Продолжение мемуарной книги писательницы и журналистки.

Марина Ефимова: Что мне давали заграничные путешествия, кроме понятного расширения кругозора, новых знаний, свежих впечатлений? Часто они пробуждали во мне национальную скромность. Чемпион в этом смысле - Стамбул. Я попала туда уже после того, как прочла великолепно-раздражённое и неприязненное эссе Иосифа Бродского «Путешествие в Стамбул», но впечатления от города были такими сильными, что победили литературу.

Меня привезла в Стамбул ранней осенью 2011 года пара молодожёнов. Моя младшая дочь Наташа тогда только что вышла замуж за американского фотожурналиста Дэвида. Свадьба была в Нью-Йорке, и мы уехали в аэропорт прямо от свадебного стола. Это был, я думаю, единственный случай в истории, когда молодожёны провели медовый месяц с тёщей. Правда, мои молодожёны давно жили вместе, и у них была квартира в Стамбуле, куда их на три года занесла работа.

Мы прилетели ранним вечером. Из гигантских окон стамбульского аэропорта распахивался вид на голубое море и на близкие громады кораблей, стоявших цепочкой друг за другом, словно в очереди. Разглядывать это ошеломительное зрелище у меня не было времени, потому что ребята торопили меня. По дороге в город я мало что успела приметить – у нас был огромный багаж, и я держала на коленях что-то громоздкое, наполовину закрывавшее окно машины.

Такси, которое везло нас из аэропорта, в какой-то момент стало взбираться на гору по узкой улице со старыми двух-трёхэтажными домами, иногда с деревянным верхом. От этой улицы отходили другие – ещё уже и круче. Сверху спускался встречный автомобиль. Об разъехаться не могло быть и речи. Обе машины остановились, водители вышли и коротко переговорили друг с другом, вертя головами и жестикулируя. Потом они вернулись в машины, начался недолгий виртуозный балет двух четырёхколёсных танцоров, и машины разминулись - в нескольких миллиметрах друг от друга. Мы еще немного проехали – почти вертикально, и остановились перед четырёхэтажным аккуратным домом, показавшимся мне заметно уже обычного многоквартирного здания. Запах улицы был незнакомым – каким-то фруктовым, чуть пыльным и южным. Внутри в доме все было нормально городским и чистеньким, только узковатым: лестница, лифт, лестничные площадки.

Квартиру я разглядеть не успела. Мы сбросили вещи и со всё ещё непонятной мне торопливостью вышли на тёплую, крытую корявым асфальтом улицу, которая от нашего дома шла ещё дальше вверх. Пешком добрались до её вершины, увенчанной маленькой, вросшей в холм мечетью. У стены была каменная чаша для омовения ног, туда непрерывно текла, позвякивая, струйка воды. От мечети начали снова карабкаться вверх - по следующей улочке с невысокими, наполовину деревянными домами и одним-двумя диковинными деревьями; потом по следующей – обе такие крутые, что на них сбоку шли широкие ступени с перилами. Наконец, выбрались (я – с одышкой) на горизонтальную плоскую улицу с привычными городскими четырёх-пятиэтажными домами (узковатыми, но совсем питерскими, облупленными, как на Большой Московской). И в один из этих домов мы вошли. Обычный «парадник» и лифт (правда, крошечный). Мы поднялись на 5-й этаж, на крышу, где был устроен застеклённый ресторан. И уже от дверей этого ресторана к столику меня вели, как сомнамбулу, за руку – так потряс меня открывшийся вид.

С огромной высоты был виден спускавшийся по холму пестрый, тесно застроенный город с волдырями странных, серых куполов мечетей. А за ним лежала цветная, ожившая, как в кино, и сразу охваченная одним взглядом географическая карта: пролив Босфор, бухта Золотой рог и Мраморное море с Принцевыми островами. Где-то справа, за далью этого маленького (голубого, а не мраморного) моря находился другой пролив, название которого в моем ученическом сознании шло всегда в паре: Босфор и Дарданеллы. А где-то слева, за коротким Босфором, пряталось невидимое, но близкое родное Чёрное море. Картина возбуждала недоверие к собственной памяти - у человека, который учился понемногу чему-нибудь и как-нибудь. Это здесь, что ли, проходили парфянские суда в виду города Византия в I веке до нашей эры? А в VIII-м веке в эту бухту зашёл флот Халифата, и греки сожгли его тогдашним напалмом - загадочным «греческим огнём»? Или это был VII век? Что такое, вообще, ВЕК в этих местах? Веком больше, веком меньше...

