27 декабря руководство Высшей школы экономики уволило профессора Илью Инишева за "аморальный поступок, несовместимый с продолжением работы". В тот же день студенческий журнал DOXA сообщил, что истинной причиной увольнения являются антивоенные взгляды, которые Инишев публично высказывал в соцсетях. 29 декабря на своей странице в фейсбуке он опубликовал приказ о прекращении с ним трудового договора за подписью проректора ВШЭ А.С. Кошеля.
Там же можно ознакомиться с протоколами университетской "Комиссии по этике", которая трижды собиралась в декабре, чтобы рассмотреть и осудить поведение И. Инишева, высказывания и публикации которого "наносят серьезный ущерб репутации Университета".
В отдельном протоколе комиссии отмечается, что "комментарий И.Н. Инишева содержит выражения, расцениваемые российским законодательством и правоприменительной практикой как направленные на дискредитацию использования Вооруженных сил Российской Федерации в целях защиты интересов Российской Федерации и ее граждан. Использование таких выражений неприемлемо для преподавателя государственного вуза, чьим учредителем является Правительство Российской Федерации", – говорится в постановлении комиссии по этике.
На просьбу об интервью Илья ответил, что его случай "по нынешним временам тривиальный" и вряд ли сегодня кого-то может удивить, но в итоге согласился. Корреспондент Сибирь.Реалии предупредил собеседника о том, что публикация интервью в "иноагентском" издании может закрыть ему путь к дальнейшему трудоустройству в Российской Федерации. На что Инишев философски заметил, что с такой записью в трудовой книжке его сейчас и так никто на работу не возьмет. В условиях фактического военного положения в России ФСБ серьезно усилила контроль за отделами кадров высших учебных заведений, поэтому "неблагонадежным" преподавателям доступ в профессию сейчас практически закрыт.
Всего год назад, до начала войны, у руководства ВШЭ не было никаких претензий к профессору Инишеву, имеющему 23 года педагогического стажа. Программа его магистерского курса "Культурные исследования" до сих пор висит на сайте "Вышки". Хотя персональная страница Ильи Инишева с сайта уже удалена. "Стилистические разногласия" с руководством вуза и страны у профессора начались 24 февраля этого года, когда Илья подписал открытое письмо российских ученых и научных журналистов против войны в Украине:
– Илья, новости о вашем увольнении из Вышки появились с формулировкой "за аморальные поступки". Как сейчас квалифицируется аморальный поступок в Высшей школе экономики? Как вам это объясняли?
– В этическом кодексе университета, который они приняли год или два назад, есть статья про "публичное использование ненормативной лексики", которую у меня в фейсбуке обнаружили. Ненормативная лексика состояла в цитировании известной фразы про русский корабль. Председатель комиссии, которая мне звонила, прямо сказала, что на самом деле причина, естественно, в другом. Просто это был единственный пункт, по которому меня можно привлечь, так сказать, в рамках этического кодекса. Она мне прислала скриншоты моих публикаций, которые заинтересовали проректора ВШЭ, написавшего на меня заявление. Там их было штук шесть, если я не ошибаюсь. Был даже один комичный момент: проректору не понравилась моя фотография на корпоративном сайте, где у меня, видите ли, сигарета в руках дымящаяся. Это просто до кучи – чтобы мой моральный облик сложился.
– "И в моральном, говорю, моем облике есть растленное влияние Запада", – как пел Галич, да?
– Да-да, именно так. Председатель комиссии в разговоре мне тонко намекнула, что их интересуют другие вещи, но предъявить они мне могут только "нецензурную лексику". Это был первый разговор, по итогам которого они выпустили первый из трех протоколов, которые я опубликовал у себя в фейсбуке.
– Когда состоялся этот разговор?
– В конце ноября, примерно, числа 28-го. Через несколько дней она прислала мне протокол, где было написано, что комиссия вменяет мне аморальный проступок, я тогда не представлял, чем всё это обернется, и забыл об этом. Через несколько дней она мне снова позвонила, уже более мрачным тоном, и объяснила, что всё очень-очень плохо, что проректор Кошель (член Общественной палаты Москвы, доктор юридических наук, профессор факультета права НИУ ВШЭ. – Прим. С.Р.) недоволен [решением комиссии] и хочет больше крови. Поэтому приказано мне вменить вот эту административно-уголовную статью за дискредитацию Вооруженных сил РФ. То есть они эту сакраментальную фразу про русский корабль решили прочесть уже содержательно, не сосредотачиваясь на одном нецензурном слове. Вообще-то, этическая комиссия считается автономным органом, который принимает решения на основании этических принципов, но в моем случае оказалось, что стоит проректору сказать: "мне не нравится ваше решение", – как этическая комиссия свои этические принципы немедленно пересматривает. В результате они выкатили довольно зловещую вторую версию протокола.
