Марина Ефимова: Испанию мне трудно было представить себе современной. Виноват Гойя - оставил, видимо, самый въевшийся в сознание образ страны – зловещую красоту. И тут не только его «Мрачные картины», «Бедствия войны» или страшный праздник «Похороны сардинки», но даже некоторые портреты его гордых дам - с глазами маленькими и черными, как дырочки от выстрела. Особенно незабываема королева Мария Луиза Бурбонская – на сияющем семейном портрете, но жуть наводит и лицо возлюбленной художника - герцогини Альбы - на её некоторых, мстительных портретах. Да я помню, конечно, что это - конец 18-го-начало 19-го века! Но и в 2002 году в Мадриде и даже в праздничной гаудиевой Барселоне мои глаза искали и находили Испанию Гойи. Подобные аберрации бывали у меня и в России: в Питере ощущалась история (поддающаяся хотя бы кажущемуся осмыслению), а в Суздальских монастырях - древность, которая непостижима, не вяжется с современностью и затягивает, как омут.

В Испании ощущение средневековья усиливается планировкой городов: переулки выводят с широких осовремененных улиц на невидимые с них внутренние площади, словно законсервированные с 16 века. Иногда они огромные, иногда маленькие и замкнутые, как ловушки, квадратом узких готических или барочных зданий. И в центре почти каждой площади – статуя или бездействующий фонтан, но кажется, что до них тут было место для аутодафе.

Барселону я осваивала с младшей дочерью Наташей – верной моей спутницей. Мы осмотрели фантазии невероятного Гауди, живописный порт, прошлись в толпе туристов по праздничному бульвару Рамбла, а на дессерт оставили Готический квартал.

Уже проулок, отходящий от бульвара вглубь Готического квартала, был безлюдным и таким тихим, словно не было рядом шумной Рамблы. Еще несколько поворотов, и сделалось темновато – словно мы вошли с солнечной улицы в каменный двор. Мне стало не по себе, но мы двинулись вперед, хотя инстинктивно замедлили шаги. Внутри тесного квартала были не улочки, даже не переулки, а словно глубокие траншеи (иногда в полтора-два метра шириной), стиснутые каменными стенами – например, стенами церкви Санта Мария дель Пи – мрачной, как красивый каземат. В одной «траншее» на высоте трёх примерно метров глухие стены соединял застеклённый мостик - неожиданно изящный, но и зловещий – словно по нему над улицей волокли узников из одного каземата в другой. Вскоре мы попали в настоящий лабиринт пустых каменных закоулков. Нигде не было ни души, только агенты инквизиции подглядывали из всех углов.

У меня началось что-то вроде лёгкой клаустрофобии, мы прибавили шагу и вырвались на маленькую площадь. Посредине, на краю сухого фонтана сидели, как вороны на карнизе, парни в чёрных брюках и в кепках. Когда мы вошли, они все обернулись и стали медленно подниматься нам навстречу. И мы с Наташей бросились бежать. Закоулок шёл за закоулком, один глухой поворот за другим, Наташа пыталась остановиться и взлянуть на карту, но я тащила ее вперед. Наконец, мы выбрались на довольно широкую улицу, по которой брела молодая пара, явно туристская. Тут мы остановились, рассмотрели карту и поняли, как недалеко отошли от Рамблы.

Сначала мы решили никому не рассказывать про наше позорное бегство, но не выдержали и рассказали Рикардо С. – профессору Барселонского университета, благодаря которому мы и попали в Испанию (он пригласил моего мужа Игоря Ефимова прочесть студентам цикл лекций по русской литературе 1960-х). Я была уверена, что Рикардо нас засмеёт. Но он воскликнул тревожно: «Как же я вас не предупредил?! Туда ни в коем случае нельзя ходить одним, там могут и ограбить, и кое-что похуже». Это был 2002 год. А недавно я нашла в интернете экскурсию по Готическому кварталу Барселоны 2019 года, с фотографиями. Красавец-квартал – обжитой, умытый, отельно-ресторанный, вечерами ярко освещённый и превратившийся из средневековья в декорацию средневековья. Семнадцать лет даже для готики большой срок в наши быстрые времена.

Я думаю, моему поколению добавил колорита Испании Леон Фейхтвангер в 1955 году, когда перевели и издали его роман «Гойя, или Тяжкий путь познания». Слово «мрачный», кажется, самый частый эпитет в этой по-старинному увлекательной книге:

«В тридцати милях к северо-западу от Мадрида поднимается далеко видный на тёмном фоне Сьерра-Гвадеррамы замок Эль-Эскуриал. Огромной каменной глыбой стоит он там в холодном великолепии – мрачный, неприветливый... Испанцы считают его восьмым чудом света. Построил дворец в конце 16 века Филипп II – мрачный властелин, меценат, фанатик, бюрократ, сластолюбец. Он преследовал тайную цель. Когда его солдаты разбили при Сен-Кантене французскую армию, они невзначай разрушили монастырь Святого Лаврентия. А Лаврентий был по рождению испанец. Его особенно чтили за жестокость его мученической кончины – он был зажарен живьём на железной решётке. Эскуриал был задуман так, чтобы замок в целом олицетворял орудие, избранное Богом для мученической кончины Святого Лаврентия– массивное здание должно изображать перевёрнутую решётку: четыре угловых башни – четыре ее ножки, выступающий вперед Дворец инфантов – ручку».

