Вниманье! тыквенная голова,
Ко мне! ко мне! пузатая невеста.
Бегут, как кошки по трубе, слова;
Они, как кошки, не находят места.
"Оккультно-символистический дада" или же "заумный сюрреализм мистического направления" – так характеризует Сергей Кудрявцев стихотворения Бориса Поплавского (1903–1935), вошедшие в книгу "Дирижабль осатанел" (2023). После смерти Поплавского материалы из его обширного архива стали основой для нескольких изданий в разных странах, однако публикаторы порой небрежно относились к авторскому замыслу, а зачастую и намеренно искажали или сокращали тексты. Издательство "Гилея", основанное Сергеем Кудрявцевым более 30 лет назад, исправляет эти недочеты. Оно выпустило несколько книг Поплавского, и в новое издание вошли как прежде публиковавшиеся тексты, так и никогда не печатавшиеся.
Сергей Кудрявцев рассказывает об этой книге и о своих издательских планах.
– Давайте попробуем реконструировать обстоятельства парижской жизни Поплавского в 20-е годы, когда он писал эти стихи. Он был беден, по вечерам сидел в кафе "Ротонда", хулиганил, презирал мещан…
Потом встаю и бац! швейцара в хрящ
– ...Презирал мещан и буржуев, в драки вступал. Его выгоняли из кафе. В стихах есть строки о том, что со швейцарами у него нелады возникали ("Войду к Тебе, облаянный швейцаром..." или "Потом встаю и бац! швейцара в хрящ"…). Еще сидел в библиотеках, читал много книг, – и современную французскую литературу, и русскую, в том числе попадавшую из Советского Союза, и старинные трактаты, мистические, исторические, христианские. Пьянствовал с друзьями не только в кафе, но и на улицах, есть воспоминания, что встречаются где-то, выпивают, бродят. Общался с проститутками, о чем тоже есть стихи.
– Меня заинтересовала история, которую вы приводите в комментариях, из воспоминаний Романа Гуля о том, как Поплавский вдруг ни с того ни с сего подскочил к поэтессе Татьяне Татиде, которая сидела за соседним столиком в кафе, и дал ей пощечину. При этом Гуль утверждает, что они даже не были знакомы. А вы публикуете стихотворение, адресованное Татиде, и записку Поплавского, тоже ей адресованную. Так что, кажется, тут не все так просто.
– Да, я точные обстоятельства не могу восстановить, потому что больше никаких данных нет, но то, что они поддерживали некие отношения, – это, конечно, факт. Другой вопрос, познакомились они до этого инцидента или после? Это невозможно пока понять, потому что на записке нет даты, а стихотворение написано позже.
– 1925 год.
– А инцидент произошел в Берлине, то есть это 1922 год.
– Возможно, они познакомились таким странным образом.
Дневник сохранился, но большая часть его больна грибком
– Возможно, и так, и с этого начался невероятный роман… Я подозреваю, что Гуль просто не знал о каких-то обстоятельствах: вполне вероятно, у Поплавского с Татидой уже были личные отношения. Так что мы ничего пока сказать не можем, но дневники открываются потихоньку, они же не все опубликованы, в том числе берлинский дневник. Я как раз сегодня его разглядывал, он сохранился, но, к сожалению, большая часть его больна грибком, так что только какие-то куски можно вычитать.
– Еще одна загадочная история – это анкета Поплавского, заполненная не до конца в 1926 году. Он отвечает: "Владею миром (будучи поэтом)" на вопрос об имуществе. Любопытно, что это советская анкета ленинградского Госстраха. Вряд ли он собирался страховаться в СССР, но все-таки отвечал, как будто развлекаясь.
– Да, тоже не очень понятно. После появления советского полпредства в Париже контакты между парижскими поэтами и русскими литераторами усилились, были какие-то попутнические настроения, в том числе и у Поплавского. Советская анкета каким-то образом к нему попала; видимо, он написал это, развлекаясь. Может, это действительно отражает его настроения, а может, просто свидетельствует о контактах с советскими людьми, потому что представители полпредства и разных торговых организаций, которые там быстро появились, приходили на эмигрантские поэтические вечера, Поплавский в ту пору много общался со Зданевичем, который временно работал переводчиком секретаря советского полпредства. То есть эти контакты были, но недолгие иллюзии вскоре развеялись. Поплавский, как я понимаю, в Россию не стремился.