Словом, за окном ресторана лежали передо мной, как на ладони, история с географией. И всё это жило, двигалось, мельтешило катерами, паромами, вспышками автомобильных окон на мосту, бисерным человеческим муравейником, белыми птицами и бликами солнца на воде. А на Мраморном море, в дымке, всё еще стояли в очереди огромные корабли, ждавшие разрешения на вход в Босфор. И так, вдруг, очевидно стало, что я вижу перед собой древний, великий, перегруженный прошлым и настоящим, абсолютно самодостаточный, красивый и чужой мир, которому ещё больше не до нас, чем нам не до него.

Я еще не успела поверить в реальность этой картины, как начался закат (только тут я поняла, почему дети меня торопили). Закат был короткий и пышный – буквальная иллюстрация к стихотворению Гумилёва, написанному когда-то на корабле, между Стамбулом и греческим Скутари: «И плывём мы древним путём / Перелётных весёлых птиц. / Наяву, не во сне плывём / К Золотой стране небылиц». После короткого золотого заката всё сразу потемнело, город зажёг огни и сделался обычным. Необычным осталось возвращение из ресторана домой – «вот кто-то с горочки спустился» в темноте. Ресторан, открывший мне глаза на Стамбул, называется Кат Бэш– то есть, просто – Пятый этаж.

Граница между Европой и Азией проходит через Стамбул, и бОльшая часть города находится в Европе. Мое первое впечатление в 2011 году: возьмите непарадный Питер со всеми Гороховыми, Стремянными и Лиговками, обузьте улицы (и дома) в три раза, вздыбьте на крутые холмы и населите 15-ю миллионами кавказцев в белых рубашках. Получите Стамбул. (Во дворе нашего дома на веревках, протянутых над балконами, сушились каждый день дюжины белых рубашек). Знаменитые мечети с толпами экскурсантов выглядят больше туристскими достопримечательностями, чем местами фанатичной молитвы. Им отведены укромные площади, с улиц они почти не видны, как и вообще мусульманство. Женщину в бурке встретишь реже, чем в Нью-Йорке. На молоденьких девушках – даже не хиджабы, а цветастые платочки, при довольно яркой косметике. Знаменитых фесок не видела даже у стариков.

Стамбульский Невский проспект (намного уже и с трамваем посередине) – улица Истикляль. Она украшена поверху голубоватыми светящимися виньетками, и это усиливает ассоциацию ее названия с русскими словами «стекло» и «хрусталь». Но название оказалось не эстетическим, а политическим – «истикляль» значит «независимость». Так улицу назвали в 1920-е годы, после установления республики. По Истикляль (архитектурно опять вспоминается непарадный Питер) с утра до глубокой ночи бродят толпы народа местного и приезжего ​-из одного дорогого европейского магазина в другой, из одного ресторана в другой, от турецкого до французского. Туристы засматриваются на консульства европейских стран и на старинную «латинскую» церковь 17 века: «Святого Людовика Французского» - того самого, который возглавил два Крестовых похода. Правда, оба похода закончились поражением и огромным выкупом.

Улица Истикляль движется (как праздничная, но ленивая демонстрация) от площади Таксим в направлении бухты Золотой Рог полтора почти плоских километра, а потом довольно круто сваливается вниз - к площади Галатасарай, к бухте и к мосту Галата.

