После того, как началась война в Украине, Польша стала одной из стран Евросоюза, принявшей наибольшее количество украинских беженцев. С начала боевых действий в страну приехал почти миллион человек, согласно данным Евростата на начало сентября этого года. Эта цифра за годы войны изменилась незначительно, так как в 2022 году Польша как страна, граничащая с Украиной, приняла первую самую многочисленную волну украинских беженцев.
В страну тогда бежали не только мирные жители, пытающиеся спастись от обстрелов, но и те, кто выехал из оккупированных регионов Украины и пережил тяжелый опыт пыток или плена. По этой причине польская неправительственная организация Хельсинский фонд по правам человека практически сразу после начала войны присоединился к процессу документирования предполагаемых военных преступлений, совершённых российской армией в ходе вторжения.
По словам Анны Фарифоновой, координатора программы международной справедливости в Хельсинкском фонде по правам человека, в первую очередь, чтобы поддержать международные и национальные механизмы правосудия, которые призваны наказать виновных и обеспечить возмещение ущерба людям, пострадавшим от нарушений их прав. С августа 2022 по декабрь 2023 сотрудники фонда записали свидетельства около двух тысяч беженцев из Украины. На основании полученных данных удалось провести более ста подробных интервью с теми, кто стал непосредственным свидетелем или пострадавшим от нарушения международного гуманитарного права. Две трети записанных свидетельств касались людей, приехавших в Польшу с территорий, оккупированных российскими войсками.
Их свидетельства вошли в доклад "Осуждение международных преступлений как условие устойчивого мира в Украине", опубликованном в этом году.
"Будучи агрессором, чьи вооружённые силы ответственны за большинство задокументированных нарушений, Российская Федерация несёт ответственность за их прекращение и устранение причинённого ущерба. В отсутствие такой готовности со стороны России, при поддержке других государств Украина должна стремиться обеспечить права всех жертв и выживших, включая доступ к правосудию и возмещению ущерба", – говорится на сайте Хельсинского фонда по правам человека.
Польша, в отличие от некоторых других стран Европейского союза, не может применить в судебных процессах принцип универсальной юрисдикции, который позволяет судить тех, кто совершил военные преступления, без их личного присутствия. Тем не менее, свидетельства очевидцев войны, оказавшихся в стране украинских беженцев, польские правозащитники используют для помощи другим странам, имеющим советующее законодательство и также расследующим предполагаемые военные преступления российской армии в Украине.
Анна Фарифонова рассказывает, что в Польше свидетельства очевидце войны России в Украине стали собирать еще в 2014 году, когда Москва начала боевые действия в Донбассе:
– Нынешний проект начался в марте 2022 года, что было логичным продолжением деятельности фонда, потому что ещё с 2014 года мы работали по Донбассу. А когда после начала полномасштабной войны на территорию Польши хлынул поток беженцев, естественно, мы не могли не отреагировать. Мы сразу понимали, что будем закрывать те лакуны, которые возникали потому, что в Польшу приезжали люди, к которым не было доступа у украинских организаций. Чем больше проходило времени, тем больше мы понимали, что люди выезжают из оккупации через Россию, через Беларусь, и, по сути, мы оказывались своего рода входным пунктом: мы успевали записать истории беженцев прежде, чем люди разъезжались в другие страны Европы.
– С каким количеством украинских беженцев вам удалось поговорить и какие возможно вы разглядели признаки совершения военных преступлений на основании свидетельств, которые вы услышали?
Это было связано с попыткой российских властей подавить всё, что происходит. И это выливалось в переломанные конечности и физические повреждения
– За все время существования проекта мне кажется, мы поговорили с двумя тысячами (плюс минус) человек. Это происходило в рамках поиска, потому что у нас были команды, которые выезжали в пункты приёма беженцев, в шелтеры, в пункты раздачи гуманитарной помощи и там делали предварительное исследование: спрашивали у людей, что они видели, с чем сталкивались и пытались отсеять те истории, которые могут в будущем сыграть свою роль для потенциальных уголовных дел. Эта работа вылилась в 110 глубинных интервью. Как раз из-за того, что большое количество людей были те, кто выехал из оккупации, то у нас было довольно много пыточных историй. Другие нарушения также были: насильственные исчезновения, незаконное лишение свободы. Самые многочисленные преступления связаны с разрушением собственности. К сожалению, с ними очень тяжело работать, потому что человек просто говорит: "У меня разрушен дом", но он не может сказать, откуда летела ракета, что это был за снаряд, какая была цель, то есть всё, что пригодилось бы для квалификации этого преступления, человек нам дать не может.