Такая средневековая фантазия! В том же духе описан Буэнависта – мадридский дворец юной герцогини Альба - женщины, в которую страстно влюблён немолодой и женатый Гойя. Герцогиня купается в роскоши, устраивает балы, ведет разнообразную (чтоб не сказать распутную) любовную жизнь, но в важных вопросах она, прежде всего – испанская аристократка, потомок древнего рода, гордая наследница традиций. И вот ее «убежище» - Буэнависта - в описании Фейхтвангера:

«Горделивый, строгий фасад строился в модном стиле desornamentado – без излишеств и украшений. С площадки величественной лестницы высокомерно глядел на гостей портрет далёкого предка герцогини (возможно, - добавлю в скобках, - это был тот самый предок, у которого за столетие до этого служил секретарём драматург Лопе де Вега). Внутреннее убранство дворца бросало вызов его строго классической архитектуре – всё сияло радостной роскошью в стиле Людовика XV и мадам Дюбарри. Но на стенах – не Буше и не Ватто, а только полотна великих испанских мастеров: грозный, мрачный портрет гранда кисти Веласкеса, суровый святой Рибейры, фанатичный, сумрачный монах Сурбарана».

Роман «Гойя» написан об испанском художнике, а не об испанской инквизиции, но она присутствует там постоянно, как мрачный фон красочного портрета. Леон Фейхтвангер – немецкий еврей - создавал своё произведение в конце 1940-х годов, сразу после разгрома нацизма, и его взгляд на инквизицию - не законсервированно исторический, а живой, вчерашний:

«...На еретические наклонности указывало чтение иностранных книг, а также интерес к произведениям не духовного содержания. При малейшем подозрении в ереси дети должны были под страхом отлучения доносить на родителей, мужья и жёны – друг на друга».

Меня испанская инквизиция как-то особенно завораживает не сходством, а отличием от нашей столь памятной борьбы с ересью антисоветской. Наших жертв увозили в черных воронках чёрной ночью. Они исчезали незаметно, давая оставшимся, с одной стороны, ощущение собственного благополучия, с другой - добавляя мистической непредсказуемости их существованию. Испанская инквизиция превращала суды над обвинёнными в ереси во всенародные празднества. Так что весь народ оказывался вовлечён и замешан. (Кстати сказать, этот способ вовлечения народа в ритуальные зверства вовсе не канул в средневековье, он повторился в 20-м веке в Китае - во время «культурной революции»).

«...Устраивались, - пишет Фейхтвангер в романе «Гойя», - пышные процессии. На огромных трибунах восседали светские и духовные сановники. Толпа смотрела на сожжение еретиков с такой жадностью, перед которой меркло наслаждение боем быков, и если грешники в слишком большом числе каялись после приговора и отделывались удушением, зрители начинали роптать. Отчёты об аутодафе неукоснительно публиковались и пользовались большим успехом. Самой популярной была книжка падре Гарау «Торжество веры». «Еретик Рафаэль Вальс, - писал Гарау, - сперва стоял в дыму неподвижно, но когда пламя лизнуло его, он тоже начал извиваться и корчиться. Он был упитанный и розовый, как поросёнок, и когда снаружи тело его обуглилось, живот у него лопнул и кишки вывалились, как у Иуды».

Книга падре Гарау выдержала в Испании 14 изданий. Последнее вышло как раз во времена Франсиско Гойи. «...Аутодафе, - говорил художник, - это сочетание ужаса, жестокости и сладострастия». Правда, на рубеже 18-го и 19-го веков светские власти уже сильно ограничили инквизицию, но... сохранили всю торжественность антуража - чтобы не разочаровать народ. В романе «Гойя» концовка каждой главы - стихотворная, и вот отрывок из одной такой концовки:

«...Эта вечная угроза

Придавала серой жизни

Прелесть остроты. Испанцы

Инквизиции лишиться

Вовсе не хотели, ибо

Им она давала бога.

Правда, бог тот был всеобщим,

Но особенно – испанским».

Во время путешествия по Испании в 2002 году я не могла стряхнуть с себя наваждение средневековья, тем более, что тамошняя современность заметно отличалась от общееропейской - казалась более национальной, специфически испанской.

Мы с Наташей решили ехать из Барселоны в Мадрид поездом. Из расписания узнали, что поезд уходит поздно вечером и идёт всю ночь. Мы жили в рыбацком городке Вилланова в получасе от Барселоны, и в день отъезда приехали в Барселону на электричке уже вечером. На барселонском вокзале по-английски не говорил никто – ни кассирша, ни администраторы, ни полицейский. Благодаря начаткам испанского, которых Наташа нахваталась в школе от соучеников-латиноамериканцев, мы всё-таки поняли, с какой платформы отходит поезд на Мадрид.

До отхода было минут 20, так что мы не спеша вышли на нужную платформу и увидели, что на ней стоит товарный состав. Вокруг не было ни души, спросить не у кого. Наташа вернулась к кассе, в которой ей повторили и записали на бумажке номер платформы. До отхода поезда оставалось 10 минут. Наташа была уверена, что в последнюю минуту отведут товарняк, и подадут пассажирский, но меня беспокоило полное отстутствие пассажиров на платформе. Я нервно прошлась вдоль состава и обнаружила, что в хвосте к нему прицеплен пассажирский вагон. Около него никого не было, в окнах вагона никто не мелькал, но внутри было светло, дверь открыта и ступеньки опущены. Мы топтались у дверей, не зная на что решиться. Когда до отхода осталось пять минут, к поезду бегом подбежал человек с саквояжем и заскочил в вагон. Я ухватила его за полу, стала показывать билеты и спрашивать, тыча в поезд: «Мадрид? Мадрид»? Человек закивал и сделал приглашающий жест.

