В Нью-Йорке в среду, 26 июня, в возрасте 73 лет после тяжёлой болезни умер поэт Бахыт Кенжеев.
В начале 70-х Кенжеев стал одним из учредителей поэтической группы "Московское время" (вместе с Алексеем Цветковым, Александром Сопровским, Сергеем Гандлевским). Публиковался с 1972 года. Однако его первая книга стихов вышла в Америке, в 1984 году.
Кенжеев дебютировал как поэт в 1977 году в коллективном сборнике "Ленинские горы: Стихи поэтов МГУ". В юности публиковался в газетах "Комсомольская правда" и "Московский комсомолец", а также в журнале "Юность". В 1982 году эмигрировал в Канаду, в 2008-м переехал в Нью-Йорк. Он автор более 20 книг стихов и прозы, дважды номинировался на Нобелевскую премию по литературе. Лауреат литературных премий "Антибукер", "Москва-транзит", Русской премии. В Казахстане получал премии журнала "Тамыр", Союза молодёжи Казахстана.
В конце мая Бахыт Кенжеев дал большое интервью Радио Свобода, в котором рассказал о своих отношениях с Россией и русским языком, а также об опыте эмиграции из СССР.
***
Иван Толстой: Наш гость сегодня – живущий в Нью-Йорке поэт Бахыт Кенжеев. Звучат стихи в авторском исполнении.
Майору заметно за сорок – он право на льготный проезд
проводит в простых разговорах и мертвую курицу ест –
а поезд влачится степями непахаными, целясь в зенит,
и ложечка в чайном стакане – пластмассовая – не звенит.
Курить. На обшарпанной станции покупать помидоры и хлеб.
Сойтись, усомниться, расстаться. И странствовать. Как он нелеп,
когда из мятежных провинций привозит, угрюм и упрям,
ненужные, в общем, гостинцы печальным своим дочерям!
А я ему: "Гни свою линию, военный, пытайся, терпи –
не сам ли я пыльной полынью пророс в прикаспийской степи?
Смотри, как на горной окраине отчизны, где полночь густа,
спят кости убитых и раненых без памятника и креста –
где дом моей музыки аховой, скрипящей на все лады?
Откуда соломкою маковой присыпаны наши следы?"
"А может быть, выпьем?" – "Не хочется". Молчать, и качать головой –
фонарь путевой обходчицы да встречного поезда вой...
Игорь Померанцев: Бахыт, вы родились в Казахстане.
Бахыт Кенжеев: Совершенно верно.
Игорь Померанцев: В справочниках вас чаще всего называют русским поэтом.
Бахыт Кенжеев: В последнее время стали называть меня казахским поэтом, пишущем на русском языке, что мне, признаться, нравится.
Игорь Померанцев: Уже 40 с лишним лет вы живете в Северной Америке. Где вы чувствуете себя дома или как дома?
Бахыт Кенжеев: А вот я не знаю. Сейчас я чувствую себя дома в Нью-Йорке, потому что я очень удачно женат наконец. Нью-Йорк вообще город такой очень международный, столица мира, я его сразу полюбил. А вообще-то, если совсем честно, совсем дома, я думаю, что в Казахстане на данный момент. Я туда стал часто достаточно ездить, и мне очень нравится эта страна, я как-то ей много должен, обязан. Я вырос в Москве, но довольно часто ездил в Казахстан, в Ташкенте у меня жили родные казахи, поэтому для меня это огромная часть жизни, которую я никогда, конечно, не забуду, очень ей сильно обязан.
Иван Толстой: Скажите, а в какой момент зарождается в человеке, в человеке Бахыте Кенжееве, желание уехать за границу?
Бахыт Кенжеев: У меня в юности были сложные отношения с отцом, как у всех подростков. Для того чтобы полностью понять своего отца, мне потребовалось прожить ту долгую жизнь, которую я прожил.
Теперь я вижу, давно уже заметил, что при всем несходстве наших биографий я в общих чертах повторяю его биографию, а именно отец мой Шукурулла Кенжеевич был эмигрантом. По тем понятиям жить казаху в Москве, быть женатым на русской – это была полноценная эмиграция. Он очень тосковал по родине, но по разным обстоятельствам в Москве было жить удобнее, хотя мы и жили в одной подвальной комнатенке, в коммуналке, но, тем не менее, пути назад в Казахстан ему по разным причинам не было, хотя он там бывал, ездил иногда на последние деньги.
