниям советских людей, написала на этом материале книгу "Горизонты современности. Голоса из хора".

Наталья Козлова: Часто называют советское общество обществом рабочих и крестьян. Мне кажется, что вторая часть "и крестьян" - это как бы уступка реальности, что общество рабочих - это идея, а общество крестьян - это реальность.

И тут я взяла тексты, написанные советскими людьми. Причем, когда я пришла в архив, я попросила, чтобы мне дали личные фонды людей, которые сами себя считали советскими, которые не соблюдали какую-то дистанцию по отношению к советской власти, ничего не критиковали, просто жили или делали карьеру. Что привлекло мое внимание? Что все люди, которые считали себя советскими, оказались, конечно же, бывшими крестьянами, как правило, бывшие деревенские ребята. Еще одно впечатление. Читаешь разные документы, будь это какой-то провинциальный неудачник, вполне удачливый советский интеллигент или партийный работник - как будто это одна история. Людей, которые убежали из деревни по разным причинам, чаще всего это голод начала 30-х годов, а потом пути их разошлись. И, кстати, у демографов очень интересное замечание, что чем больше был запрет на передвижение, отсутствие паспортов у деревенских, тем выше была социальная мобильность. Так или иначе они убегали, они просачивались. И пример: в сельсовете юноше дают справку, что он из семьи середняка. А он что делает? Он пишет в личном листке по учету кадров, что он сын бедняка, и начинает играть. То есть тут эта жизненная игра. Он прекрасно знал, что его могут за это наказать, и только какая-нибудь справка призывника тогдашняя производит сильное впечатление, когда она - как решетка, через которую надо было просочиться. Они рисковали. Так, как всегда рисковал крестьянин в своих отношениях с помещиком или с властью деревенской и городской. Меня поразила одна запись в дневнике молодого человека. Их послали в колхоз, помогать колхозникам, и вот он в дневнике пишет: "Надо мне меньше разговаривать на сельскохозяйственные темы. Я ведь числюсь чистокровным рабочим, а ведь сказать мне могут товарищи: а как это ты так умело снопы вяжешь?" Ужасный комплекс вины, который они испытывали за то, что они крестьянские дети. Часто они порывали с родителями. А если даже не порывали, то у каждого из них был момент, когда родители страшно раздражали своей биографией, и им хотелось, чтобы у них были другие родители.

Игорь Яковенко: Коммунисты, большевики приходят к власти, когда массы людей из деревни хлынули в город. Плеханов еще писал о том, что человек из деревни, ушедший в город, относится к деревне с презрением, то есть как бы он уже горожанин, он помнит своих деревенских родственников, он жалеет их искренне, но он уже стал городским. Эта психология и была тем генеральным ощущением, с которым жил эмигрант первого поколения, убежавший из деревни в город. Он перебежал в город, он утратил деревенские модели поведения, он утратил деревенские запреты, деревенские принципы, а новых он не обрел. Есть такой закон, что человек, приезжающий из деревни в город, в первом поколении проваливается в культурном отношении - он утрачивает ту культуру и не обретает новую. Во втором, в третьем, в четвертом он может подняться до города, а может и не подняться, но первое поколение всегда деградирует в культурном отношении. Вот это мигрант первого поколения и был тем, кто сделал революцию, и был тем, кто составил костяк советского общества и костяк аппарата советского,

​и есть тот самый слой, который эксплуатировался.

Наталья Козлова: У многих это проскальзывает - как бы они получили от советской власти все. И они это подчёркивают. А всё - это не значит удачливая карьера, потому что многие только попав в советскую армию знакомились с постельным бельем, с какао, с шоколадкой. Все были помешаны на театре, очень любили кино, заседания партячеек, комсомольские собрания - это был род жизненного театра, в котором человек не был зрителем. Недаром в социологическом языке слово "актор" - деятель, он же – актер. Чистки, где люди должны были о себе искренне рассказать. А чистки, между прочим, как известно, были инициированы молодёжью, это была инициатива молодежи, которую партийные верхи подхватили. Он был актером, активным действующим лицом. И он тут же и в то же время играл роль, он свою жизнь конструировал. Крестьянин - человек ритуальный, он этого делать просто не умел. И именно там, порой в таких страшных, угрожающих формах трагического театра, человек научался быть индивидуумом, в таких формах, которые, казалось бы, исключают индивидуальность.