Когда мы вошли, наконец, в вагон, коридор был пуст, единственный пассажир уже, видимо, проскользнул в свое купе. Мы с опаской вошли в наше. Оно было на двоих, и там уже были приготовлены постели. Проводник не появлялся. Мы несколько раз выглянули в пустой коридор, а потом плюнули, отдались на волю испанской загадочной стихии, закрыли дверь купе и стали располагаться. Поезд дёрнулся, фыркнул и пошел. Нас разобрал смех – ситуация была, как в голливудской комедии. Поезд уже минут пять, как шёл, когда в дверь постучали. Вошла запыхавшаяся девушка в некоем подобии формы и молча проверила наши билеты. Наташа спросила, нет ли чая. Девушка долго не могла понять, потом с удивлением покачала головой. И заморские гости, «целый день проведши так, / Лечь решились натощак».

(В другой раз современная Испания озадачила меня эстетически - во время поездки на автобусе из Мадрида в Толедо. На всём полуторачасовом пути от одной испанской жемчужины до другой - через Кастилью и ЛаМанчу – ни одной мельницы, ни одного виноградника, ни одной живописной руины, только пустынная равнина и вдоль шоссе обувные фабрики – складского, американского вида безоконные сооружения в стиле полного «дезорнаментадо»).

В Мадриде нас приютила на два дня и две ночи семья молодого профессора-слависта. Их район был расположен на холме и, видимо, на окраине, потому что отправившись на первую прогулку, мы сразу вышли на мост, под которым проходило многополосное шоссе. Мост был ограждён с обеих сторон пластиглазом высотой в два человеческих роста. Профессор, который вышел нас проводить, объяснил, что до установки пластиглазовых стен этот мост прозвали «мостом самоубийц». Неплохое начало для знакомства с Мадридом.

На улицах я вглядывалась в прохожих – не мелькнут ли лица с портретов Эль Греко, Веласкеса, Сурбарана или Гойи. Нет, лица кругом были просто современными и могли принадлежать людям любой европейской национальности.

На знаменитой Алькале стало отчётливо видно, что мы – в столице. Был будний день, но поток пешеходов прогулочного (а не служебно-делового вида) выплёскивался с тротуаров на мостовую. Пышная архитектура «мадридского барокко» затмевалась вывесками и рекламами. За каждыми открытыми дверьми или кормили, или поили, или торговали. Гомон стоял, как на стадионе. На Пуэрта-дель-Соль, куда вывела улица, толпа, шум, суета и торговля удвоились, заслоняя и заглушая восхитительный, старинный облик площади. Первое, что бросалось на ней в глаза, были толпы туристов, очереди автобусов и огромные портреты актрисы Пенелопы Круз. Её лицо было, кажется, единственным узнаваемо испанским.

«Пуэрта –дель-Соль слыла самой шумной площадью в мире, – пишет Фейхтвангер, - Гойя стоял и смотрел на суету. Его толкали и ругали, куда бы он ни встал, он всюду был не на месте, всюду мешал, но он смотрел и наслаждался шумом. «Холодной воды!» – кричали водоносы. «Апельсины, - кричали торговки, – Две штуки за куарто!». Крики покрывали один другой: «Прикажите коляску, сеньор! Покатаю по Прадо»... «Подайте милостыню безногому ветерану, сражавшемуся с безбожниками!»... «Как поживаешь, красавчик?!»... «Покайтесь! Все покайтесь!»... Старая поговорка гласила: «На Пуэрта-дель-Соль мулов остерегайся, от колясок спасайся, на баб не гляди, от болтунов беги!»

В романе «Гойя» описана площадь 1805 года, но и через два с четвертью века, при том, что антураж изменился, её характер напоминает прежний. А на площади Плаза Майор даже и антураж остался средневековым. Наглухо замкнутый гигантский четырехугольник. Плац. «Однообразная красивость» по-казарменному длинных зданий. Малолюдно. Горстка белых столиков в углу лишь усиливает впечатление громадности и пустынности площади. С соседних улиц на неё ведут только угрюмые высокие арки. Ничто не заслоняет прошлого. Днем впечатлению ещё мешает серо-розовый невинный колорит зданий. Но вечером, когда освещены только первые этажи и старинные фонари добавляют, скорей, не света, а тусклости, на этой площади захватывает дух - так она похожа на себя 1683 года, на роскошную, торжественно-красочную картину Франческо Рицци «Аутодафе на Плаза Майор».

В первый день в Мадриде, часа в четыре, уставшие и оглушённые туристическим столичным безумием, мы поняли, что ужасно проголодались и пора перекусить в уютном и тихом месте. Мы завернули наугад в боковую улицу и увидели абсолютно неожиданный Мадрид. Улица была неширокой и представляла собой тенистый бульвар, на котором по всей его длине были расставлены столики, довольно тесно. Сами рестораны находились в зданиях по обе стороны улицы, и официанты с подносами перебегали через проезжую часть на бульвар и обратно. Все столики были заняты, и на улице царила не привычная атмосфера популярного ресторана, а, скорей, атмосфера общегородской вечеринки. По проезжей части в обе стороны медленно ползли автомобили, уступая всем дорогу. Официанты не обращали на них внимания.

И дальше, куда бы мы ни сворачивали, бредя по городу, чуть не каждая тенистая улица представляла собой уставленный столиками длинный, но уютный зал специфически мадридского общепита. Мне это напомнило сцену из фильма Феллини «Рим» - огромную уличную обжорку на трамвайном кольце бедного римского квартала, где шумно обедали жители всех окрестных домов. В Мадридских уличных ресторанах 2002 года было так же многолюдно и оживлённо, разговор за столиками был общим и увлечённым, но это не был галдёж со знаменитой итальянской жестикуляцией, как в феллиниевском ностальгическом Риме. Вдали от Пуэрта-дель-Соль мадридцы казались людьми сдержанными.

