В издательстве "Новое литературное обозрение" вышел роман Сергея Соловьева "Улыбка Шакти". Соловьев – поэт, прозаик, художник – в течение 15 лет путешествовал по малодоступным уголкам Индии. Эти путешествия описаны в книге.
"Страшные дни, и все же каким-то чудом пробуждается трава, рождаются дети, выходят книги... Эта книга писалась в 2020–21 годах, а вышла теперь – в уже другом мире, читать ее сейчас непредставимо. Не сейчас, но, может быть, потом, когда вернемся к жизни.
Я рад и благодарен, что вышла она в одном из последних, уже считанных в стране достойных независимых издательств – в НЛО, у Ирины Прохоровой", – пишет Сергей Соловьев в соцсетях.
Вот что рассказывает писатель о своей книге.
Страшные дни, и все же каким-то чудом пробуждается трава, рождаются дети, выходят книги
– Хочу процитировать фрагмент, в котором лежит один из смысловых ключей к этому роману. Герой, человек, который во многом близок мне, и, в общем-то, его опыт – это мой опыт, приезжает в глубинку Индии, в царство Бастар, куда проникает мало кто из приезжих. Он оказывается в лесу, в джунглях, у очень странной хижины, где живут три отшельника, и переживает там необычайный опыт (сродни мистическому). Спустя день-другой он уходит в лес побродить, и вот его внутренний монолог:
"Еще недавно в трудную ломкую минуту думал, нет путей просветления, все самообман, у каждого своя тропа, которую, как ему кажется, он выбирает, ну отчасти так оно и происходит, а потом, чем дальше идешь, тем более обживаешься на этой тропе – обиходом дел, слов, мыслей, опыта – и своего, и тех, кто шел перед тобой, и обиход этот обустраивает тебя, твой образ мыслей и взгляда на мир. Один рис сеет, другой левитирует в духовных практиках, третий книгу пишет, а на деле никто никуда не движется, тот же лес, с той же радостью и смертью, и никаких ключей, истин, мудрости, человек рассеивается, как утренний туман, кто его помнит?
Но спрос людской на эти ключи неизбывен, и протаптываются тропки внимания, намоленные – к старцам, философам, разного рода учителям. И никто никому помочь не может, они и сами себе не в помощь, эти учителя, и часто куда неустроенней у них внутри и бедовее, чем у того же сеятеля риса. Похоже, на этих путях духовных практик, да и, прости господи, творческих, связь с живой тканью мира сужается, слабнет. Кажется, что наоборот, но нет. В молодости еще искренне обольщаешься, а потом уже поздно – у каждого уже свой дом на тропе, каким бы он ни был, хоть диогеновой бочкой, и ты уже заложник этих троп внимания, этого обмена жизненным теплом, даже когда оно кончается гераклитовым навозом.
Да и как признаться себе, а тем более вслух, на исходе пути, когда столько сил и надежд ему отдано, и, казалось бы, что-то достигнуто, что все это пшик и никаких ключей не обретено, но позвякиваешь уж тем, что есть, этой мнимой связкой, как и многие, кто на виду. И не только нет ответов ни на один жизненно важный вопрос, но и сами вопросы понемногу уходят, теряя смысл и веру в себя. Но тогда должно что-то в этом высвобождающемся проеме проступить, хоть забрезжить. Жизнь, ее лицо, не заслоненное тобой? Но и этого не происходит, поздно. Уже не те глаза, которыми можно видеть это. И мысли, и слова не те, а других, не одомашненных – не будет. И все-таки что-то может еще случиться. Чудом, но может. Наверно, это не имеет отношения к счастью или горю, просветлению или дну отчаянья, вообще ни к чему из этого ряда. И наверно, это очень краткий опыт, который потом нельзя разделить не только с людьми, но и с собой. Медленное, осторожное, но астрономически стремительное сближение с жизнью – не в человеческом смысле, а во всем ее необъятном космосе, и настолько, что твоего "я" уже нет, совсем нет, и вместе с тем ты впервые становишься собой, но в том измерении, где уже нет зазора между тобой и чем бы то ни было, в том числе смертью, ее светом".