– Тем не менее с интересом следил за тем, что там происходит.
Иногда не все буквы написаны в слове, иногда слово разорвано на две или три части
– Да, он с интересом следил и, конечно, хотел публиковаться на родине. А некоторые возвращались, например, их общий со Зданевичем приятель Владимир Свешников вернулся в СССР, где, конечно, быстро был арестован, всю оставшуюся жизнь провел в заключении, и уже в 1938-м его расстреляли. Эти просоветские настроения были довольно активны. Зданевич, возможно, тоже недолгое время имел какие-то такие планы. Брат, художник Кирилл, звал его назад, говорил, что настоящая литературная жизнь происходит у нас, тебя в Париже ничего не ждёт, бросай жить в своих миражах, возвращайся. Кстати, Зданевич участвовал в выставке декоративных искусств в Париже в 1925 году в советском павильоне.
– Расскажите, пожалуйста, об истории "гилейского" Поплавского. Это далеко не первая книга, и в нее вошли тексты, которые вы публиковали раньше. С чего всё началось?
– Да, до этой книжки было четыре издания. Первое – в 1997 году, оно появилось благодаря моим контактам с Режисом Гейро, французским славистом, который занимался Ильей Зданевичем, разбирал его архивы. В середине девяностых мы издали с ним два томика Зданевича. Он нашел папку со стихами Поплавского в архиве Зданевича, предложил мне опубликовать. Там же была переписка Поплавского со Зданевичем. Вскоре после выхода книги со мной связалась женщина из московского Литмузея, в который попала часть архива Поплавского, подаренная наследниками хранителя архива Поплавского Николая Татищева. Она предложила эти стихи издать, и тогда вышла "Дадафония", это 1999 год. Потом со мной связалась Мария Васильевна Розанова. Оказалось, что вторая часть парижского архива временно хранится у нее. Она больше интересовалась рисунками Поплавского и говорила: "Давайте сделаем книжку с его рисунками". Я приехал в Париж, начал смотреть архив, обнаружил множество неизвестных стихов. Собрал это все и в 2009 году сделал еще одну книжку, "Орфей в аду", в нее вошло многое из того, что я там нашел, но далеко не все. Потом я подготовил еще один сборник, он назывался "Небытие", это уже 2013 год, туда тоже вошла часть из парижского архива. Но при этом у меня осталось довольно много неопубликованных материалов. У Марии Васильевны я скопировал все, что мог, у нее в доме стоит копировальный аппарат, что-то переснял на фотоаппарат, – например, тетради с его черновыми записями. Вот это все удалось использовать в нынешней книге, и старое опубликованное, и не обнаруженное мною тогда (я не сразу детально все рассмотрел в черновиках), и просто неопубликованные тексты. Получилось довольно много вместе с незаконченными версиями – 240 штук.
– Совсем неизвестных не так уж много.
– 20–25. Есть еще разные версии того, что было опубликовано, иногда более полные – на две, на три строфы больше. Я выбирал нужные варианты по целому ряду принципов, иногда полнота текста была для меня определяющим критерием.
– Работать с рукописями Поплавского сложно. Вы публикуете фотографии черновиков – порой непросто угадать, куда уходит строка и что за ней следует.
– Да, это оказалось очень тяжелым делом. Правда, там есть машинописные автографы, есть даже страницы из верстки невышедшего сборника "Дирижабль неизвестного направления", он планировался в 1927 году. Но очень много рукописей, в том числе черновых, а почерк чудовищный (то ли дело у Дины Шрайбман, которая иногда переписывала его стихи). У Поплавского иногда не все буквы написаны в слове, иногда слово разорвано на две или три части, или наоборот, слова объединяются, или буквы он пишет совершенно одинаково, догадываться приходится подолгу. А слова часто довольно неожиданные. Например, сейчас, занимаясь ещё более ранними его стихами, я мучился вполне серьёзно два дня со всего одним словом. В одном текстов появляется "фат", а какой, неясно. Оказалось все просто: "испроститутившийся".
– Есть и заумные поэтические тексты, с которыми никакая проверка орфографии не справится.