В первое мое посещение улицы Истикляль мы с Наташей прошли мимо всех дорогих магазинов с равнодушием бедняков и интеллигентов и у самого спуска заглянули в тесную сумеречную лавку, увешанную с потолка и до полу турецким товаром: коврами, ковриками и ковровыми чехлами для диванных подушек и валиков. Прежде всего хозяин предложил нам чаю, готовил его, пока мы выбирали наши недорогие покупки и потом подал на маленьком инкрустированном столике в стеклянных стаканчиках с узкой талией. Мы сели и, не торопясь, вежливо поговорили на убийственной смеси языков - английского, турецкого (который потихоньку осваивала Наташа) и русского (который хозяин знал лучше, чем английский). Потом мы оплатили покупки и спросили, нельзя ли оставить их в лавке и захватить на обратном пути. И хозяин сказал: «Конечно, эфенди. Если магазин будет закрыт, они полежат до завтра». В Стамбуле именно таких отношений и хотелось, а не «Have a nice day». И мне понравилось серьёзное, уважительное, украшенное богатым прошлым обращение «эфенди» - как «сэр» и «мэм», как когда-то наши «сударь» и «сударыня». Я с горечью вспомнила победившее сейчас в России физиологическое обращение, которым когда-то пользовались только проститутки и пьяницы: «Мужчина, купите даме бокал вина»; «Женщина, отдаться не интересуетесь?»

Уйдя из гостеприимной лавки, мы спустились к мосту Галата – удивительному во многих отношениях, начиная с названия. Галаты – жившее здесь когда-то кельтское племя, принявшее христианство от самого апостола Павла. «Послание к Галатам», если верить Библейской энциклопедии, апостол написал «в Эфесе, в 56-м году собственной рукой».

Мост Галата восточной красотой не блещет, особенно если сравнивать с виденным на открытках старым Галатским мостом- деревянным, горбатым, ажурным красавцем 19-го века. (Кстати, в напоминание о древности Стамбула-Константинополя-ВизАнтия, основанного в VII веке до нашей эры,- над проектами моста через Золотой Рог работали в свое время Леонардо да Винчи и Микельанджело. Не прошли по конкурсу). А нынешний– пятый – вариант моста Галата построен в 1994 году. Он простой, очень широкий, с решётчатыми перилами (единственное, что есть на нём ажурного), разводной и двухэтажный. На нижнем этаже – рыбные рестораны (сплошь, стена к стене) и узкий променад над водой. По верхнему этажу идет трамвай, идут машины и пешеходные потоки - по широким тротуарам вдоль перил. Но к самим перилам практически не подойти, потому что у них плечом к плечу стоят рыбаки с удочками и вёдрами. Длиннющие лески уходят в воду, которая видна далеко внизу. Сидя в рыбном ресторанчике на нижнем этаже моста или гуляя там по узкому променаду, ты смотришь на бухту Золотой рог сквозь частый занавес толстых лесок. И каждые несколько минут видишь рыбину, летящую вверх под приветственные вскрики туристов.

Стамбул – город рыбный, город рыбаков, их лодок, катерков и баркасов, которые умудряются притулиться у набережных Золотого Рога между рейсовыми паромами и прогулочными катерами. Когда мы в первый раз вышли к мосту, там в сторонке, на низкой набережной стояла жаровня, от которой шёл вкусный дым. На ней быстрые парни жарили рыбу и тут же с пылу, с жару продавали ее в бумажных кульках небольшой очереди покупателей. Недалеко от жаровни стоял бак, к которому поминутно подбегали другие быстрые парни, бросая туда кто купленную у рыбаков рыбу, кто крошёный лёд, принесенный откуда-то в больших совках. Третьи парни чистили рыбу на покрытом клеёнкой складном столе. Всё это делалось на бегу, слаженно, с деловыми короткими покрикиваниями-командами, создавая впечатление возможной нелегальности этого лихого производства и готовности предпринимателей в несколько минут свернуть дело. Мы с Наташей ели рыбу всё же в ресторанчике на нижнем этаже Галатского моста – жареную хамсу пальчики-оближешь - серебряную мелкую рыбку, обладательницу мифических оздоровительных качеств.