К вечеру нашего первого дня в Мадриде, часов в семь, мы с Наташей, уже без ног, брели к дому, где мы остановились и где нас ждали к ужину. Не доходя до моста самоубийц, мы вышли на маленькую необычную площадь. Слева поднимался зеленый травяной склон холма с современными жилыми домами на вершине, а справа, на западной стороне площади в саду с резной чугунной оградой стоял невысокий старинный дворец. Там был, видимо, крутой спуск вниз, потому что за дворцом открывалось ничем не заслонённое, не по-городскому просторное небо. Зелёный склон слева был усеян людьми, сидевшими на пледах и прямо на траве - семьями и компаниями. Несмотря на многолюдность, на площади было тихо – люди разговаривали вполголоса. После Наташиных расспросов мы поняли, что стали свидетелями местной традиции – выходить на этот склон любоваться закатом. Мы присоединились к зрителям.

Закат был достоин Мадрида. Хочется, конечно, сравнить его с пейзажем какого-нибудь испанского живописца, но трудно – испанцы почти не писали пейзажей. Их живопись уже и в 15-м-16-м веках была сосредоточена на человеке. Разве что горит небо на «Непорочном зачатии» Мурильо. Жанровые сцены и портреты – вот испанские шедевры. Но лица, освещённые мадридским закатом, попрежнему казались мне неотличимо общеевропейскими. Жилые дома на холме были новостроем, и только силуэт старого дворца на закатном небе выглядел тенью испанского прошлого.

Мадридский профессор за постой денег категорически не взял, и мы чувствовали, что благодарностью должно быть общение – на русском языке, и вообще – русское. Язык он знал неважно, беседа за столом была довольно примитивной и напряжённой, но даже и так в профессоре был отчётливо заметен знакомый тип западного интеллектуала: в политике - со страстным предпочтением нравственных критериев перед практической необходимостью, с барской требовательностью к любому правительству и с опасным представлением, что его взгляды – такие нормальные и разумные – хороши для всех разумных и нормальных людей. В литературных пристрастиях профессор следовал советам литературных журналов, в обсуждениях человеческих отношений придерживался позднейших теорий, и говорил он, используя модный жест – показывал иронические кавычки двумя пальцами обеих рук (жест, уже успевший мне надоесть в Нью-Йорке). Словом, это был еше один пример глобализации интеллигентского разума. А я рвалась в Испанию.

Уже после разговора с профессором я вспомнила, что именно испанский художник создал живописную метафору трагедии либерального интеллигента(причем ещё в 1961 году) - режиссер Луис Бунюэль - в нашумевшем фильме «Веридиана». Героиню фильма – прелестную, добрую, доверчивую девушку – возмущает жестокое равнодушие ее богатой среды к бедным и обездоленным, и она приглашает в свой дом нескольких нищих, которых находит на улицах. Но несчастные и робкие обездоленные быстро превращаются в наглую и жестокую чернь без тени благодарности, они заполняют красивый и богатый дом, все разрушают и загаживают, и собираются всем скопом изнасиловать свою благодетельницу. Идеалистку Веридиану в последний момент спасает ее постоянный противник в спорах - насмешливый и простоватый циник, который безжалостно вышвыривает из ее дома всех обездоленных.

Следующий наш день был отведен музеям, и я заранее приготовилась к осуждающему восклицанию: «Как, вы были в Мадриде и не были в Прадо?!..». Не была. На него бы ушёл весь день – наш второй и последний в Мадриде. Мы выбрали Музей Тиссен-Борнемиса.

У меня страсть к музеям, созданным из частных коллекций - как Музей-квартира Исаака Бродского в Питере, Frick’s Collection в Нью-Йорке или старый «Музей Барнса» под Филадельфией. В них и общение с искусством получается частным, более интимным, там на каждой картине и статуе лежит отблеск любви, вкуса и смелости того, кто их собирал и хранил.

(В 1990-х годах я впервые попала в старый Музей Барнса в Мерионе - пригороде Филадельфии. Довольно ветхий особняк стоял в запущенном саду. Пока посетитель шёл к дому, жизненная суета успевала отстать и даже на время забыться. Внутри особняка картины и предметы прикладного искусства были развешены и размещены в том порядке, в каком их разместил когда-то сам коллекционер - Альберт Барнс (это было его условием при передачи коллекции штату). И порядок этот был довольно неожиданным. В залах и комнатах особняка стен практически не было видно - они были сплошь завешаны картинами разных эпох, барельефами, средневековой утварью и старинным оружием. Взгляд растерянно обшаривал перегруженные экспонатами стены и, вдруг, среди тусклого металла, среди потемневших картин 18 века изумлённо выхватывал ярчайшее лимонно-жёлтое пятно натюрморта Ван Гога.

В другом месте, в сплошном ряду средневековья пылал пейзаж Гогена или сиял бесстыдно эротический «пляж» Матисса. Впечатление было ошеломительным - словно ты впервые увидел уже давно знакомых и любимых художников. В 2012 году музей перевели в новое здание в Филадельфии. Специалисты, занимавшиеся переводом, послушно сохранили порядок размещения экспонатов. Но в больших залах нового музея слишком видны стены, экспонаты развешены слишком просторно, в залах больше света. Это улучшило обзор многих картин, но совершенно убило магию, созданную Альбертом Барнсом).