– Вы упомянули пытки тех, кто находился в оккупации. Расскажите, пожалуйста, свидетелем каких событий они были – из тех 110 случаев, когда ваша организация уверена в том, что можно квалифицировать для потенциальных судебных дел?
– У нас довольно широкий разброс по географии. То есть фактически в каждой области, в которой присутствовали оккупационные войска, были такие истории. Очень много Херсонской и Запорожской области. Историй таких происходило много, и это было часто связано с так называемой фильтрацией, когда, например, всех мужчин просто забирали "на подвал", какое-то время держали, проверяли на благонадёжность или ещё что-то. Это были случаи, когда в семье были какие-то связи с украинской армией. Иногда были просто соседские разборки, в результате которых кто-то на кого-то настучал, и людей забирали, но по большей части это всё было связано с попыткой российских властей подавить всё, что происходит. И это выливалось в стоматологические последствия, в переломанные конечности и в очень серьёзные физические повреждения.
– Эти зафиксированные вами пытки впоследствии планируется превратить в судебные дела?
– Как только мы поняли, что у нас скапливается какая-то критическая масса, мы начали просить о согласии человека на то, чтобы передавать свидетельства в национальные прокуратуры. Мы отправили материалы украинской и польской прокуратурам, а также в Международный уголовный суд в Гааге. Также мы использовали международные механизмы: комиссии ООН, ОБСЕ (Московский механизм). То есть потенциально мы надеемся, что это приведет к тому, что полученные свидетельства лягут в основу каких-то уголовных дел.
Как это работает на практике? Украинская прокуратура не сказать, что испытывает недостаток в свидетельствах, она ими и так завалена. Понятное дело, что мощностей на то, чтобы рассмотреть все эти дела, у неё не хватит. Там очень честно говорят о том, что были бы очень благодарны, если бы европейские страны тоже взяли на себя хоть какую-то часть этой работы. Что касается Польши, то Польша с 2022 года проводит расследование по факту агрессии. Польские прокуроры собирают свидетельства, они работают в рамках Joint investigation team (Международная следственная группа по расследованию предполагаемых международных преступлений в Украине – Прим.РС), в том числе на территории Украины, а также опрашивают свидетелей на территории Польши. Проблема в том, что из-за того, что в Польше нет заочного производства, пока человек, который совершил преступление, не въедет на территорию страны, они не могут предъявить ему обвинения. Ещё одним выходом является то, что они делятся информацией с теми странами, которые могут проводить заочные производства. Мы последний год очень серьёзно работали над тем, чтобы это поменять, и кодификационная комиссия выпустила рекомендации. Там на самом деле две небольшие процессуальные вещи, которые нужно изменить для того, чтобы это всё заработало. Но проблема в том, что из-за всех политических изменений, борьбы одной власти с другой, это всё стопорится. Мы надеемся, что не будет политических препон, но я не могу сказать, что это легкий процесс.
Мне бы хотелось отдельно сказать про Международный уголовный суд, потому что мы и туда передавали свидетельства. Очень важно понимать, что Международный уголовный суд, на который все возлагают столько надежд, может преследовать только высшее руководство и рассматривать только самые тяжкие преступления. Те свидетельства, которые могут лечь в основу его дел, скорее всего, будут кластерные кейсы, когда в деле будут тысячи пострадавших, и какая компенсация ни была бы присуждена, скорее это будет символическое решение. При этом в случае МУС преступник должен находиться в Гааге, то есть он должен быть задержан. Мы видим ордера, но шанс того, что Путин будет в ближайшее время арестован и привезён в Гаагу для того, чтобы мы получили приговор, и, следовательно, компенсацию – пока об этом мы ничего сказать не можем.
– Всё-таки этих ордеров на арест очень мало. Да, есть ордер на арест Путина, еще Марии Львовой-Беловой и пары российских высокопоставленных военных, которые обстреливали энергетическую инфраструктуру. Международные судебные инстанции пока даже не начали рассматривать дела о пытках или, например, о потере жилья. То есть мы пока не видим обвинений против командиров, которые причастны, например, к убийствам гражданского населения в Буче, хотя имена некоторых из них благодаря журналистским расследованиям мы знаем. Естественно, суд должен подтвердить их виновность, но тем не менее даже ордеры на их арест пока не были выданы.