Я вырос в семье, в которой сама идея эмиграции, жизнь в чужой стране, не была мне онтологически чуждой
Поэтому я вырос в семье, в которой сама идея эмиграции, жизни в чужой стране, не была мне, что называется, онтологически чуждой. Я как-то не удивился, когда меня впервые посетила мысль, что надо куда-то сваливать. Меня немножко печатали в Советском Союзе, чуть-чуть, буквально было пять или шесть публикаций, а потом перестали, и я стал печататься за границей. Я человек боязливый, я не хочу сидеть в тюрьме за то, что мои стихи печатаются за границей, значит, надо сваливать. Тем более что пример подал мой любимый друг Алексей Петрович Цветков и наставник, он уехал где-то лет на пять раньше меня. Так что это решение было для меня трагическим, но необходимым.
Игорь Померанцев: Ваша первая книга, самая первая книга стихов вышла в Америке в 1984 году. У вас особое отношение к странам, где издаются ваши книги, или это такая географическая формальность?
Бахыт Кенжеев: Откровенно говоря, а где еще тогда было издаваться? Тогда еще существовало, как принято сейчас говорить, легендарное, что чистая правда, издательство "Ардис", которое узкой аудитории людей, которым эти книжки были доступны, открыло все великолепное разнообразие тогдашней подцензурной литературы. Для меня было огромным подарком, когда "Ардис" взял мою книжку для издания. Она вышла, она называлась "Избранная лирика", такое кокетливое название, потому что так обычно называют книги классиков.
В Москву, может быть, попало каким-то непонятным образом экземпляров 20 или 30 в те годы, но, тем не менее, каждый из них прочло, может быть, 200 человек, и я был очень-очень счастлив.
Страны, ну, что страны? Я живу здесь, конечно, уважаю очень Америку, и Канаду, я, кстати, любил гораздо больше, чем Америку, но это уже мое личное дело, такая какая-то более интеллигентная страна. Как-то и в Америке прижился, приехал на готовое в Нью-Йорк, поскольку жена моя Леночка живет здесь уже, не знаю, сколько лет, у нее прекрасный круг знакомых. Великолепная интеллигенция здесь всякая, как-то не чувствую себя здесь одиноко в результате.
Иван Толстой: А я еще немножко хочу вас затащить назад в Советский Союз. Есть люди, которые долго подспудно готовят себя к зарубежью, учат иностранные языки, прекращают читать все выпущенное в оригинале по-русски и читают только переводную литературу, массу усилий тратят на то, чтобы попадать на закрытые просмотры западных фильмов, занимаются фарцовкой или дружат только с иностранцами, начинают одеваться по-западному, и так далее. Все эти люди известны, о них писали фельетоны в журнале "Огонек" и в "Крокодиле". А есть те, которые молчат в тряпочку, но знают, что их путь, их вектор направлен все-таки на Запад. Вы к какой категории принадлежали или где-то болтались между?
Я считал, что я все про Запад знаю
Бахыт Кенжеев: У меня забавная биография: я летом подрабатывал в "Интуристе" гидом-переводчиком, поэтому считал, что я все про Запад знаю. У меня было очень много друзей из числа моих туристов, мы с ними потом поддерживали отношения, хотя это было запрещено правилами организации "Интурист". Так я отработал там несколько летних сезонов, поездил по стране, завел себе друзей. Потом меня, естественно, поперли оттуда по разным причинам.
К чему я это рассказываю? К тому, что я считал себя очень подкованным, когда уезжал за границу. Когда я оказался в Канаде, в городе Монреаль, я понял, что я за границей не знаю ничего, вообще ничего – это просто жизнь на Марсе. Все мои советские знания были удивительно наивными и довольно бессмысленными, всему пришлось учиться с самого начала.
В те годы мы считали, что, допустим, та же Канада или Америка – это такая страна вроде России, только там все по-английски говорят. В общем, разница между Америкой и Россией примерно такая же, как между Китаем и Россией, если угодно. Но, к сожалению, это все очень сильно недооценивают. Мы не понимаем в силу нашего советского воспитания, мы очень плохо понимаем понятие "другой", просто другой, которого можно понимать, можно не понимать, надо стремиться его понять. Но главное – это понять его право быть другим, не таким, как мы, совсем. Это очень важно, этого многие эмигранты не понимают.
Игорь Померанцев: Бахыт, ваши стихи переводят на разные языки, на английский, на казахский, на украинский. Вы узнаете свои стихи в переводах?