Вот к этому как-то двигалось все происходящее в романе. Этот опыт – пережитое сближение с жизнью, для него нет слов, он за пределами речи, мыслей, эго, всего обжитого человеком. А как только это начинает укладываться в речь, оно перестает быть тем, чем является. С этим сталкивались по-разному многие мистики, пытавшиеся выйти за пределы человеческого "я".
– Как рождалась книга?
И мысли, и слова не те, а других, не одомашненных – не будет
– В пятилетнем путешествии по Индии. Она начинается за пять лет до начала пандемии и заканчивается ее началом. В марте 2020 года я вернулся из Индии в Германию последним эвакуационным рейсом. Тогда я и начал эту книгу, и написал я ее довольно быстро, потому что писал непрерывно, с утра до ночи в течение полугода. Потом еще где-то полгода правил, переписывал, редактировал.
– Эта книга как-то изменила вас и вашу жизнь? Существует такая обратная связь?
– Конечно. Когда нечто становится запечатленным, это освобождает тебя – от немоты, от переполненности. Но в то же время и опустошает, отнимает весь этот опыт, особенно опыт вот такого рода: неизреченный, невозможный в переложении на речевой, мыслительный, рациональный.
В последние 15 лет самой сильной моей страстью и самым большим интересом (хотя на самом деле это глубже) были мои нелегальные походы в джунгли, в заповедники. Степень риска, шанс вернуться оттуда невредимым – минимум 50 на 50. Там ведь живут и дикие слоны, и тигры, и леопарды, и змеи. Ни один местный егерь не позволяет себе таких опытов. Даже местные, живущие вблизи заповедников, если и ходят туда, то большим составом, при этом громко кричат и бьют палками по деревьям, чтобы обозначить свое присутствие.
Моя же цель противоположна – максимально тихо, созерцательно сжиться, сблизиться с этим миром, открыть его. Перед каждым походом в джунгли мне нужно снять с себя человека, раздеть себя, сложить речь, мысль, все человеческое. Я посвятил всю свою жизнь интеллектуальному труду, и вот всю эту свою прежнюю жизнь мне нужно слой за слоем снимать с себя, чтобы войти в лес и нащупать полости созвучия, пробудить акустику между нами. Это получается не сразу, не с первого месяца, а день за днем вот таких походов, где ты буквально на кон кладешь свою жизнь. Иначе это как в казино – играя на копейку, ты ее и выиграешь. А если ты честно и открыто кладешь жизнь целиком, тогда можешь рассчитывать на адекватное к себе отношение и со стороны леса – живого, открытого мира.
И вот это начинает происходить. Спустя месяцы в лесу я начинаю видеть кожей, как зверь. Начинается какое-то безошибочное тепловое видение: я чувствую, что, например, справа в темноте проступает опасность. Лес начинает тебя принимать, видеть, располагать тобой. Это удивительнейший опыт, очень постепенный и непростой. Но он того стоит.
Перед каждым походом в джунгли мне нужно снять с себя человека, сложить речь, мысль, все человеческое
Есть разные пути сближения с огромным миром, в котором мы занимаем ничтожную часть, и нам кажется, что он нам открыт и находится с нами на связи. На самом деле никакой связи нет. Мы живем в обрубленном, человеческом, выстроенном нами мире. Сквозь щели нас достигают какие-то сквознячки, но мы не по ту сторону. Лотман где-то сказал, что с точки зрения животных, мы – существа безумные, они обходят нас стороной. Мир обходит нас стороной. Могут быть разные пути для людей, которые ступают на этот путь сближения с живой тканью мира, и один из этих путей – тот, который выбрал я.
