Давным-давно, около 40 лет назад, когда я был советским школьником, на уроках истории мы "проходили" (выражение, во многом отражавшее суть дела: проходили мимо, мало что запоминая и еще меньше понимая) Великую французскую революцию. Тогда меня заинтересовал феномен, которому в школе не уделялось большого внимания: монархические повстанцы на западе Франции – шуаны и вандейцы, которые несколько лет отчаянно сражались против превосходящих сил революционного правительства.
Я, обычный советский мальчик, не мог взять в толк, почему простые люди, крестьянская голытьба, объединились со своими угнетателями-дворянами и под белым королевским знаменем упорно дрались с войсками республики, которая вроде бы несла им прогресс и гражданские права? Как получилось, что эти странные мужики не понимали, на чьей стороне историческая правда и за что следует бороться? Они были безграмотны, забиты, привыкли подчиняться своим господам, растолковывали учителя. Несчастные, по сути дела, люди были эти повстанцы – но ведь и злобные, безжалостные, не постеснявшиеся жестоко убить 14-летнего Жозефа Барá, юного барабанщика одного из республиканских полков! О подлинных причинах тех восстаний, вроде размаха революционного террора, насильственной мобилизации в армию или скупки национализированной помещичьей земли городскими спекулянтами, нам, конечно, не рассказывали.
Прошло несколько лет, я вырос, но увлекаться давними временами не перестал. К тому времени СССР рухнул, и мне, как многим "детям перестройки", стало крайне симпатично всё "белое", контрреволюционное, направленное против любого подобия того, что хвалили в советской школе и что, в соответствии с веяниями нового времени, стало олицетворением диктатуры, крови и унижения. Шуаны, глядя с этой колокольни, смотрелись отменно: мужественные борцы с революционной тиранией, простые и честные сторонники старых добрых идеалов, шедшие в бой с кличем "Бог и король". Прямые предшественники "поручиков Голицыных", о которых слезливо пели в России начала 1990-х. Шуаны проиграли, но проиграли красиво, да и не окончательно: в конце концов, французскую революцию и порожденные ею наполеоновские войны сменил режим Реставрации во главе с тем самым королем, за которого умирали вандейские и бретонские повстанцы.
Сейчас у меня не осталось столь ярко выраженных симпатий применительно к тем событиям. Не потому, что на шестом десятке лет я стал как-то необычайно мудр. А просто потому, что пришлось не раз убедиться лично: в кризисные времена мужественные и великодушные, жестокие и подлые люди встречаются по обе стороны баррикад. И любую революцию, как тень, всегда сопровождает контрреволюция. Ведь от перемен, тем более радикальных, никогда не выигрывают все, и те, кто недоволен, чаще всего начинают сопротивляться. "Народ имеет право на восстание" – революционная максима, но она в полной мере относится и к противникам революций.
Крушение советской модели социализма, расползшейся на полмира, стало началом мировой революции, хотя никто ее так не называет. Возможно, потому, что это словосочетание ассоциируется как раз с родоначальниками потерпевшего крах коммунистического проекта. Современный капитализм и либеральная демократия как его политическое оформление одно время казались, парадоксально напоминая низвергнутый ими коммунизм, "светлым будущим всего человечества". Отсюда и произросла популярная в 1990-е теория "конца истории".
"Народ имеет право на восстание" – революционная максима, но она в полной мере относится и к противникам революций
Сейчас над тогдашними иллюзиями можно только усмехнуться, ведь очень скоро что-то пошло не так. Глобализация – так обычно именуют мировую либеральную революцию нашего времени – обогатила или хотя бы отчасти улучшила жизнь многих миллионов людей на всех континентах. Но другие миллионы она разорила, обманула или разочаровала. Мог ли уволенный рабочий закрывшегося завода в штате Мичиган, Англии или Болгарии радоваться тому, что большинство жителей Нигерии получило доступ к мобильной связи, а средний заработок в Бангладеш вырос со 100 до 237 долларов в месяц? Мог, если он святой и любит не только ближнего, но и дальнего своего как самого себя. Но святых на этом свете крайне мало. Большинству людей ближе всего собственные интересы и заботы, и это совершенно нормально.