Анатолий Стреляный: На волнах Радио Свобода передача о советских мифах, об их создателях и носителях, то есть о крестьянстве, о деревне, хлынувшей в город таким бурным потоком, что в начале 60-х годов доля городского населения стала приближаться к 70 процентам, а в середине 20-х было меньше 20. В любом обществе население очень боится перемен, в том числе, наверное, и потому, что при каждой большой перемене волна выносит наверх новых людей, кто был никем, становится всем. Это голые люди, к ним мало что пристало из накопленного прежним порядком, они не отрицают, например, Пушкина, он для них просто не существует. "Жили-были две шмары, Татьяна и Ольга. У них были два ухажера - Ленский и Онегин". Это не из разговора уголовников на нарах, это из школьного сочинения 1926 года. Когда перемен не удается избежать, когда является новый порядок, новая сила, такая, что ее не преодолеть, люди начинают ее использовать, раз нельзя ее устранить, они начинают с нею играть, применяют способы, которые, по словами одного исследователя, "напоминают способы мимикрии растений и рыб, которые пришли из лесов и океанов на улицы наших деревень и городов. Потребление порядка, созданного другими, создаёт определённую игру с этим порядком, пространство для маневра неравных сил, бесчисленное множество способов игры в чужие игры, и порча этих игр. И наступает момент, когда игра оказывается так испорчена бессознательными, а, частью, и сознательными усилиями обеих сторон, что больше не может продолжаться. Миф свое отработал. Миф умирает".

Александр Ахиезер: Нельзя забывать, что даже в самые тяжелые времена для России, в том смысле, что тоталитаризм был силен и, казалось, власть его была безгранична, он был до предела пропитан народным сознанием, народным сочувствием. Никогда Россия, мне кажется, не была так едина и не жила таким единым духом, как это было во времена сталинского террора. И страх тут ни при чем. Люди сочувствовали террору, считали, что идет великая очистительная борьба с мировым злом, которое воплощается в соседе. Поэтому неизвестно, кто на кого больше влиял - те люди, которые создавали идеологии и пытались морочить голову, или эти люди, которые своими экспектациями заставили государство морочить голову себе. Сейчас существует у нас свобода оппозиции. Многие считали, что ничего более нелепого, чем коммунистическое движение, коммунистическая власть быть не может. Но посмотрите, какой процент населения голосует за Коммунистическую партию. Это кажется абсурдом, под ее руководством страна, вообще говоря, пришла к полному развалу, она запятнала себя огромным количеством жертв, чисто физически, террором. Тем не менее, значительная часть населения голосует за эту партию. О чем это говорит? О том, что есть какие-то внутренние силы, движения в народе, которые плюют на ту идеологию, которая им проповедуется. Безразлично, проповедуется это свободной печатью или централизованной тоталитарной. И, очевидно, на разных этапах проблема отношения народной культуры, ее процессов, которые в ней происходят, и проблема самодеятельности власти, которая пытается удержаться наверху, не слететь с нее, как всадник с ретивого коня, она требует какого-то очень сложного и динамичного изучения. Здесь есть свои циклы, здесь есть какие-то периоды или этапы, когда люди, действительно, стремятся прислушаться к власти. Но это очень короткий миг, потом они отпадают от этой власти, и власть в ужасе должна догонять этих людей, пытаться им доказывать, что они именно так и думают, как думает народ.

Игорь Яковенко: Большевики и их историческая миссия была миссией уничтожения традиционного архаического крестьянства. Как только они эту миссию выполнили, ведь патриархальная деревня кончается в середине 70-х годов, начинается резкое дряхление советской власти на наших с вами глазах. И она очень быстро сошла с исторической арены. Это не значит, что это ее оправдывает. Так же как Атиллу или Чингисхана, которые были санитарами истории, не оправдывает то, что они были в реализации исторического императива. Но объективно советская власть уничтожала нетрансформируемые огромные массы, которые оказались поперек исторического процесса. Вот когда был завершён этот процесс, кончились и Советы.