Мир – это открытая рана. Степень его открытости – как открытость раны. Это состояние во многом заказано нам, потому что человеческая цивилизация строилась на безопасности. Мы выстраиваем домик, а здесь требуется совсем другая, безоглядная смелость. У нас и поговорка есть – "береженого бог бережет". Нет, не береженого он бережет, именно не береженого, вот там он и начинается.
– Может быть, поэтому и дикие звери вас не трогают? В книге описаны встречи лицом к лицу и с тиграми, и с дикими слонами, и с красными волками. У вас самого есть объяснение тому, что никто из них вас не тронул?
– Нет. В минуты безудержного бахвальства перед собой, конечно, хочется думать, что там происходит "мы с тобой одной крови", и они что-то чувствуют. Но это самонадеянность. В любую минуту может произойти что угодно. У каждого зверя есть какая-то черта личного внутреннего пространства, он это чувствует и соблюдает. Я же часто нарушаю эти законы, перехожу грань.
У меня были невероятные, никак не объяснимые встречи. Я оказывался в густой траве между двух тигров, которые лежали на расстоянии полушага. Я потихоньку пятился, чувствуя, что они рядом, но не видел их. Вот я сделал еще шаг назад – и один из тигров, на которого я едва не наступил, взмыл надо мной, огрел меня своим дыханием и отпрянул в кусты. Я инстинктивно отшатнулся – и второй тигр взмыл ровно так же, зеркально, из-под другой моей ноги и умчался. Такого вообще не бывает! И со слонами у меня были удивительные, необъяснимые встречи, где я никак не должен был уцелеть. Дикий слон ведь куда опаснее тигра.
С точки зрения животных, мы – существа безумные, они обходят нас стороной
А красные волки! Стая – около дюжины – бесшумно подошла в лесу и окружила меня полукольцом. Играя, они расположились в нескольких шагах от меня. Когда я обернулся к ним, вожак приблизился и вскидывался на задние лапы, заглядывая мне в лицо. Ему было достаточно подать знак для атаки… Ведь эти дхоли, красные волки, несмотря на некрупный размер, стаей заваливают тигра, берут леопарда. Однако тогда с их стороны не было не только агрессии, но и никакой боязни. Я был для них не более чем то дерево, к которому стоял спиной. Все это продолжалось довольно долго: они играли, занимались своими делами у меня в ногах – волки, не подпускающие людей и на сотню метров.
И таких случаев было довольно много. Конечно, не надо обольщаться, но хочется думать, что зверь чувствует, как бы сканирует тебя. Человек давно утратил эту способность. У индусов, кстати, она еще в какой-то мере сохраняется. Им не надо показывать паспорт, рассказывать, какое учебное заведение ты окончил: они тебя чувствуют, а звери – еще в гораздо большей степени. Видимо, они считывали что-то такое, что не давало им перейти к агрессии.
– А страх при этом был? Что вы чувствовали, стоя между двумя тиграми?
– Это смешанные чувства. Если бы я не испытывал страх, я был бы полным идиотом, и такому вообще не надо ходить в лес. Но при этом есть другие составляющие этого состояния, которые удерживают страх где-то на полкорпуса позади. Это, прежде всего, предельная сосредоточенность, холодная, высокогорная, что ли, такой разреженный воздух внутри, состояние обостренного внимания и как бы внутреннего рапида, замедленной съемки. Ты молниеносно отслеживаешь все происходящее, и в то же время все это происходит как будто очень медленно, несуетно. И эта сосредоточенность не дает разгуляться другим эмоциям, в том числе и страху.
Это как бы проверка на прочность, на жизненную ткань. И в эти мгновения во мне появлялось чувство благодарности за происходящее, может быть, в тот момент еще и не осознанное. Это минуты какой-то высшей истины, взывающие к твоим высшим состояниям, эмоциям и чувствам. А третьим уже идет страх, но он связан и удерживаем вот этими двумя.
– В книге вы рассказываете также о своем посещении древней мистерии Тейям, которую очень мало кто в своей жизни видел. Пожалуйста, немного об этом.