– Да, но это возвращает нас к тому, о чём я уже сказала, – что МУС рассматривает только высшее руководство. В любом случае это не будут сотни тех, кто работал на земле. Этот суд для того и создавался, чтобы судить верхушку. При этом если говорить о том, во что можно конвертировать собранные свидетельства, то в МУС есть интересный механизм, который связан с фондом для жертв. То есть суд присуждает компенсацию, и это может быть распространено на всех, кто проходил как пострадавший по этому делу. Страны – члены Римского статута могут делать свои взносы, чтобы покрыть полную сумму этих компенсаций. Однако, например, в 2024 году было решение по Уганде – 52 миллиона евро компенсаций присудил суд, но пока ноль стран сделали взнос. Я просто пытаюсь снизить ожидания: несмотря на все механизмы, которые доступны, мы должны знать и о том, что всё очень ограничено, что это должно работать в балансе между собой, потому что у нас есть национальная юрисдикция, универсальная юрисдикция, у нас есть международные и региональные системы правосудия. И мне кажется, всё, что делают сейчас все акторы, – это пытаются покрыть все эти системы просто для того, чтобы хоть где-то что-то случилось.
Что касается сбора свидетельств, нужно понимать, что правосудие на территории Украины или то, которое будет происходить в результате смены власти в России, всегда будет намного более эффективным в том плане, что жертвы находятся на этой территории, доступ к доказательствам есть на этой территории. Потому что мы можем взять человека, пережившего пытки, и у него будут следы на теле, он может дать показания, он может назвать людей, он может назвать места, но у него не будет, например, доступа к документации, которая покажет, что виноват не только человек, который его пытал, но ещё и его руководство, которое или отдавало эти приказы или закрывало глаза на то, что происходит. Это возможно, только если у тебя есть доступ к территории, на которой это происходило. И в этом проблема других стран, которые пытаются поддерживать Украину в проведении расследований, и Гаагского суда, который тоже удалён от происходящего.
– Польская прокуратура проводит отдельное расследование, начатое после начала войны России в Украине. Предполагается, что Польша будет вносить какие-то свои отдельные решения или же это расследование ведётся в рамках общих усилий стран ЕС по помощи Украине и нацелено на будущий трибунал?
– У Польши своё национальное расследование. Она работает в рамках JIT. Что касается будущего трибунала по агрессии, то, конечно, всё собранное Польша предоставит суду, но тут нужно понимать две вещи. Расследование началось до того, как трибунал был создан. Он сейчас всё ещё в процессе создания. А это значит, что у следователей не было статута и не было описания того, какую конкретно информацию нужно собирать, чтобы под этот трибунал подходили собранные ими доказательства. Во-вторых, трибунал по агрессии устроен так, что Украина, украинский прокурор будет предоставлять суду доказательства, и это единственный путь. То есть Польша не может свои доказательства предоставить суду напрямую.
– Вы говорите, что международные институции, помогающие Украине, ищут доказательства, которые были бы, скажем так, железобетонными, позволяли бы суду рассмотреть дела даже за пределами Украины. Расскажите, пожалуйста, об этой части дел, потому что сейчас ведь уже заработал механизм возмещения – Реестр ущерба, нанесенного агрессией России в Украине в рамках Совета Европы. Люди, которые предоставляют свои свидетельства, надеются, что они получат какую-то компенсацию в рамках международного механизма.
– Что касается гражданской инфраструктуры, тут вообще всё очень сложно и было очень мало примеров в международном праве, когда конкретно по обстрелам удавалось что-то доказать. Потому, что это, конечно, может быть военным преступлением, но международное гуманитарное право – это постоянный баланс между гуманностью, желанием защитить гражданское население и военной необходимостью. Международное гуманитарное право в этом плане очень рациональное, очень безэмоциональное. Если у военных есть законная цель, если у них есть военный объект и то, что они уничтожат этот военный объект, принесёт им какое-то преимущество в военной операции – они имеют право по нему бить, они имеют право заложить туда какой-то сопутствующий ущерб для гражданского населения, если он пропорционален. Как это высчитать, какие у них были расчёты пропорциональности, какая у них была информация от разведки? Мы не знаем, и в этом всегда проблема с этими делами. Ещё проблема в том, что, в соответствии Женевскими конвенциями, мы смотрим на то, что они [военные] закладывали, когда делали удар. То есть, если у них была информация о том, что в этом здании не будет гражданских, но почему-то они пришли, они не могли этого знать. Поэтому, к сожалению, всё, что связано с обстрелами гражданской инфраструктуры, с разрушениями, которые мы видим, будет очень сложно доказывать. Сейчас, когда речь идет об энергетике, например, стали показывать, насколько это систематически, насколько есть паттерны, которые мы можем вывести, чтобы сказать, что действительно мы имеем все основания полагать, что это было преднамеренно, что целились конкретно туда, но в остальном с обстрелами всё очень тяжело.