Бахыт Кенжеев: Надо сказать, что когда меня переводят на какой-нибудь язык, я настолько удивлен, поражен и польщен, что у меня как-то отключается эстетическое чувство. Переводить мои стихи практически невозможно, очень трудно, но есть удачные очень переводы, их немного. Как правило, стихи в переводе, по крайней мере в английском, очень сильно теряют. Потому что какой бы хороший, гениальный ни был переводчик, но бороться с рифмой, размером и прочее, плюс с советскими реалиями, плюс какие-то тонкие вещи, которые доступны только носителю языка, – это очень трудно. Но в принципе, разумеется, приятно, конечно, приятно.
Цикл моих стихотворений "Послания. Монреаль 1989 год" был переведен и издан отдельной книжкой в Голландии, причем перевел его голландский поэт, который сейчас живет в Украине. Это были великолепные переводы, и книжка даже пользовалась некоторым успехом, разошлась маленьким тиражом – это мне было чрезвычайно лестно и приятно.
Иван Толстой: Бахыт, вы говорили об иностранцах как о "других". Вам удалось за эти годы понять этих "других"? И что составляет суть этого "другого"?
Бахыт Кенжеев: На эту тему можно написать тома философских исследований. Другой – это другое. Человек, который в детстве слушал "Эники-беники ели вареники", – это один человек, а человек, который в детстве слушал английские лимерики, – это другой человек, у него другая матрица.
Что очень важно понимать, извините, если я говорю банальности, что один человек при этом никак не хуже другого, не хуже и не лучше – он другой. Когда я только приехал, в ранние годы жизни в Северной Америке, мне канадцы казались ужасно наивными, глупыми. Я как-то раз был на заседании канадского парламента, где все друг на друга орут, кричат, смеются, такой детский сад, несерьезные люди, не понимают угрозы, которая над ними висит, и так далее.
Они сейчас немножко сошли с ума со всей этой левизной, защитой Палестины
Однако не надо забывать, что все эти люди, я говорю, может быть, старомодно, сейчас все изменилось, но все эти люди, которые вроде ничего не понимают, при всех недостатках создали великую цивилизацию, по-настоящему великую, которая создает автомобили, ракеты, хорошие ракеты, я имею в виду не межконтинентальные, а космические ракеты, на Луну слетали, устроили жизнь, в которой, давайте назовем вещи своими именами, нет голодных в цивилизованных странах. А мы-то кто? Надо как-то уважать этих людей.
Игорь Померанцев: Бахыт, одна из ваших книг называется "Осень в америке". Вы любите американскую осень? Она вообще отличается от казахской, российской?
Бахыт Кенжеев: Дело в том, что это название очень хитрое: "Осень в америке" на обложке написано с маленькой буквы, "америка" с маленькой буквы.
С удовольствием пользуюсь шансом рассказать, откуда взялось название. В моем любимом романе "Преступление и наказание" Свидригайлов, главный мерзавец, циник и так далее, он в конце концов кончает жизнь самоубийством, при этом говорит: "Уезжаю в Америку". Вот эта "америка" имеется в виду с маленькой буквы, такой немножко аналог загробной жизни. А осень в Америке, точнее в Канаде, великолепна, потому что в Канаде южной растет в основном клен, кстати, в Америке в приграничном штате Вермонт то же самое, осень – это такой настоящий пир великолепных красок. Люди специально приезжают в эти места, чтобы полюбоваться осенью – это очень праздничная осень. Русская осень приятная очень, такие желтые березки стоят скромные. Казахская осень – это ветер, степь. А здесь действительно настоящий праздник.
Иван Толстой: Бахыт, вы много лет прожили в Канаде. Канадский поэт – это провинциально, это как тамбовский композитор?
Канада очень заботится о своих писателях
Бахыт Кенжеев: Конечно, нет. Есть Маргарет Этвуд, канадская писательница, она, правда, прозаик, которая писатель мирового значения, конечно. Есть великий Леонард Коэн, поем и слушаем с удовольствием – это такой предмет национальной гордости Канады. Простой парнишка из Монреаля стал по-настоящему великим. Он же поэт замечательный, не только поет чудесно. Так что нет, нет. Есть, наверное, еще, но это два имени, которые приходят мне в голову в первую очередь.
Канада, кстати, очень заботится о своих писателях – это так приятно. То есть если ты профессиональный писатель, если у тебя две книжки, которые изданы за свой счет, то тогда можно получить грант в размере пособия по безработице, не больше, на четыре месяца или на год. Я таких грантов получал два и был очень доволен, потому что на квартиру хватает, на еду хватает, а там сиди и пиши свои романы. Мне это очень-очень нравится.