– Они, к счастью, обычно напечатаны на машинке и существуют в разных вариантах в разных архивах. Книга представляет собой сводный том по четырем архивам…
– В том числе по архиву Саймона Карлинского, который издал собрание сочинений Поплавского в 80-е годы. Трехтомник далеко не полный. Расскажите, пожалуйста, о судьбе этих рукописей.
– Трехтомник действительно не полный. Это исключительно переиздание прошлых книг: всего одна из них вышла при жизни Поплавского, остальные публиковал Николай Татищев посмертно, сам составляя по своим соображениям эти сборники. В трехтомник из архивов ничего не вошло. А тетради со стихами 1924 и 1925 годов сохранились, и исследователь Андрей Устинов из Стэнфордского университета передал мне отснятые им страницы. Там обнаружились и новые стихи, и ранние версии известных текстов. Версии отличаются не только разными строками и строфами, но и разными посвящениями, эпиграфами и так далее. Я это по возможности старался либо использовать в основном корпусе текста, либо дать в комментариях. В частности, эти тетради сейчас помогают в работе над следующим томом, который будет касаться более раннего периода, с момента появления Поплавского в Париже (1921 год) до момента, когда начинаются стихи, вошедшие в изданную сейчас книжку.
Три стихотворения Бориса Поплавского
ПИФОН-ТАЙФУН
Вадиму Андрееву
Чудесное морское избавленье,
Соизволенье. Чу! Да се циклон,
Антициклон. В пониженном давленье
Усматриваем мы: мотоцикл он.
Цыц вы, матросы, всякие отбросы,
Пожните клевер, кливер в вышине;
Но выше не носите папиросы,
Плавучей поручившись хижине.
Гремучею змеёю ветр ползёт,
Слегка свистит на реях, как на ветках.
Слегка молчит, хвостом прикрывши рот.
Мы в кубрик лезем, как в песок креветки.
Но вдруг пифон на палубу упал,
Испуганно нам закивали снасти,
И повторяя слабости гопак,
Судно колени клонит пред ненастьем.
Склоняет разны капитан слова.
Но по пятам за ним летают волны.
И как мотается у мёртвых голова,
Орудия катаются по чёлну.
Развёртываясь, паруса летят,
Насос огромный, их вбирает ветер,
Мяучат блоки, как семья котят,
Но кошка-смерть спешит, бежит ответить.
И лапой на бок положив корабль,
Его облизывает языком, любя,
И видят даже те, кто очень храбр,
Как скачет пена на её губах.
Несносный треск, матросный босый топот.
Ползём на мачту — на бревно дыбы.
И я, заканчивая стихотворный опыт,
Смотрю — корма привстала на дыбы,
Перевернуться медленно дабы.
Потом немало выпил я воды.
* * *
Орегон кентаомаро мао
Саратога кеньга арагон
Готевага ента гватемала
Колевала борома голон
Оголён робатый Иллиноис
Шендоа дитя звезды летит
А внизу спешит вдогонку поезд
Бело нао на лугу кретин
О Техас пегас неукротимый
Дрюрилен лекао гватемас
Посартина олема фатима
Балобас опасный волопас
Буриме моари ритроада
Орегон гон гон петакощу
Баодада загда ата ада
И опять средь облаков леща.
* * *
Небытие — чудесная страна.
1923
Тэнэбрум марэ — море темноты.
Пройдя, пролив чернила, мы в тебе.
Две каравеллы наши — коровёнки две.
О средства передвиженья бедноты.
О беспредметной бури вялый шум.
Мы видим дно, вдали, вдали под нами.
Мы в пустоте, но валимся, пляшу.
Конь невидимый, чёрт меж стременами.
Но ох, мы тонем, о-о-ох, летим.
Бесцветный воздух надувает парус.
На парашюте нам не по пути.
Вновь мы на море, моря над — о ярость.
Летят утопленники в волнах пустоты.
В тэнэбрум марэ — море темноты.
– Вы пишете вслед за Вадимом Андреевым о "борьбе за Поплавского". Речь идет о том, что публикаторы пытались Поплавского упростить, сделать более понятным для тогдашней аудитории, а вы восстанавливаете то, что они испортили в его стихах.