– Об этом очень трудно рассказать, лучше найти в ютьюбе на моем канале, где много уникального материала. Тейям – это доиндуистский трансовый ритуал, ему пять-семь тысяч лет, отчасти шаманический, мистериальный, отчасти театрализованный, эстетически невообразимый. Все элементы костюма, например, пятиметровые головные уборы, которые изготавливают крестьяне прямо в джунглях днями и ночами, после каждого представления разрушаются, сжигаются, уничтожаются, чтобы к следующему Тейяму, который будет, может быть, через неделю, сделать все заново. Потому что мир должен твориться здесь и сейчас, ничего готового здесь быть не может, иначе это профанация.
Тейям – это бог, но Тейям – это одновременно и сам процесс представления
Эти представления происходят только в одной точке планеты, на севере индийского штата Керала, в округе городка Каннур, только в зимнее время. Есть такая каста – ваннам, история которой уходит в глубину веков, и когда-то люди этой касты получили от местного короля такую индульгенцию – только они могут исполнять этот ритуал. Их примерно 20–30 человек, это обычные крестьяне, низкая каста, один может работать зеленщиком, другой – рикшей, третий – сапожником. Но когда приходит время Тейяма, они все оставляют свои семьи и работу, объединяются и перемещаются от деревни к деревне, где, как правило, у храма Дурги, совершают это представление. Разжигается большой костер, собираются люди из деревни, и они совершают свой ритуал.
Тейям – это бог, но Тейям – это одновременно и сам процесс представления. Несколько протагонистов-актеров исполняют невербальную божественную мистерию в танцах, в жестах. Есть еще человек десять музыкантов – барабаны, трубы – которые сопровождают представление. Оно может длиться одну ночь, а может затягиваться безостановочно на пять-семь дней.
То, что мы видим на подиумах, так называемое haute couture – детский лепет по сравнению с костюмами этих людей, исполняющих Тейям (они называются бхагаваты). Каждый костюм состоит из десятков тысяч мельчайших деталей, он невероятной красоты, это такой горящий огнями космос, в который превращается человек, играющий, исполняющий, а на самом деле входящий в бога. Вернее, это бог входит в него – постепенно, по мере подготовки бхагавата к представлению. Это долгий процесс, его наряжают 10–15 часов, и час за часом, миг за мигом человек буквально на глазах преображается, в него вселяется магическая сила. И он сам не свой, когда исполняет этот танец.
Костюм может быть оторочен живыми огнями, и нередко бывает, что бхагаваты загораются и заживо сгорают посреди представления. Есть экстремальные Тейямы, когда разжигают костер из 20 тонн твердого дерева. Этот костер высотой с двухэтажный дом прогорает в течение суток, и в эти угли, к которым обычному человеку просто невозможно подойти, бхагават ложится, 108 раз обходя их по кругу в танце – незащищенный, голый: лицом, ладонями, животом, грудью. Это необъяснимо!
И тут нет никаких фокусов. Я в течение многих недель перемещался от деревни к деревне с труппой исполнителей Тейяма, жил с ними, спал, ел, сидел у костров и видел все это в неприкрытом виде. Этому нет объяснений. Тем не менее это происходит на протяжении тысячелетий и по сей день.
– В книге есть потрясающий эпизод, где человек, подвешенный на крюках, едет в грузовике.
Миг за мигом человек буквально на глазах преображается, в него вселяется магическая сила
– Это еще один ритуал, Карага, он посвящен второму сыну Шивы, Муругану. Это так называемый бог войны, но не в нашем понимании, не Марс, а такой бог-философ, бог-аскет. В его день проводятся радикальные аскетические ритуалы. Человек по собственной воле при помощи других людей подвешивает себя на крючьях за голую кожу к некой балке, например. Своего рода жертвенное посвящение себя этому богу, чтобы вступить с ним в сокровенную связь.
