В Нью-Йорке скончался Вадим Бирштейн, биолог и историк. Он родился в 1944 году в семье Якова Бирштейна, известного советского специалиста по зоологии беспозвоночных. В годы "борьбы с космополитизмом" Бирштейн-старший лишился возможности полноценной работы. В 1955 году он подписал "письмо трехсот" против лысенковщины, которое Хрущев назвал "возмутительным".
Сын пошел по стопам отца в обоих смыслах. Вадим Бирштейн окончил биофак МГУ. В 1971 году стал кандидатом наук, в 1988-м – доктором. Его специальностью была молекулярная генетика. Он стал одним из крупнейших в мире авторитетов по биологии осетровых. Работал он в Институте биологи развития имени Кольцова АН СССР. Его второй и впоследствии главной профессией стала история советских репрессивных органов.
Я познакомился с Вадимом в конце 80-х, когда искал документы и свидетельства по катынскому делу.
Это было странное время: перестройка как будто что-то разрешила, но что именно и сколько – никто не знал. Шестую статью Конституции о руководящей роли КПСС и цензуру никто не отменял. Но можно было взять наглостью. Я ходил по закрытым архивам с удостоверением "Литературной газеты", и никому из стражей государственных тайн не приходило в голову, что я действую по собственному почину, без ведома начальства.
Именно от Вадима Бирштейна я узнал некоторые подробности последних лет жизни Бориса Меньшагина, бургомистра оккупированного Смоленска, отказавшегося подтвердить советскую версию расстрела польских военнопленных, за что он был приговорен к 25 годам лишения свободы, которые и отбыл от звонка до звонка во Владимирской тюрьме для особо опасных государственных преступников. Остаток жизни после освобождения Меньшагин провел в инвалидном доме в Заполярье, изредка посещая Москву. Вадим Бирштейн имел какое-то касательство к жизни Меньшагина на ее закате, сейчас уже не помню какое. Во всяком случае, именно от Вадима я узнал, что Меньшагин наговорил несколько кассет своих воспоминаний, которые уже после его смерти вышли в Париже в издательстве YMCA-Press. Книгу я получил от Габриэля Суперфина – по почтовому адресу редакции "Литгазеты" доходила любая антисоветчина.
Вадим никогда не говорил со мной о своем диссидентстве – не потому, что не доверял, а по привычке ученого говорить только о деле и воздерживаться от праздных разговоров. Он вообще был человеком очень дисциплинированным, сдержанным, спокойным, что не исключало настойчивости и упрямства, когда речь шла о фактах, в которых он был уверен. Но его связь с диссидентскими кругами была очевидна хотя бы из того, что Меньшагин во время своих приездов в Москву останавливался у Надежды Левицкой, которая прошла через ГУЛАГ как "пособница оккупантов" и помогала Солженицыну в 60-х. "Я был не очень активным, но все-таки диссидентом, индивидуальным членом "Международной амнистии", – сказал он в одном из интервью Радио Свобода.
Версия о смерти Валленберга в тюремной камере от инфаркта миокарда была поставлена под сомнение, а затем и опровергнута
Вместе с Арсением Рогинским, ставшим впоследствии председателем правления общества "Мемориал", Вадим занимался тогда, в момент нашего знакомства, расследованием судьбы Рауля Валленберга, шведского дипломата, спасшего в последний год Второй мировой войны жизни десятков тысяч венгерских евреев и сгинувшего в застенках Лубянки. Они оба входили в состав советско-шведской рабочей группы по делу Валленберга, созданной по настоянию его семьи. С этим мандатом они получили доступ к документам МГБ и, как всегда бывает в подобных случаях, извлекли из них гораздо больше, чем хотелось бы архивистам в погонах. Благодаря этой работе версия о смерти Валленберга в тюремной камере от инфаркта миокарда была поставлена под сомнение, а затем и опровергнута.
Я тоже тогда увлекся делом Валленберга и внес свою скромную лепту – обнаружил, что подпись под рапортом главврача внутренней лубянской тюрьмы поддельная. С помощью Вадима я постиг тонкости работы с документами Лубянки, научился отличать подлинные реквизиты от фальшивых и усвоил важную истину: в архивах ничто не исчезает бесследно.
Здесь не место обсуждать сложную позицию семьи Валленберга, вследствие которой рабочая группа в конце концов официально прекратила свою работу, так и не найдя ответов на главные вопросы. Вадим Бирштейн в 1991 году переехал в США. Он стал сотрудником нью-йоркского Музея естественной истории и вместе с американским коллегой Робом Лесаллем разработал способ ДНК-идентификации икры осетровых, запатентованный в США и Европе. Это научное достижение произвело громкий скандал. Выборочная проверка показала, что по меньшей мере четверть белужьей икры, продающейся в Нью-Йорке по баснословной цене, – фальсификат. Бирштейн говорил мне, что, когда он начал свое исследование образцов икры, ему звонили и настоятельно советовали во избежание проблем закрыть тему. В 2000-м и последующие годы к тюремным срокам и огромным штрафам были приговорены управляющие нескольких американских компаний – импортеров черной икры. Товар поступал в США через Объединенные Арабские Эмираты. Анализ ДНК установил, что в консервных банках содержится лишь незначительное количество настоящей икры, остальное содержимое – икра американских веслоноса и лопатоноса (скафиринха) из бассейнов рек Миссисипи и Теннесси. Икра этих рыб дешевле в 10 раз, однако сами виды значатся в перечне исчезающих.
Параллельно со своей научной специальностью Вадим Бирштейн продолжал заниматься делом Валленберга. Русская служба Радио Свобода не раз рассказывала об этой его работе. Говорили мы с ним и на другие темы, связанные с историей "органов". Он был великий труженик. Исследовательский дар и необыкновенное упорство в конце концов вылились в фундаментальный труд, не имеющий аналогов ни в западной, ни в российской историографии, – 800-страничную книгу "СМЕРШ: секретное оружие Сталина". В то время, когда в России один за другим производились сериалы о героях-контрразведчиках (они-то, судя по этой кинопродукции, и выиграли войну), он писал о контрразведке как об аппарате репрессий. Писал не публицистику, а строго научное историческое расследование, основанное на архивных документах, многие из которых опубликовал впервые.
Его последней книгой стала книга об отце.
В 1991 году я впервые приехал в США. В нью-йоркском аэропорту La Guardia меня встретили Вадим и его жена Кэтрин. В тот же вечер они повели меня в Гринич-Виллидж, и я оказался в джаз-клубе на концерте Стефена Грапелли. Это было все равно что встретить живого Чарли Чаплина. С ним же я пришел в музей Метрополитен, и он был моим гидом, вместе мы наблюдали потрясающее зрелище – нью-йоркский марафон. Все это я видел тогда первый раз в жизни, и воспоминания не стерлись в памяти, остались такими же яркими. Эту радость подарил мне Вадим. При всей своей внешней флегматичности он совсем не был нелюдимом, анахоретом или мизантропом. Оптимистом он себя тоже не считал, но, быть может, именно поэтому он умел радоваться жизни.
Его вдова Кэтрин написала мне, что Вадим умер от осложнений после хирургической операции. И добавила, что наилучшим способом почтить его память будет пожертвование украинской благотворительной организации в Нью-Йорке Razom, Inc., "потому что Вадим принимал близко к сердцу дело Украины".