Поплавского в стихах, как и в жизни, заносило в разные стороны
– Там довольно запутанная история. Начать надо с того, что преобладающая часть стихов середины 1920-х, тех, которые он относил к "русскому дада", просто не публиковалась, ни при Поплавском, ни позднее. И литературоведы нашего времени старались их или не замечать, или трактовать как неоригинальные и второстепенные. Некоторые стихи правились редакторами и публикаторами, в частности Николаем Татищевым. Я даже привожу в книжке страницы верстки неизданного сборника 1927 года, где видны исправления слов, строк и строф, сделанные почерком Татищева, в таком переделанном виде это и публиковалось в 1920–1960-е годы, а потом перекочевало в современные издания, то есть эти версии стали как бы каноническими. Конечно, я восстанавливаю первоначальные авторские версии.
– Но он делал это из лучших побуждений?
– Татищев, я думаю, делал это исходя из собственных вкусов и из соображений популяризации Поплавского, чтобы поэт был более приемлем и понятен, ведь Поплавского в стихах, как и в жизни, заносило в разные стороны. Там есть заумь, околозаумь, масса вольностей, нарушение поэтических размеров, нецензурные слова, неподходящие темы. Все это, конечно, не могло найти места в печати и при жизни, и после смерти Поплавского. Из этого большого массива, который я даю в книжке, до начала полноценной архивной работы (отнюдь не только моей) было опубликовано меньше четверти текстов.
– Книга "Дирижабль осатанел" – это книга, которую сам Поплавский хотел видеть именно такой, с такой последовательностью текстов?
– Нет, конечно. Его планы более или менее известны, есть списки запланированных им изданий (шесть томов стихов разного времени) и пометы на полях стихов, отсылающие к тому или иному проекту. Это более половины от того, что вошло в моё издание. Но я собрал все возможное, в том числе и то, что он не упоминал в своих планах по каким-то причинам, и выстроил последовательность по возможности хронологически. Также Поплавский понимал, наверное, что сборник современного, к тому же не очень известного поэта не может содержать 240 стихотворений. А название "Дирижабль осатанел" произошло от словосочетания, которым он часто помечал разные рукописи. Так он, видимо, обозначил некий свой проект уже в 1930-е годы. В составленных им списках возможных изданий под номером 2 значится книга "Дирижабль". Название может относиться как к "Дирижаблю неизвестного направления", сборнику, который тогда не вышел (под этим названием в 1965 году Татищев опубликовал сборник своего состава), так и к "Дирижабль осатанел". Мне кажется, это два родственных проекта, связанных примерно с одним корпусом "авангардных" стихов Поплавского. Я решил использовать второе название для книги, потому что не хотел повторять "Дирижабль неизвестного направления".
– Замечательное название. Похоже на название сериала, комедии или приключенческого фильма, а ведь стихотворения Поплавского кинематографичны, кажется, что мы смотрим ускоренный немой фильм, все время меняются планы, кто-то летит куда-то, плывет, бежит, все находится в постоянном движении и мелькает.
– Насчет кинематографичности вы совершенно правы. И про живописность здесь надо сказать. Потому что практически каждое стихотворение дает череду очень ярких и выпуклых образов.
– Кубистическая картина представляется часто.
– Да, возможно, и кубистическая. Я думаю, это связано с его живописными интересами и увлечениями. Потому что долгое время он все-таки считал себя художником. К сожалению, я не видел, кроме рисунков в тетрадях или на листах рукописей, никаких его работ. У него была и живопись, и графика, которая, наверное, сохранилась где-то. И кубистические вещи там тоже есть, а рисунки на полях автографов очень сюрреалистичны и сильно дополняют эти стихи. Поэтому я какие-то страницы с рисунками попытался воспроизвести в книге.
– Вы уже начали говорить о том, что готовите следующее издание Поплавского, ранние тексты, и о его немецком дневнике. Что еще выйдет?