В 2010-е годы, с приходом мирового экономического кризиса и сразу после него, потенциал недовольства новым порядком оказался весьма велик. Это недовольство поставило под сомнение европейскую интеграцию, привело к власти Дональда Трампа, вывело на политическую сцену многочисленные популистские силы, подхлестнуло радикальный исламизм и сделало привлекательными в глазах многих авторитарные альтернативы "обанкротившейся" демократии – путинскую Россию и Китай. Шуаны XXI века начали наступление на растерявшихся революционеров-глобалистов.
В отличие от Франции 1790-х годов, у сегодняшних контрреволюционеров нет и не может быть ни единой идеологии, ни общего знамени. Но есть общие настроения: неудовлетворенность нынешними временами, которые кого-то оставили за бортом, а кого-то, пусть и внешне благополучного, просто напугали. Есть чего бояться: войн, неопределенности, краха прежних ценностей и агрессивного напора новых якобинцев – радикальных прогрессистов с их требованиями тотального покаяния за расизм, колониализм и мачизм и навязчивым страхом перед огненной геенной глобального потепления.
К тому же два года пандемии ковида сильно расшатали нервы человечества, продемонстрировав одновременно силу и слабость современности. Сила заключалась в быстроте реакции большинства государств, и авторитарных, и демократических, на распространение вируса, в жесткости и продолжительности введенных ограничений. Но эта сила обернулась чувством беззащитности и одиночества перед лицом государственной власти, которое испытали очень многие. Слабость же оказалась в том, что на самом деле многие правительства тогда растерялись, и жесткость принимаемых мер часто служила лишь маскировкой этой растерянности, ошибок и бессмыслицы, сопровождавших борьбу с пандемией от Америки до Италии и от Мексики до России.
Вопросов осталось много, и неудивительно, что электорат "шуанских" популистских партий на Западе заметно пополнился за счет противников вакцинации и локдаунов, включая адептов самых причудливых конспирологических теорий. Конспирология в секулярной, постхристианской части нынешнего мира часто служит заменой религии. Верить в Бога в той версии, которую предлагают традиционные конфессии, в наше время не всегда легко. Зато куда проще найти себе вполне земного кумира, якобы противостоящего коррумпированной элите и ее зловещим заговорам, как это делают, скажем, сторонники движения QАnon.
Но вообще коалиция противников забуксовавшей либерально-глобалистской революции очень пестрая. Кого там только нет: от бедноты из деиндустриализованных кварталов и целых городов, откуда производства переехали в Китай или Вьетнам, до респектабельных предпринимателей, чьему благополучию угрожает дешевый азиатский импорт, высокие налоги, государственный дирижизм или программы "зеленой энергетики"; от скинхедов, совершающих с битами и кастетами налеты на какие-нибудь мигрантские закусочные и магазины, до интеллектуалов-националистов или хитроумных политтехнологов вроде Стива Бэннона; от набожных католиков и протестантов из польской или американской глубинки до, как ни странно, тех, кому именно глобализация принесла огромные капиталы – многих бизнесменов и топ-менеджеров Кремниевой долины, где в последние годы распространилась новая идеология, которую уже успели окрестить "технократическим авторитаризмом".
И, конечно, очень многочисленная группа – часть европейского и американского среднего класса, понесшая потери от непрекращающихся кризисов, раздраженная волнами миграции, несущими новые социальные проблемы, и мечтающая жить так, как жили их родители в "славное тридцатилетие" экономического роста и еще крепкой буржуазной "нормальности". Что уж говорить о "молодых демократиях" Восточной Европы и пост-СССР, где в воображении многих репутацию "золотого века" приобрели последние десятилетия коммунизма, не знавшие ни вопиющего неравенства, ни "чуждых" либеральных веяний.
Правда, описанной выше коалиции противостоит не менее парадоксальная: ее иногда называют союзом самых благополучных с самыми обездоленными. На одном ее фланге – транснациональный бизнес, выигравший от глобализации, либеральная часть политического истеблишмента, левые университетские профессора и их всё более радикальные студенты. Там же – представители расовых, национальных, гендерных меньшинств, которым либеральная революция принесла реальное освобождение и равноправие, пусть в некоторых случаях и чисто декларативное. На другом фланге – мигрантские общины, неблагополучные и не слишком довольные своей судьбой, но встревоженные тем, что под влиянием правого политического поворота Европа и Северная Америка начинают "закрывать двери".