Как-то ночью я оказался в штате Тамилнад; я знал об этом ритуале, пытался найти этот храм. Мы с приятелем колесили на джипе по ночным джунглям, сбиваясь с дорог, и, наконец, вдали забрезжил свет. По лесной дороге шла процессия за полугрузовичком, в кузове которого сидели люди, а над ними раскачивался, подвешенный на крючьях, вот такой человек, посвятивший себя Муругану.
Я выскочил из джипа. Приятель пытался меня остановить, говоря, что это небезопасно, люди здесь уже давно находятся в измененном состоянии. Но я вскочил на ходу в кузов и так всю ночь и ехал с этими людьми, а надо мной раскачивался этот человек, едва ни касаясь моей головы. Люди, сидевшие рядом со мной, как будто плыли в каком-то вневременном космосе, чуть покачиваясь, в полусне, глядя в темноту джунглей, откуда в любой момент могли выйти дикие звери.
Подвешенный человек был с открытыми глазами; временами все его тело охватывала дрожь, и тогда он сжимал руки в замок, но потом справлялся с дрожью и руки разжимал. Все это было труднопереводимо на наш язык. Когда мы, наконец, доехали до храма, взобрались на холм, где тысячи людей уже ждали праздника, этого человека сняли с балки, просто промокнув платком чуть кровящие следы от крючьев. Он поднялся на нетвердые ноги и через пару минут просто спрыгнул с грузовичка и растворился в толпе. А вся толпа была занята совсем другим, каждый своим. То есть это не подвиг, не на публику, это было его посвящение, его личный разговор с тем божеством, к которому он был внутренне развернут своим мучением.
То же самое и с Тейямом. Там в течение ночи происходит несколько представлений, и вечером зрителей может быть и до нескольких тысяч. Но к рассвету они постепенно расходятся, остаются единицы, и только тогда эта труппа показывает самое сильное, настоящее, самое запредельное представление. Это полностью противоположно нашему представлению о зрительском внимании, об обращенности к публике. Они исполняют это "вверх".
Нередко бывает, что бхагаваты загораются и заживо сгорают посреди представления
– Второе уникальное малоизвестное место, которому посвящены несколько глав книги, – это царство Бастар. Расскажите о нем.
– Раньше я кое-что читал и слышал об этом царстве, но не думал, что оно реально. Царство Бастар занимает примерно такую же площадь, как государство Лихтенштейн. Это разбросанные в глубине джунглей поселения самых разных племен. Когда-то это было великое царство гордых людей, у которых были свои боги. И все обряды, культы этих племен до сих пор в некоторой степени сохранились, и образ жизни они не хотят менять, оставаясь лесными племенами. В прежние века король у них был небесной милостью, непререкаемый и настоящий. В отличие от нашего представления о королях, он был един со своим народом, раздавал ему свои земли, разбирал на камни дворцы и отдавал племенам. Но в ХХ веке, с обретением Индией постбританской независимости король был лишен реальной власти над этими землями, теперь они принадлежат государству, а он остается их формальным правителем.
Царство расположено в малопосещаемом лесном штате Чхаттисгарх, очень неспокойном, где партизанят маоисты индийского разлива, а военные гарнизоны государственной армии в лесах пытаются им противостоять. Не только иностранцы, но и индийцы стараются без особой надобности не попадать туда: это весьма рискованно.
Мне несказанно повезло – я имел неожиданную беседу с королем царства Бастар. Я приехал в маленький городишко, пошел гулять и набрел на очень красивый, ухоженный парк. Вдали сквозь деревья проглядывал дворец. Вооруженный охранник почему-то не окликнул меня. Я подошел к дворцу, вошел в сумрачный холл, где на стенах висели царские портреты XIX века в золоченых рамах. Ко мне подошел человек, как будто из фильма: в хитоне, длинноволосый. Он спросил, кто я, откуда, хочу ли увидеться с королем. Поначалу я думал, что ослышался, переспросил. "С королем царства Бастар", – ответил он и назвал длинное имя.