Много фантастических, сюрреалистических образов, футурсюрреализм возникает в эти годы
– Есть довольно большой корпус стихов с 1921-го по конец 1924 года, когда уже начинается "Дирижабль осатанел". Сейчас я почти уже собрал, расшифровал тексты и готовлю комментарии. Но совсем мало опубликован еще более ранний период: может быть, это будет еще одна книжка – это юг России и Константинополь. Как вы знаете, Поплавский после революции вместе с отцом двинулся на юг, в 1918 году был в Харькове, потом жил в Крыму, оттуда они перебрались в Константинополь, затем снова вернулись в Россию и уже в марте 1920 года покинули ее навсегда. Есть стихи, помеченные Алупкой или Ялтой – это начало 1919 года. Примерно в это время он явно увлекается футуризмом. Иногда это подражательные, а иногда очень самостоятельные тексты, некоторые из них предварены эпиграфами из Маяковского, Хрисанфа или Большакова, а тетрадь с этими текстами начинается с цитаты из Маринетти. Есть большая поэма в прозе "Истерика истерик", я ее однажды публиковал, там эпиграфы из Ницше и Крученых.
– Вечный вопрос публикатора: не оказываем ли мы плохую услугу поэту, если издаем его первые пробы пера, его ученические, юношеские тексты?
– Вопрос совершенно правомерный, я себе его тоже задавал. Просто мне не показалось, что это совсем пробные ученические вещи. Есть тетрадка с его гимназическими стихами, я ее как раз не планирую публиковать, может быть, только частично использую в примечаниях. Что касается текстов с 1919-го по 1921 год, до момента, когда он уехал из Константинополя, то там есть достаточно зрелые вещи, хотя писал это 16–17-летний юноша. Кроме того, он ведь публиковался в конце 1919 года в альманахе "Радио", два его стихотворения под общим названием "Герберту Уэллсу" были опубликованы Вадимом Баяном в Запорожье. Есть совершенно зрелые интересные вещи, которые, как мне кажется, хорошо подводят к тому, что он писал уже в середине 20-х, то есть там много фантастических, я бы сказал, даже сюрреалистических образов и вполне "автоматическое" письмо, такой футурсюрреализм возникает в эти годы. Как вы знаете, первые сюрреалистические тексты во Франции – это тоже 1919 год, еще до образования движения. Там есть с десяток поэм, не все из них, к сожалению, поддаются разбору, но большую часть я сейчас успешно доделываю. В те годы он даже попробовал написать "Манифест французским футуристам". Некоторые из вещей он потом отредактировал, перепечатал на машинке и бережно хранил. Мне кажется, он не отбрасывал для себя этот период.
– Сергей, вы живете в Белграде, причем уехали уже довольно давно, до последней волны эмиграции. Как издательство существует в России, тем более теперь, когда многие связи разорваны по внелитературным причинам?
– Почему Белград? Я выбирал место по разным параметрам, не только по климатическим или межцивилизационным. Здесь у меня к тому моменту уже были друзья. Я переехал сюда фактически 8 лет назад, хотя первое время появлялся в Москве довольно часто, тогда билеты были не так дороги, тогда не было ковида, тем более войны. Я работаю ровно так же, как в Москве, за компьютером, сейчас все можно делать удаленно, отправлять в типографию PDF, а вскоре читать рецензию на книгу или собственное интервью в сети.
– Вижу, что югославская тема появилась в каталоге "Гилеи".
– Да, есть две книжки, может, будет и третья. Я заинтересовался здесь разными авангардными темами, ходил по выставкам, разыскивал всевозможные необычные материалы. Недавно выпустил роман югославского зенитиста Любомира Мицича "Варварогений децивилизатор", в том же году в Белграде как раз прошли выставки его изданий и его обширной коллекции авангардного искусства. Потом заинтересовался Растко Петровичем, одним из зачинателей сербского сюрреализма, тоже сделал его книжку. Это авангардисты разных "конфессий", не дружившие между собой, но представляющие срез нового югославского искусства на тот довольно бурный исторический период.
– Можно называть ваше издательство старейшим из независимых? Оно возникло в 1992 году?
– Оно зарегистрировано в самом конце 1989 года, правда, я сначала зарегистрировался, потом начал набирать контакты, продумывать планы, что-то пытался издать. Не получилось тогда выпустить роман "Змеесос" Егора Радова, потому что цензура, Главлит эту книгу отверг, я ее смог напечатать только в 1992 году. Так что издательство прожило 30 с лишним лет от одной цензуры до другой.