Впрочем, говорить о "правом" и "левом" в привычном политическом смысле на современном Западе трудно именно из-за того, что состав противостоящих друг другу сил очень пестрый. В отличие от ХХ века, раскол уже не проходит по линии капитализм – социализм или свободный рынок – государственное регулирование: многие "контрреволюционеры" вроде французских или польских национал-популистов, по привычке относимые к правым, по своим экономическим воззрениям почти социалисты. Сегодняшние линии разграничения можно описать иначе: закрытость – открытость, национальное – наднациональное, традиционное – прогрессистское.
Сегодняшние линии разграничения: закрытость – открытость, национальное – наднациональное, традиционное – прогрессистское
У шуанов XXI века есть одно большое отличие от настоящих, исторических шуанов и вандейцев. Те знали, за что воюют: их идеалом был Старый порядок, Ancien Régime, и его восстановление. Идеал вполне конкретный, хоть и заведомо недостижимый, потому что правило "фарш невозможно провернуть назад" на сто процентов относится к истории: в ней никогда и ничто не повторяется полностью. Монархия Бурбонов, восстановленная в 1814 году, вопреки усилиям реакционеров, не копировала Старый порядок. Перечеркнуть революцию оказалось невозможно.
У нынешних противников либеральной революции полноценного идеала нет. Есть скорее разрозненный набор шагов и мер, которые они считают разумными и необходимыми. Например, создание антимигрантской "крепости Европа" (один из лозунгов недавней предвыборной кампании Австрийской партии свободы), скорейшее примирение с Кремлем, ибо война в Украине надоела и дорого обходится, или поддержка традиционной семьи. И есть глубокая неприязнь, переходящая в ненависть, к прогрессистским переменам последних десятилетий на Западе – политкорректности, космополитизму, экологизму...
Другая сторона отвечает примерно тем же. Достаточно вспомнить "прославившее" Хиллари Клинтон выражение basket of deplorables (можно перевести как "кучка убогих"), которым она в 2016 году описала сторонников своего оппонента Дональда Трампа. Заявления о растущей политической поляризации демократических обществ, о том, что люди различных взглядов засели в своих информационных пузырях и виртуальных окопах, что пространство общественного диалога опасно сужается, а язык политики становится языком вражды, уже стали общим местом. Каждая избирательная кампания преподносится публике как "решающая" и "судьбоносная", а политический оппонент – как "фашист" или "коммунист" и уж во всяком случае как угроза свободе и демократии.
Однако в верности свободе и демократии не перестают клясться практически все политики. Консерваторы и популисты жалуются на "либеральную цензуру", якобы не позволяющую свободно обсуждать многие проблемы, связанные, в частности, с миграцией и меньшинствами. При этом достаточно заглянуть хотя бы в социальную сеть Х, принадлежащую близкому к "шуанскому" лагерю миллиардеру Илону Маску, чтобы встретить полный набор разнообразнейших мнений, вплоть до самых радикальных и откровенно лживых. Либералы, в свою очередь, утверждают, что их оппоненты мечтают о сворачивании демократии и ее замене властью "сильной руки", поэтому их ни в коем случае нельзя допускать к власти. При этом, скажем, в Италии, которой уже два года управляет национал-популистская коалиция, никакой смены парламентской республики неофашистской диктатурой не произошло и, похоже, не предвидится. Зато разговоры о том, сколь страшен "глубинный народ" и что неплохо было бы как-то ограничить его политическое самовыражение, в самых разных странах то и дело возникают как раз в либеральном лагере.
Может быть, в верности свободе и демократии и находится потенциальная точка соприкосновения непримиримых противников? Не факт, поскольку противоположных интерпретаций этих понятий в последнее время появилось немало. Является ли свободой свобода оскорблять и унижать? Возможна ли демократия без компромиссов? Общих для всех ответов пока не слышно.
Между тем за внутренним расколом в демократических странах с неблагожелательным интересом следят те, кому задаваться подобными вопросами не приходится: авторитарные и диктаторские режимы, усилившиеся в ходе отката либеральной революции. Примерно так же когда-то схватки в революционной Франции оказались на руку, с одной стороны, внешним противникам, а с другой – великому "усмирителю революции" Бонапарту, чья диктатура успешно разгромила и монархистов, и республиканцев. Преодолеть раскол, хотя бы временно, тогда удалось лишь за счет отказа от какого-либо намека на политическую свободу.
Это настораживающий опыт. Обнадеживает разве то, что, как уже было сказано, история никогда не повторяется полностью.
Ярослав Шимов – журналист и историк, обозреватель Радио Свобода
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