Потом мне опять звонила эта женщина, председатель комиссии, и я с ней говорил уже не так любезно, как в предыдущие разы. Ну, а 27 декабря я получил приказ по электронной почте, где в качестве причины увольнения были указаны "аморальные перегибы".
– Это напоминает традиции советского времени – когда прямо ничего не говорили, но использовали выражения типа "ну, вы же понимаете…".
– Не поверите, но именно этим выражением они пользовались, вот прямо дословно. Когда же я прямо спросил председательницу, что заставило её во всем этом мараться, она, вместо нормального ответа, стала чуть ли не кричать: "Я не хочу сидеть 15 лет!" Как её неучастие в этой комиссии может быть связано с уголовным сроком, я, честно говоря, не понял.
– В любом случае она продемонстрировала страх.
– Да, она была, во-первых, сильно напугана, а во-вторых, напугана ещё и тем, что они не могут из этой истории выйти, что называется, "бесплатно". Не могут просто сказать "мы отзываем свои голоса" – просто дезавуировать весь этот бред с нецензурной лексикой в моих постах. "Сидеть 15 лет", понятное дело, преувеличение, но этот крик души вызван тем, что им [членам комиссии] уже не позволят выйти сухими из воды. Тут они оказываются между двух огней, их беспокоит, что будет с их репутацией – несмотря на их поведение, всё-таки они верят, что эта репутация у них ещё сохраняется; а второй элемент – это как раз их собственное начальство, заказчики, которые не позволят им отказаться от "проделанной работы".
– Я смотрю сейчас новости об атаке на Институт философии, и когда почитал и послушал аргументы тех, кто это делает, от "Царьграда" до каких-то православных кандидатов философских наук, меня поразило стремительное возвращение языка, как бы сказать…
– Тридцатых годов?
– Непримиримой ненависти. Они все дружно говорят о какой-то русофобии, о каких-то вражеских проектах, которые чуть ли не Ханна Арендт и Карл Поппер писали по заданию ЦРУ, это какое-то смешение, с одной стороны, маразматических 70-х с напряженной нервностью 30-х, когда все стремятся побыстрее найти врага, чтобы в них самих его не нашли. Как, по вашим наблюдениям, менялись люди за этот год, как менялся дискурс, язык, на котором люди вроде бы образованные, с гуманитарным образованием, общаются? Как они теперь вообще в этой ситуации живут?
– Да, я согласен. Динамика изменений, конечно, впечатляет.
– И ведь ещё в начале марта этого года люди более или менее спорили, а потом что-то произошло, и всё – споры прекратились, а вместо них началось навешивание ярлыков. Когда диалог стал невозможен?
– Я не уверен, что он был возможен в полной мере и прежде, просто сейчас идет такой процесс интенсивного самоопределения. Долгое время допускались какие-то промежуточные позиции, компромиссы. В московской среде во многом социальные отношения превалировали над ценностными позициями, то есть было вполне возможно отделять одно от другого и с симпатией относиться к человеку, чьих взглядов не разделяешь, по причине долгих связей, совместных эпизодов биографии – одногруппники, одноклассники и т.д. А теперь социальное поведение уже напрямую зависит от ценностной позиции и влечет за собой практические следствия. Но, я думаю, не так важно, рефлексируют люди об этом или нет, как минимум они уже интуитивно эту связь улавливают. Исчезают полутона, полутени, люди становятся всё более прямолинейными. Я сам тоже использую выражения, может быть, не слишком дипломатичные, называю неприятелей "подлецами и мерзавцами", что мне в ответ вменяют как признак моей моральной деградации. Логика такая: "Посмотрите, как можно доверять аргументам этого человека, если он тут направо и налево нас, уважаемых людей, именует такими грязными словами".
– А как это всё на образовании сказывается? Что студенты думают и говорят по поводу вашего увольнения и подковерной активности комиссии по этике?
– Студенты мыслят по-разному. Я возглавляю магистерскую программу "Культурные исследования". Там я получаю фидбэк исключительно положительный – поддержку. Студенты мне пишут по разным каналам, собираются встречаться в зуме, что-то обсуждать, хотели даже писать [коллективное] письмо в мою защиту. Я их от этого отговариваю, поскольку считаю, что время таких символических жестов прошло, что уже и адресата нет, и это всё только инструмент идентификации врага – кончится тем, что подписанты пополнят ряд пострадавших. Хотя бывают и случаи, когда студенты доносят на преподавателей, я уже несколько раз с таким сталкивался в ВШЭ. Правда, пока студенческие доносы не приводили к каким-то организационным последствиям, к увольнению преподавателей, но какие-то вызовы на ковер, выговоры наверняка были.