Я, кстати, с удовольствием пользуюсь случаем рассказать о том, как я отчитывался за этот грант. Мне дали грант на год, повторю – пособие по безработице, не больше, я за этот год составил книжку избранных стихов, издал ее, написал на книжке, что выражаю большую благодарность канадскому Совету по делам искусств за его материальную помощь, и настало время отчитываться. Я послал им письмо: "Дорогие друзья, я очень благодарю вас. Я за счет вашей помощи сумел составить книгу стихов и издать ее. Посылаю вам экземпляр этой книжки. Большое спасибо!"
Это было все мое письмо. Они приняли мой отчет. Идеологическая составляющая канадский Совет по делам искусств не волнует никак совсем.
Игорь Померанцев: У Пастернака ранний сборник стихов называется "Поверх барьеров". Получается, что по Пастернаку поэзия – такое метафизическое зарубежье. А по-вашему, поэзия национальна, наднациональна, межнациональна?
Бахыт Кенжеев: Это очень сложный вопрос. Я думаю, к счастью или к сожалению, поэзия привязана к своему языку. Очень редки примеры, когда памятники поэзии на чужом языке становятся мировыми памятниками. Мой любимый пример, разумеется, это Ветхий и Новый заветы, которые во всем мире на переведенных языках стали памятниками мировой литературы, я имею в виду не только религию, но и как литературные произведения.
Поэты редко приживаются на чужой почве
Но, к сожалению, это случается очень редко, поэты редко приживаются, прозаики чаще, а поэты редко очень приживаются на чужой почве. Я даже практически не знаю примеров. Я, например, очень люблю перевод Пушкина из Мицкевича "Три у Будрыса сына, как и он, три литвина" – это очень точный перевод, это очень хорошие стихи, и они стали фактом русской поэзии. Фактом русской поэзии стали и переводы немецких баллад Жуковского, и стихи Гете в переводе Лермонтова "Погоди немного, отдохнешь и ты", мы их все знаем. Но это редкость, к сожалению.
К сожалению, поэзия привязана к родному языку, и ничего с этим не поделаешь. Не бывает так, чтобы классик одной литературы стал классиком другой литературы, не бывает и все. Любим мы Шекспира, а Островского любим больше или Чехова. Что поделать, такие мы родились.
Но на самом деле, может быть, в этом есть и положительная сторона, может быть, это дает нам возможность развиваться, смотреть по сторонам и усваивать чужое, иное. Может быть, слава богу. Хотя еще вспомню: есть такой замечательный мой любимый писатель, думаю, что лучший на сегодняшний момент русский писатель Михаил Шишкин. Несколько лет назад в интервью его спросили: не ностальгирует ли он по России? Он живет в Швейцарии. Он говорит: "Я считаю, что уважающий себя русский писатель сегодня обязан просто жить за пределами России". Такое парадоксальное, но приятное заявление.
Иван Толстой: Бахыт, осталось ли в вас, в вашей великолепной осени что-то от человека из группы "Московское время"?
Бахыт Кенжеев: Конечно. Это люди, которым я обязан всем. К сожалению, остались из нас только Гандлевский и я. Скончался год назад Алексей Петрович Цветков, великий поэт, до сих пор активно недооцененный поэт. Саша Сопровский погиб уже давно. Умер и Александр Казинцев, с которым у нас были сложные отношения, он стал русским патриотом в плохом смысле, но, тем не менее, тоже сыграл большую роль. Поэтому времена "Московского времени" для меня – это святое, прекрасное, радостное, райское время, я очень по нему скучаю, потому что мы были хорошими людьми.
Игорь Померанцев: Вы сказали, что ваша первая книга стихов вышла в американском издательстве "Ардис". Какие отношения были среди литераторов в зарубежье, в эмиграции? Например, известно, что Иосиф Бродский не любил прозу Саши Соколова, не просто не любил, а высказал свое желание "Ардису", что, мол, зачем вы его печатаете?
Бахыт Кенжеев: Бродский был, конечно, гений, но зачем стулья ломать? Довольно подлый поступок, что можно сказать, неприятный поступок. Он же и Аксенова зарубил, между нами говоря, в свое время.
Меня всегда подобного рода случаи повергают в ужас
Игорь Померанцев: Помимо этого частного случая, какие отношения между писателями, оказавшимися в изоляции?
Бахыт Кенжеев: Я не знаю, я по природе человек вроде бы, извините, сам себе комплименты делаю, не злобный и не завистливый, поэтому меня всегда подобного рода случаи повергают в ужас.