Меня препроводили в зал, залитый ослепительным светом, весь в золоте, диванах, канделябрах, картинах и удивительных статуэтках из металла, которые делают местные племена. Там сидел цивильно одетый человек лет сорока, в черных блестящих туфлях на босу ногу. Не находя слов, я спросил его: "Вы действительно король?" – "Да, король", – улыбнулся он. – "Присаживайтесь". И слово за слово у нас начался удивительнейший долгий разговор, часть которого я с его разрешения снял на камеру. У него, кстати, прекрасный английский и еще шесть языков, не считая языков племен. Этой династии более тысячи лет, у них был выработан близкий к санскриту язык, на котором говорили только в царском дворце.
Потом я стал колесить по джунглям, и мне повезло оказаться в нескольких поселениях племен. Один раз я побывал на сходе разных племен в одном месте – это совершенно уникальный случай. Военные заинтересованы в том, чтобы склонить племена на свою сторону. И вот в гарнизоне одной из военных частей, расположенном в глубине леса, назначили день, приготовили культурную программу, медицинскую помощь и много подарков, и туда пришли около полутора тысяч человек из различных племен. Я провел там весь день и разговаривал с ними.
– Все это – какая-то совершенно потрясающая, невероятная жизнь! Как же вам удается так долго обходиться без всего этого? Ведь уже два года, с весны 2020-го, вы не ездили в Индию из-за ковида.
Это не достигается никакой медитацией – выход за пределы своего "я" и настоящая встреча с миром
– Да, это так. Но одновременно с этим меня все больше охватывало ощущение завершенности какого-то очень большого жизненного круга. В книге ведь описаны не только путешествия. В ней есть еще несколько романтических линий, есть две женщины, есть дочь героя и ее трагическая гибель. И вот все это: и погибшая дочь, и разрыв с этими двумя женщинами, которые многие годы составляли очень большую часть жизни героя, – завершилось. Как и тот опыт, который выпал этому человеку, тот краткий и неожиданный выход в открытый космос жизни.
Об этом говорил Кришнамурти: это не достигается никакой медитацией – выход за пределы своего "я" и настоящая встреча с миром. И вот то, что это случилось с героем (или со мною), – может быть, не в той степени и не так, как это произошло с Кришнамурти, но по-своему очень сильно, глубоко и по-настоящему, – произошло тогда, когда он прошел все эти круги. Это уже спустя 15 лет его опыта джунглей, после того, как он потерял обеих женщин и погибла его дочь, когда он остался один, оказался в этом царстве Бастар, увиделся с королем, а на следующий день поехал в глубину леса и был до полусмерти избит и ограблен.
Но он не терял улыбки и благодарности тому, что жизнь оставила его с собою. И снова шел в лес, и постепенно под целебными мазями оживало лицо. Но внутреннее свечение было не от мазей и даже не от благости случая, оставившего его в живых, а от того опыта, который еще совсем недавно он пережил, – краткого слияния с открытым космосом жизни. Это свечение исподволь удерживало его на плаву. Этот опыт не повторить, к нему не найти дороги. Это не путь, а озарение, которое может произойти, а может и нет.
Когда я вернулся в Германию, постепенно, по мере написания книги нарастало и ощущение завершенности большого жизненного опыта и круга. Ну, куда уже больше? Ближе с тигром не сойтись. Как не найти большего сближения с открытым космосом, чем в той хижине с отшельниками.
Я всю жизнь писал одну, вот эту книгу, несмотря на то что всего у меня их издано около двадцати. "Улыбка Шакти" – это, по моему ощущению, именно та книга, к которой я шел всю свою жизнь. И, кажется, она нашла именно те слова, которые были возможны на этом пути.
Как же я без Индии? Это для меня сейчас очень болезненный вопрос. Индия вроде бы завершилась, книга завершилась, жизнь завершилась, во всяком случае ее большой круг, а другой книги, жизни, Индии отсюда, из нынешнего дня я пока не вижу.
– Пожалуй, имеет смысл пояснить, почему роман называется "Улыбка Шакти".