У испанского Музея Тиссен-Борнемиса - свой секрет. (Он особенно заметен не в большом мадридском музее, а в маленьком барселонском филиале, который размещён в средневековом аббатстве). Барон Тиссен-Борнемиса... нет, не так просто, конечно: барон Ганс Генрих Агост Габор Тассо Тиссен-Борнемиса де Касон – по прозвищу «голубоглазый барон» - был голландцем, и шире – европейцем. Им двигал европейский патриотизм. В первые два десятилетия 20 века шедевры старых европейских живописцев уплывали в богатейшую Америку, и мечты барона вернуть картины в Европу казались неосуществимыми - до... 24 октября 1929 года – до «Чёрного четверга», когда рухнула американская биржа. Тут-то «голубоглазый барон» и начал скупать картины у разорившихся американцев. И они поплыли обратно в Европу - в Швейцарию, в его виллу на островке, на озере Лугано. Барон Тиссен открыл доступ к коллекции посетителям, правда, добраться до его виллы можно было только на лодке.

У коллекционера Тиссена был свой принцип и свой секрет. Собрание его картин не претендовало на полноту, но оно как бы очерчивало основные направления живописи - от итальянских треченто и кватраченто до американского реализма 1930-х годов. Секрет же Тиссена - в том, что каждое художественное направление в течение восьми столетий мировой живописи было представлено в его коллекции только шедеврами. В его маленьком барселонском музее (где всего 72 картины) перед каждой картиной – вздох восхищения. Коллекция Тиссена даже имеет свой символ, свой знак качества – портрет Джованны Торнабуони кисти Доменико Гирландайо. На сером фоне светящийся профиль юной флорентийки в золотом платье - один из тех волшебных портретов, которые все любители живописи знают, даже если не помнят имени автора. (А в этом случае не только автор – звезда флорентийского кватроченто, учитель Микельанджело, – но и модель заслуживает памяти. Джованна Торнабуони - умная, образованная, всеми любимая красавица - умерла 20-летней, при родах).

Почему коллекция голландца Тиссена попала в Испанию? Шерше ля фам. Не знаю, была ли у обаятельного барона синяя борода в тон голубым глазам, но он был женат пять раз: на австрийской принцессе, на двух моделях (индийской и новозеландской), на дочери бразильского банкира и, наконец, после очередного развода, в 1961 году он женился на Мисс Испания – на Марии дель Карлос Розарио Сервера – уроженке Барселоны. И прожил с ней до конца жизни.

В 1986 году барон объявил, что ищет новый дом для своей разросшейся коллекции. Все крупные европейские страны состязались за честь купить это собрание шедевров. Но Мария Сервера оказалась патриоткой - испанской, каталонской и барселонской (оттого там и появился филиал музея со сливками коллекции). Словом, барон продал всю коллекцию Испании - за 232 миллиона фунтов стерлингов. Привожу эту цифру только потому, что специалисты называли ее «символической». Настоящая стоимость по разным оценкам была в 4-5 раз выше. С тех пор Тиссен жил в Барселоне. Вернувшись туда после нашего путешествия, мы с Наташей увидели траурные рамки в газетах – барон умер 16 апреля 2002 года. Его называли «последним великим меценатом Европы».

Однажды я открыла в интернете сайт «Виды Испании». Сначала шли три-четыре пейзажа и городских вида, а остальные несколько десятков снимков были «видами» стадионов - с идущими на них футбольными матчами. Я посмеялась и забыла. Вспомнила в Мадриде, в последний вечер. Мы шли в гости к наташиному приятелю – музыканту Антоше Гаккелю (с которым они в Ленинграде в трёхлетнем возрасте часами играли у нас под обеденным столом). Был чудный апрельский вечер, но,к нашему изумлению, мадридские улицы были пусты – настолько, что дорогу спросить не у кого. Наконец, мы нашли нужную улицу – тоже абсолютно пустую и тихую. Мы брели, отыскивая номера домов, как вдруг раздался оглушительный шум, даже не шум, а рёв... явно рёв толпы. Раздался и смолк. Мы стали оглядываться. Ни души. Через несколько минут – снова рёв, и снова тишина. У меня даже мелькнуло паническое подозрение (давшее Наташке повод для издевательских шуток), что где-то сзади нас бежит толпа, а за ней быки, которых гонят на корриду - видела такое в документальных фильмах об Испании. Но оказалось, что просто идёт футбольный матч между командами Реал Мадрид и Барселона, и его смотрит весь город (слово «весь» тут не оборот речи, а статистика).

Визит к Антоше получился, конечно, скомканным: мы уговаривали его досмотреть матч, но он вежливо выключил телевизор. О забитых голах мы узнавали по рёву, доносившемуся с улицы – из открытых окон. Когда матч закончился - победой команды Реал Мадрид – улица заполнилась вопящей толпой. Антоша уверял, что сегодня город будет гулять до утра. Я спросила: «Неужели, действительно, до утра?» - «А это здесь часто, - сказал Антоша. - Мадрид вообще гулящий город. В любой праздник гудим до рассвета». Я спросила не без зависти: «Что, и пожилые люди до рассвета?» - «Ну нет, - ответил Антоша. – У меня соседка по лестничной площадке – Долорес, ей 75 лет, так её компания гуляет только часов до 3-х».