В свое время образцом отношений между писателями для меня служил один замечательный случай. Началась перестройка, эмигранты начали печататься, они были тогда в большой моде. Я приезжаю в Москву в очередной раз, встречаю моего любимого друга Виталика Дмитриева из Питера, замечательный поэт, и говорю: "Виталик, меня тут в "Знамени" напечатали, давай я и тебя порекомендую, потому что давно пора тебе печататься в "Знамени". А Виталик мне говорит: "Ой, как хорошо, что ты мне сказал. А меня как раз напечатали в "Дружбе народов", я тебя порекомендую туда". Вот такие должны быть отношения между писателями. Писатель должен уважать другого писателя, помогать ему, мне кажется. Или, может быть, я не прав, не знаю.
Иван Толстой: Бахыт, меняется ли с годами, особенно с перемещением через границу некий литературный ракурс, читательский ракурс? Что сейчас лежит у вашего изголовья, что вы читаете, если честно?
Бахыт Кенжеев: Вот только что мне прислал по имейлу свою новую книгу мой любимый друг Петр Алексеевич Образцов, блестящий писатель, автор нон-фикшн, то, что называется "научпоп". Его новая книжка называется "Книжка о погоде". Он, по-моему, написал таких книг штук 20, книжки все эти ужасно талантливые и очень приятные. Вот я собираюсь ее в ближайшее время читать. Жена моя переводит на английский язык великолепного писателя Каринэ Арутюнову, которую я тоже немножко читаю, она такая армянская писательница, которая живет не то в Украине, не то в Польше, в общем, блестящий писатель.
С огромным удовольствием читаю в фейсбуке маленькие вещи, миниатюры Анатолия Головкова и Михаила Бару, великолепные писатели. Вот такой малый жанр чисто фейсбучный, а очень-очень здорово, потому что про любовь все, про любовь в широком смысле, как во "Втором послании к коринфянам". Любовь все превозмогает. Мне кажется, что литература должна быть прежде всего про любовь.
Игорь Померанцев: Агрессия России в Украине, эта война, кровавая война бросает какую-то тень на репутацию русских писателей в Америке?
Бахыт Кенжеев: Это отдельный разговор, меня уже спрашивали об этом. Тут популярно, что надо отменять русскую культуру, культуру на русском языке, и так далее. Я на эту тему придумал отмазку, на которой стою и буду стоять: всю жизнь я пытался говорить и писать на русском языке Набокова и Мандельштама. Мой русский язык, моя русская культура не имеет никакого отношения к культуре Брежнева и Чикатило. Ну, так давайте об этом не будем говорить, просто будем заниматься своим делом. Бывает всякая русская литература. У меня несколько друзей бывших сломались, начали писать Z-поэзию, Z-прозу и прочее. Что я могу сказать? Я могу только заплакать на это, печально. Я лично не изменился, я не считаю, что русский язык в чем-то виноват. Русские солдаты в Украине, никто из них Достоевского не читал.
Иван Толстой: Бахыт, огромное спасибо за беседу!
Игорь Померанцев: Бахыт, спасибо! И второго вам, третьего, четвертого дыхания.
Бахыт Кенжеев: Спасибо, дорогие мои друзья! Стихотворение посвящено Светлане Кековой.
Для чего радел и о ком скорбел
угловатый город – кирпичен, бел,
чёрен, будто эскиз кубиста?
Если лет на двадцать присниться вспять –
там такие звёзды взойдут опять
над моей страной, среди тьмы и свиста.
Там безглазый месяц в ночи течёт,
и летучим строчкам потерян счёт,
и полна друзьями моя квартира.
Льётся спирт рекой, жаль, закуски нет,
и красавец пригов во цвете лет
произносит опус в защиту мира.
Если явь одна, то родную речь
не продать, не выпить, не сбросить с плеч –
и корысти нет от пути земного,
потому что время бежит в одном
направлении, потому что дом
развалившийся не отстроить снова.
На прощанье крикнуть: я есть, я был.
Я ещё успею. Я вас любил.
Обернуться, сумерки выбирая, –
где сердечник бродский, угрюмства друг,
выпускал треску из холодных рук
в океан морской без конца и края.
И пускай прошёл и монгол, и скиф
духоту безмерных глубин морских –
есть на свете бездны ещё бездонней,
но для Бога времени нет, и вновь
будто зверь бездомный дрожит любовь,
будто шар земной меж Его ладоней.