"Улыбка Шакти" – это именно та книга, к которой я шел всю свою жизнь
– Шакти – это в индуизме божественная женская энергия, без которой никто и ничто не дышит: ни Шива, ни Вишну, ни Брахма, ни сама Вселенная. Это ее женская часть, вечная энергия, лежащая в основе мира, в начале начал, которая останется, наверное, последней на земле, если уж суждено уйти всему живому. По одной из легенд, мир начался с улыбки Шакти. Когда еще не было ни бытия, ни сущего, первое проявление мира было дрогнувшими уголками губ Кушманды, то есть Шакти (у нее много имен). Отсюда и начался проявленный мир, в котором мы существуем. И в этом есть неисчерпаемая глубина, потому что нет большей крепости и силы, нет ничего более настоящего в смысле основания мира, чем божественная улыбка женщины. Иначе он ни на чем бы не устоял.
– В последней главе книги описано ваше возвращение из Индии весной 2020 года, когда началась пандемия, всюду были карантины, когда вам удалось проехать тысячу километров на машине через полицейские кордоны, после чего вас не взяли на немецкий эвакуационный рейс, и пришлось ждать следующего в совершенно пустом, словно вымершем Мумбаи. Люди, долго жившие в Индии, считают, что во времена ковида эта страна показала европейцам свое настоящее лицо и свое подлинное отношение к ним. Произошло, казалось бы, невероятное – эти милые, улыбчивые, доброжелательные люди вдруг стали враждебны. Вы ведь тоже с этим столкнулись.
– Да, и очень жестко. Я попал в самый пик локдауна, когда нельзя было выходить на улицу, всюду ходили автоматчики. И когда улетел этот последний, как мне сказали, рейс, я остался один в пустынном дорогом отеле, откуда вскоре тоже должен был уйти: мне не разрешили там остаться. Тогда я позвонил тем немногим индусам, которых все эти годы считал родными, и они, рыдая в трубку, сказали: "Не приезжай, мы тебя не примем. Деревня забьет нас за это камнями". Я просто опешил: это же моя родная деревня, в которой я столько лет жил, обнимался с каждым из них, мы жили одной семьей!
Но у меня нет на них обиды. Да, в тяжкие минуты люди оказываются далеко не теми, кем хотелось бы их видеть, но время турбулентости проходит, и все потихоньку налаживается.
– Вы – русский писатель, при этом гражданин Украины, а живете в основном в Германии, плюс еще Индия в течение многих лет. Видимо, все это создает довольно сложную оптику. Это влияет на творчество?
Что-то непоправимо перекроилось в мире
– Наверное, это сочетание каким-то образом воздействует на все, что я чувствую, думаю, пишу, на то, как я живу. Мое детство и юность прошли в Киеве, и эта радостная витальная составляющая украинского юга никогда во мне не пресекалась. И часть моей жизни, проведенная в Москве, тоже со мной. И Германия – по-своему. Но если есть мир, по-настоящему созвучный мне, то это Индия. Там я никогда не чувствовал себя иностранцем, в какие-то острые минуты даже говорил индийцам: "Что ты позоришь мою страну?" – и тут же спохватывался: боже, что я несу… Но я действительно чувствовал, что это моя страна, мой народ, моя земля. Я нигде не испытывал такого настоящего чувства родства.
– Что вы чувствуете сейчас по поводу происходящего на вашей родине?
– Я не могу найти этому слов. Я испытываю это даже не кожей, а костьми. Когда все началось, меня стало трясти, зуб на зуб не попадал. Сломался весь мир, сломался весь мой организм, я еле передвигал ноги. Это длилось три недели, потом стало понемногу отпускать, но совсем не прошло. Что-то непоправимо перекроилось в мире. Последствия, скорее всего, будут невероятны, чудовищны и мало предсказуемы. Украина выстоит, с Россией вопрос сложней, но мир, в котором мы живем, наверное, будет иметь совсем другие очертания, какие – сейчас невозможно предугадать.