Мы снова вышли на Алькалу - попрощаться с Мадридом. И тут я увидела нескольких испанцев – как я себе их представляла. Стройные, заметные пожилые мужчины с тореодорскими лицами в элегантно наброшенных пиджаках, в рубашках с шейными платками медленно прогуливались в толпе. «Почему бы благородному дону»... не прогуляться апрельским вечером по Мадриду? Был и другой тип, описанный Фейхтвангером и изображённый Веласкесом и Гойей, – «с львиной головой и мясистым лицом». Под руку с одним из них шла дама с портрета графини Чинчон или герцогини Альба - вскинутый подбородок, пронзительные чёрные глаза, гордый рот. Неужели этот драматически красивый «испанский тип» уйдёт в прошлое, сольётся с общеевропейским, глобализуется, и мы сможем увидеть его только в фильмах Педро Альмадовара?

Вообще говоря, в фильмах Альмадовара вся Испания красива духзахватывающей красотой – будь то снятая сверху в окрестностях Мадрида желтая пустыня с пучками оливковых деревев или окраина фабричного городка в Эстремадуре его детства, или даже окрестности тюрьмы в Сеговии, мелькнувшие в фильме «Поговори с ней». Но как истинно испанский художник, Педро Альмадовар сосредоточен на человеке, а не на пейзаже. Жанровые сцены и портреты – его шедевры. И в его фильмах о современной Испании всегда есть тот нерв, та эмоциональная нота, которую приметил ещё Фейхтвангер (или Гойя?) - «...то жуткое и темное, что вносит испанский дух даже в радость».

После трёхдневного насыщенного путешествия мы с Наташей с наслаждением возвращались «домой» в Каталонию, в наш тихий рыбацкий городок Вилланова на берегу Средиземного моря. Мы ехали туда на электричке из Барселоны и попали в час пик. Вагон был почти полон - люди возвращались с работы. Многие сидели, уткнувшись в газеты, другие вполголоса беседовали, кое-кто дремал, было очень тихо. И вдруг, на одной остановке в вагон ворвался словно цыганский табор – с криком, громом и даже со звоном бубна. Понадобилось несколько минут, чтобы сообразить, что это - группа американских туристов.

Оказалось, их возили на местный блошиный рынок. Их покупки были не завёрнуты, и они тащили их прямо в руках: посуду, веера, бубны, у одного краснолицего провинциала была огромная труба от граммофона, у весёлой тётки – что-то вроде прялки. Американцы были возбуждены, смеялись и от удовольствия, и над дикостью испанского флимаркета, где покупки не заворачивают, и хотели немедленно со всеми поделиться впечатлениями. Они показывали пассажирам покупки и громко объясняли, как им удалось за гроши купить такую редкую, замечательную вещь. Им не могло прийти в голову, что здесь никто не знает английского. Да они и не обратили на это внимания. Испанцы выглядели ошарашенными, но я заметила, что им понравилась эта ребячливая, эгоистическая, вульгарная, но явно дружелюбная манера американцев. Они улыбались, кивали, сочувствовали. И когда на следующей остановке американский табор, громогласно распрощавшись с недолгими попутчиками, вывалился из вагона на платформу, многие приветливо помахали им из окон.

Не удивлюсь, если стремление каталонцев к независимости объясняется еще и эстетическими причинами. Каталония – райский восточный уголок Испании (действительно, уголок – географически) с длинной границей с Францией и длинной береговой полосой. По побережью тянется цепь рекламно живописных курортов. Над ними в холмах – сонные от жары городки: старинные здания тёмно-коричневого камня были бы мрачноватыми, если бы на каждом окне, в ящиках, не пылали каскады неожиданных гераней.

Наша Вилланова была (во всяком случае в 2002 году) не курортным городком, а дачным. Там отдыхали небогатые испанцы. У семьи Рикардо была там дачная квартира, куда нас и поселили. Окна выходили на бухту и порт – очень маленький и тихий. В полночь я смотрела с балкона, как по гладкой чёрной воде, помигивая огнями, бесшумно выходит в море флотилия рыбацких катеров. И я вскакивала на рассвете, чтобы увидеть, как катера, уже вразброд, но примерно в одно и то же время и так же бесшумно возвращаются в порт. После их разгрузки в порту устраивалась торговля – приходили и оптовики, и просто хозяйки. Средиземноморская рыба была незнакомой, иногда довольно фантастического вида, но очень вкусной – Игорь бесстрашно покупал ее и сам готовил.

Игорь обычно до обеда работал, а мы с Наташей гуляли по городку и потом шли в тратторию по соседству с домом, где подавали только одно блюдо - яично-картофельную запеканку (возможно, особенно вкусную потому, что она называлась «тортильей») - и ледяной аперитив «фино» в высоких узких стаканчиках.

Приехал Рикардо предложить нам какую-нибудь поездку по Каталонии на автомобиле. Я, наконец, спросила, откуда у него такой хороший русский, и он неожиданно сказал: «Так я родился и вырос в Москве». Тут мы и узнали, что родители Рикардо были «испанскими детьми».

«Испанские дети» – сироты Гражданской войны - были незабываемыми персонажами моего детства. Я с волнением смотрела в старой кинохронике на их растерянную сиротскую толпу, которую в 1937 году принимали с цветами, оркестром и помпой на московском вокзале. Но я понятия не имела, что стало с ними потом. Я спросила Рикардо, где сейчас живут его родители. «Да часах в полутора отсюда» - «А можно напроситься к ним в гости?».

Восхитительные каталонские серпантины увели нас от побережья вглубь холмов, и мы приехали в зелёный посёлок с простыми крепкими домами, стоявшими в просторных садах. В один такой сад мы въехали и, едва выйдя из машины, услышали добродушный басовитый крик с веранды: «Эй, гости! Милости просим!». До чего приятно путешественнику-иностранцу, в его состоянии глухонемого придурка, услышать весёлое приветствие от аборигенов не просто на его родном языке, но и в знакомой манере, которой он так легко может соответствовать. Так начался наш визит к 70-летним «испанским детям» - душевно.