Нужно понимать разницу стандартов. В уголовном праве есть положение beyond the reasonable doubt ("вне всякого разумного сомнения" – Прим.РС): для того, чтобы осудить человека за преступление, мы должны соблюсти очень строгий стандарт, чтобы доказать, что он виновен. Когда мы говорим о международных организациях, когда мы говорим о комиссиях ООН, о механизмах внутри Евросоюза, то там стандарт "разумно полагать, что". Это более расслабленный вариант, и в случае Реестра ущерба не нужно будет собирать настолько полный пакет доказательств для того, чтобы человек имел доступ к механизму компенсации.
– Вы говорите, что очень тяжело доказать, что обстрел не имел ничего общего с военной целью. Для чего тогда необходимо столько свидетельств очевидцев, если и в рамках механизмов компенсации существует много сложностей?
– Процесс сбора рассказов очевидцев начался в 2022 году. Тогда никто ещё не знал, какие будут доступны международные механизмы, как сработают национальные следственные органы. Тогда всё, что мы пытались сделать, – это обеспечить максимальную сохранность информации, потому что и человеческая память начинает с течением времени подводить. Истории начинают накладываться одна на другую, и люди теряются только вот по этой причине.
Что вообще означают репарации? Это значит буквально починить, хоть чуть-чуть вернуть жизнь в ту точку, которая была до войны
Мы задавали всегда очень открытый вопрос и давали человеку возможность описать всё, что с ним произошло, максимально всё зафиксировать. Мы работаем в рамках украинской коалиции "Украина. Пять утра" (ранним утром 24 февраля 2022 года началось полномасштабное вторжении России в Украину – Прим.РС) и ведём совместную базу, куда мы вкладываем всё, что собираем, и наши коллеги из Украины тоже вносят всё, что они собрали. Это позволяет потом посмотреть, какие у нас есть пересечения. Когда соседи, например, рассказывают одно и то же, это всё собирается и дополняется. Поэтому момент, когда ты забрасываешь сеть максимально широко, мне кажется очень важным, а уж тем более для следствия, когда как раз эти паттерны будут собираться. Чем больше у тебя есть пазлов, которые ты можешь между собой сложить, тем больше ты можешь показать, что речь идёт о систематической практике, действительно широко распространенной. Это необходимо для того, чтобы соответствовать высоким стандартам, необходимым для доказательства в суде совершения военных преступлений, преступлений против человечности и так далее.
Мы перестали собирать свидетельства очевидцев в прошлом году, в этом году мы опубликовали отчёт. Сейчас мы больше сосредоточились на тех изменениях, которые нужны в Польше: чтобы у жертв был доступ к справедливости и к реабилитации.
Тут ещё важно сказать, что репарации – это не только про судебное решение, не только про компенсацию, они могут иметь и символические формы. Это может быть работа с историей, это могут быть комиссии. И когда мы разговариваем с людьми, то очень часто слышим, что у них есть желание, чтобы другие люди, другие страны понимали, что с ними произошло, чтобы это не оспаривалось, и им этого достаточно. Если ты говоришь с людьми, например, из Донецка, Луганска, которые всё это переживали по времени ещё дольше, у них на судебную справедливость вообще-то надежд совсем мало. Но вот эти вот символические вещи намного важнее.
Что вообще означают репарации? Это значит буквально починить, хоть чуть-чуть вернуть жизнь в ту точку, которая была до войны, до всех нарушений. А это тоже можно сделать разными способами. Если у человека есть возможность как минимум получить качественную медицинскую реабилитацию и продолжать делать то, что он делал, если у человека есть возможность поступить в университет, учёбу которого он забросил в связи с войной, то это тоже возможность дать ему какую-то агентность, дать ему возможность продолжать свою жизнь. Поэтому на самом деле европейские страны могут предложить очень много чего: и медицинскую помощь, причем не только для физических ранений, но и в случае лечения хронических заболеваний, которые обостряются после постоянной жизни в стрессе. Жизнь на оккупированных территориях, когда нет доступа к медикаментам, также имеет огромные медицинские последствия. И чем больше у людей доступа к медицине в Европе, тем легче. Еще необходима психологическая помощь, ведь люди приезжают травмированные, и они сразу попадают в ситуацию, когда они не могут найти специалиста, который, во-первых, говорит на их языке, а, во-вторых, умеет работать с военной травмой.