– Но я до последнего свою деятельность расценивал как возможность магистерскую программу поддерживать, не ограничивать студентов в выборе темы исследования, а если темы не находят места [в учебной программе], как, скажем, гендерные исследования, я пытался дать им приют в своей программе, не в том объеме, чтобы предложить ребятам какие-то систематические курсы, это уже невозможно, но просто прикрывать их интересы, позволять эту тематику, доводить её до конца. В этом плане складчатость, рыхлость университетской структуры [дает] возможность саботажа, возможность игнорирования любых настойчивых попыток всё куда-то в одно русло задвинуть. Для меня это было мотивацией продолжать работу. Но… Очевидно, что усилился процесс селекции, отсеивания "лишнего", я полагаю, что вот эта новая бригада, которая два года назад появилась в университете, бригада дальневосточников-чистильщиков во главе с ректором Анисимовым, они, в общем, для этого сюда и прибыли.
– Вы не собираетесь обжаловать свое увольнение?
– Вчера в комментариях мне предложили присоединиться к группе, где обсуждаются возможности обжалования. В ответ я написал, что, хотя это идея хорошая и правильная, но я, пожалуй, воздержусь по двум пунктам. Первый: я не верю в позитивный исход, а второй – я опасаюсь, что из заявителя стану ответчиком, потому что меня же увольняют практически по статье о дискредитации армии, и когда суд войдет в суть вопроса, выслушает аргументацию университета по поводу моего увольнения, то тут откроется довольно широкое поле для формирования нового, уже административного или уголовного дела, которое практически полностью расследовано, они ведь уже провели первичное расследование и фактически вынесли вердикт. То есть меня обвинили по конкретной статье, теперь эти материалы можно передать в папку следователю, и ему уже ничего практически делать не придется. А такая перспектива меня совсем не привлекает.
– Я с большим интересом прочитал ваши тезисы к дискуссии об отмене русской культуры:
– Что вас вдохновило на их написание и публикацию? Конкретные события, споры, дискуссии? Хотя само слово "дискуссия" сейчас звучит немного странно, архаично и неуместно.
– Мои идеи [заключаются] в том, что нужно не столько заниматься демонтажем российской культуры и входить в локальные оппозиционные бои на темы "а вот Достоевский, Толстой, можно ли их взять с собой в постколониальное будущее, "закэнсэлить" их или оставить?" и тому подобное. Мне кажется, что нужно начать с пересмотра самого представления о культуре. Для меня это не источник, а ресурс, культура – это не то, что нас к чему-то принуждает, а скорее питательная среда для человека, для его индивидуальных практик. В этом плане я, конечно, за демонтаж, за пересмотр представления о культуре как о чем-то отлитом в бронзе или граните. Русская культура как раз воплощает в себе ультраконсервативную трактовку. У меня такое чувство, что в русском обществе идея культуры базируется на представлениях о том, что это – статичный насильственный нормативный горизонт.
– Монумент из гранита, и ты должен просто стоять перед ней по стойке смирно.
– Да. Как в музее. Классический музей, который мы все знаем, это репрессивный институт. Все операции с телом [посетителя] происходят в подвале, где находится гардероб, там с тебя снимают максимум одежды, забирают личные вещи, к которым ты эмоционально привязан, и пытаются превратить в бестелесный дух. Затем они контролируют твои перемещения в пространстве музея, из одного зала в другой, с помощью института смотрителей...
– "Надзирателей", уже хочется сказать.
– Надзирателей, да. Самая искусствоведческая позиция – посетитель музея должен адаптироваться к тому статусу, который произведения искусства ему предъявляют, он сам по себе никакого значения не имеет. Искусство классическое, в общем-то, безразлично к чаяниям индивида. Понятное дело, что современный музей интереснее и сложней, но тем не менее это всё равно остается таким паттерном. По этому поводу можно вспомнить очередь на выставку Серова шесть лет назад в Москве. Когда люди часами стояли на 20-градусном морозе, чтобы попасть внутрь и увидеть своими глазами "Девочку с персиками". В этом проявляется мазохизм какой-то части адептов культуры, ну и соответственно – зеркальная садистская позиция того, что так или иначе встроено в этот каркас. Российская пропаганда, она как раз это старое представление о статичной культуре и эксплуатирует, мне кажется, это очевидно. Поэтому я, конечно, выступаю за отмену такой культуры.