Сеньору Сан Висенте и его будущей жене было лет по 10-12, когда их привезли в Россию – вместе с почти тремя тысячами других детей - в возрасте от 3-х до 15-ти лет. (Всего из воюющей Испании было вывезено 30 тысяч детей – в несколько европейских стран). В отличие от Европы, где дети жили в семьях, в Советском Союзе их разместили в пятнадцати детских домах. Супруги Сан Висенте считают, что это было очень правильное решение, потому что, живя вместе, дети не чувствовали одиночества. Они всегда были среди своих, среди испанских сверстников. Их дружба, по словам обоих супругов, была абсолютной необходимостью в их детстве и юности.

Повзрослев, они поняли, что в Союзе их берегли и немножко прятали: их детские дома устраивались, как правило, в пригородах (в Пушкине под Ленинградом), чаще всего в старых особняках - например, под Москвой на Сенежском озере в особняке фабриканта Кноппа, который и до сих пор называют «Домом испанцев». Летом их возили в Артек. Когда началась война, их вовремя эвакуировали - в Среднюю Азию и на Северный Кавказ. Их учили не только русскому, но и испанскому языку, который преподавали испанцы. После школы те из них, кто мог и хотел, поступили в институты. Сеньор Сан Висенте получил образование инженера-гидротехника. Они стали советскими интеллигентами, оставшись испанцами. Они понимали многое из того, что происходило в советской России, и втайне мечтали когда-нибудь вернуться домой, в Испанию.

Нас пригласили обедать – в большую столовую, уставленную знакомыми цветами из весеннего сада, – и накормили незнакомым испанским супом - куриным, очень сытным (по-моему, он назывался энчилада). На книжной полке у стены я заметила книги на русском – технические справочники издания 1950-х годов.

Из Европы «испанских детей» отправили домой в 1939 году - не в самое удачное время. Из Советского Союза их не отпускали до 1956 года. Сан Висенте вернулись в Испанию в 57-м, с десятилетним сыном. Это было рискованно – у власти всё ещё был генерал Франко, которого половина Испании считала (и до сих пор считает) фашистом. Правда, Джордж Оруэлл в книге «Памяти Каталонии» охарактеризовал его немного шире:

«Франко нельзя приравнивать к Гитлеру или Муссолини. Его выступление было военным бунтом, поддержанным аристократами и церковью. И в целом, особенно в начале, это было не попыткой ввести фашизм, а попыткой вернуть феодализм».

Не просто фашистом рисует Франко и известный британский историк Ян Кершоу в своей книге «ГИТЛЕР». Он описывает испанского диктатора хитрым и упрямым дипломатом, сумевшим противостоять остервенелому напору Гитлера зимой 1941 года, когда тот пытался вовлечь Франко в войну или хотя бы получить разрешение пройти через Испанию и захватить британский Гибралтар. Франко упорствовал и ставил невыполнимые условия. Кершоу пишет: «На следующий день после девятичасовых переговоров с Франко, которые ни к чему не привели, Гитлер сказал Муссолини: “Я, скорей, соглашусь вырвать себе сразу три зуба, чем вести с ним еще одни переговоры”. Франко откупился тем, что разрешил испанским добровольцам вступать в немецкую армию. Так появилась испанская «Голубая дивизия», которая держала участок блокадного кольца под Ленинградом – в Красном Бору, Колпино и в том самом Пушкине, где до войны находился детский дом «испанских детей».

Когда в 1957 году во франкистскую Испанию вернулось из Советского Союза примерно полтысячи «испанских детей» с семьями, власти встретили их дружелюбно. Их никто не преследовал. Сан Висенте сразу получил хорошую работу и со временем стал совладельцем небольшого завода.

После обеда разговор, естественно, перекинулся на Россию 2002 года, и тут меня ждал сюрприз. Мне казалось тогда, что все радуются наступившим в России переменам (американцы, во всяком случае, радовались). Но сеньор Сан Висенте говорил с искренним и глубоким огорчением: «Мы были так счастливы в 91-м году! Праздновали! Мы были уверены, что Россия, наконец-то станет единственной страной настоящего, чистого социализма – как теперь принято говорить, «с человеческим лицом», настоящей республикой, какой ее представляли наши родители. А она свернула на проторенный путь капитализма и стала, как все. Это ужасно!». Я не могла не сочувствовать их искреннему и горькому разочарованию и постоянству их, видимо, несбыточной мечты. После всего, через что они прошли, они так и остались «испанскими детьми» Гражданской войны.

Я знала только одного участника Гражданской войны в Испании – участницу – питерскую писательницу Руфь Александовну Зернову. Она была там переводчицей – ещё совсем девочкой, вчерашней выпускницей института иностранных языков. Её послали в Испанию при советском военном советнике – полковнике, герое другой Гражданской войны. Мы с Руфь Александровной были дружны, но она никогда не рассказывала о том времени. Даже о ГУЛАГе, куда она в конце концов загремела, она рассказывала (и писала) больше, чем про Испанию. Я знаю лишь ее короткий очерк «Два дня в Восточных Пиренеях». Он был написан только в 1962 году, а издан только в 98-м в Иерусалиме, в сборнике «На море и обратно». В нем описана не сама война, а поражение, бегство частей разбитой республиканской армии и беженцев из Каталонии через границу - во Францию.

Уже зная о внутренних конфликтах Гражданской войны и о провокаторской роли Сталина, намеренно разрушавшего союз разных республиканских партий, Зернова пишет о событиях сдержанно - как наблюдатель. Но всё её сочувствие, вся симпатия – на стороне республиканцев – как и симпатии всего мира. (Поколение наших родителей заворожил своим «Испанским дневником» Михаил Кольцов, а наше поколение – Хэмингуэй - романом «По ком звонит колокол», в котором Кольцов изображён довольно тёмной личностью – под именем «Карков»).

В очерке Зерновой «Два дня в Восточных Перенеях» есть характерная сцена, когда она навещает их шофера-испанца Пепе в пограничном французском городке. Его отпустили пообедать в кафе из лагеря для бывших солдат республиканской армии. И Пепе рассказывает:

“- ...У нас в бараке все говорят, говорят, совсем не спали. Каждые полчаса новости: то нас выдают Франко, то отправляют за границу. Кто говорит - в Мексику, кто – в Советский Союз. А в Мадриде воюют! Можешь ты это понять?.. Я сейчас самый несчастный. Не потому что я в лагере или в чужой стране, а потому что в Мадриде еще дерутся! Мне стыдно, понимаешь, - что я не в Мадриде”.

Ото всех соседних столиков доносится: Мадрид, Мадрид... Польский корреспондент говорит мне по-русски: “Не переводите Пепе моих слов, но это бессмысленное сопротивление. Мадрид обречён. Надо смотреть правде в глаза”. – “Нет, - говорит Зося - медсестра из батальона Домбровского, - Пока они дерутся, они свободны. Еще неделя свободы, еще день, минута... А потом уже не будет ничего”. Корреспонденту пора уходить. Мы смотрим ему вслед. У дверей он останавливается, поднимает руку. Я вижу, как он медленно, словно в нерешительности, сжимает пальцы. Да, это республиканское приветствие. Пепе встает и серьёзно, почти торжественно делает тот же жест. И моя рука складывается сама собой. Салют, камарад поляко!»

Со временем в памяти о Гражданской войне в Испании остался только ее антифашистский пафос. Я вспомнила, что писал ровесник Руфи Зерновой – литературовед и правозащитник Ефим Григорьевич Эткинд – уже немолодым человеком, умудрённым советской жизнью: «Какую бы правду теперь ни открывали нам умники и историки, для нас, для моего поколения, Гражданская война в Испании навсегда останется героической эпохой нашей юности».

Мне-то, конечно, «умники и историки» поубавили востора. В революционной Испании марксистская партия антисталинского направления, в состав которой входили многие интернациональные бригады, была дискредитирована советской пропагандой, и её руководитель убит агентами НКВД. Джордж Оруэлл, прошедший солдатом все тяготы войны в горах Каталонии, едва оправившийся от ранений, вынужден был в Барселоне скрываться от ареста и от абсурдного обвинения в пособничестве фашизму. Но и в его замечательной книге «Памяти Каталонии» главная нота – уважение и любовь к простым и верным защитникам республики - защитникам идеи республики. Словом, не только русский, но и испанский поэт мог бы написать: «Я все равно паду на той, на той единственной Гражданской. / И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной».

Два недавно прочитанных (точнее, перечитанных) мной писателя пытались определить «испанский национальный характер». Джордж Оруэл писал: «...сугубо испанская черта – вспышка великодушия в самые грозные минуты. Есть в этих людях щедрость, род благородства, столь несвойственный 20-му веку».

И очень подробно и занятно описывает испанские типы Фейхтвангер в романе «Гойя»:

«В 16-м столетии в Испании ярко выделяются две фигуры: знатный рыцарь и плут-пикаро – бедняк, который исподтишка бросает вызов обществу и пробивается в жизни хитростью и находчивостью. Народ и его поэты прославляли героя и рыцаря, но не меньше – пикаро – этих лукавых, неунывающих, неизменно весёлых и предприимчивых пройдох обоего пола. И все они остались в нашей памяти такими же живыми, как герои-рыцари Сид и Дон-Кихот».

Действительно, если вспомнить Санчо Пансо или слуг в пьесах Лопе де Вега: Урбан в «Валенсийской вдове» или Белардо в «Учителе танцев» (в переводе Щепкиной-Куперник, разумеется): «Любовь, конечно, рай, но райский сад / Нередко ревность первращает в ад». И, кстати, - если вспомнить самого Лопе де Вега... Он написал чудовищную сатиру на семью отвергнувшей его возлюбленной, за что его изгнали из Мадрида на 10 лет. Но он тайно вернулся, похитил другую возлюбленную и женился на ней. Он так замечательно воссоздал на сцене плутов-пикаро, потому что сам был немножко пикаро.

В 18-м веке, если верить Фейхтвангеру, испанский пикаро превращается в махо. Это уже другой тип – гордец и задира в темном плаще и широкополой шляпе. Он независим, хитёр и смел, презирает жадность и малодушие и за словом в карман не лезет. В любви он горяч, щедр и не постоянен. Он не сдаётся перед неудачами. Жизнь бьёт в нём ключом. «И вся Испания, - пишет Фейхтвангер, - считала носителем испанского духа именно махо, ни на йоту не уступавшего в этом знатнейшим грандам. Лишь тот, в ком было что-то от махо, признавался настоящим испанцем».

Сеньор Сан Висенте водил нас с Наташей по своему саду. Легко отмахнувшись от огорчавшей его политики, он с энтузиазмом показывал свои сельскохозяйственные достижения. Он весело заглядывал нам в лица, проверяя впечатление, крепко приобнимал за плечи. И глядя на этого полного жизни и энергии 70-летнего человека, выросшего в России, я подумала, что он – единственный настоящий испанец, с которым мне удалось познакомиться. В нем было что-то от махо.