То, что я увидела у Галатского моста в 2011 году, было остатками рыболовецкого шабаша, царившего в Стамбуле за полвека до этого – во всяком случае по свидетельству турецкого фотографа Ары Гюлера. Он снимал Стамбул с конца 1950-х до начала 80-х, но альбом его фотографий вышел только в 2009-м году, с восхищённым предисловием нобелевского лауреата Орхана Памука – писателя-стамбульца. Самый большой раздел альбома посвящён жизни на воде. На чёрно-белых (и оттого убедительно документальных) снимках Гюлера виден не город на фоне бухты Золотой Рог, а бухта на фоне города. Рыбацкие суда и судёнышки - с разных ракурсов и под разным, иногда дух захватывающим освещением; лодки, заполненные рыбой; кучи рыбы на деревянном настиле пристани и рыбаки, торопливо жующие жареную рыбу, уложенную на обрывки газет; спящие рыбаки рядом с сохнущими сетями; лодка с одиноким гребцом ранним утром и поздним вечером; тесная флотилия спешащих в разные стороны рыбацких лодок на едва видной между ними воде бухты. И всё это - на фоне туманных силуэтов мечетей и минаретов.

Фотограф Ара Гюлер стал для Стамбула тем, чем был Штиглиц для Нью-Йорка и Картье-Брессон для Парижа. Он был грустным певцом турецкого города и по иронии судьбы – армянином. У Гюлера мало чисто видовых фотографий, он снимал живой​ город – с людьми. Многие его работы можно назвать жанровыми сценами (как и у Картье-Брессона).

Трое молодых грузчиков идут по стамбульской улочке навстречу зрителю и несут на спинах огромные, просвеченные солнцем кубы льда. Узкий проход между стенами не то элеватора, не то консервного завода, и две фантастически замусоленные фигуры в длинных фартуках с ухмылками позируют фотографу на угрюмом пленере. Улица с ветхими полудеревянными домами, белье на верёвке, общее впечатление нищеты, и в открытом окне (рядом с другим, забитым тряпьем и заколоченным) - две от души хохочущие женщины. Весёлые дети на фоне ветхих домов и бельевых верёвок – частые сюжеты Гюлера. Он сам считал себя фотожурналистом. Но он, конечно, был художником – влюблённым в Стамбул.

Вот он снимает уходящую вниз стамбульскую улицу с освещенной низким солнцем булыжной мостовой, с деревом, просвеченным этим закатным светом, и с торопливой мужской фигурой - почти силуэтом, спешащим поперёк сияющей мостовой. Вот один из его классических снимков - трамвай, ждущий на зимней, зябкой улице, пока возница переведёт через пути понурую лощадь с телегой. Эта напряжённая сцена видна сквозь крупную белую сыпь снежинок. Орхан Памук пишет об этих фотографиях:

«Стамбул Ары Гюлера - это мой Стамбул. Это город, где я живу и который знаю или думаю, что знаю. Это город, который я воспринимаю как некий единый мир, абсолютно неотъемлемый от меня самого. На фотографиях Гюлера - Стамбул 50-х-60-х годов: его улицы, мостовые, лавки, заброшенные фабрики, ветхие дома, его телеги, лодки и корабли, трубы и мосты, его туман, его люди. И душа всего этого, которую трудно заметить с первого взгляда, нигде так точно не документирована, сохранена, защищена от забвения, как на фотографиях Ары Гюлера».

50-е годы, которые так талантливо и с таким добросердечием «документировал» Ара Гюлер, были, судя по всему, тяжёлыми и озлобленными в послевоенном Стамбуле. 6 сентября 1955 года в городе начался греческий погром – как раз на улице Истикляль. Если верить американским источникам, он был спровоцирован некой армейской группировкой и продолжался два дня. Толпа, подзадоренная провокаторским слухом, что греки сожгли дом народного кумира Кемаля Ататюрка, громила греческие магазины с древним кличем: «Смерть гяурам!». Убито было по официальным данным 16 человек, несчитанные десятки избиты, изнасилованы, искалечены и насильно исламизированы – им делали обрезание карманными ножами прямо на улицах, и их крики тонули в общем хаосе и шуме погрома. Началось стремительное и массовое бегство из страны. Два сентябрьских дня закончили, в сущности, трёхтысячелетнюю историю присутствия греков в Турции. Официально этот исторический эпизод называется «Стамбульский погром» или тактично - «Сентябрьские события». В памяти европейцев они затерялись, заслонённые трагической тенью армянских и греческих погромов начала 20-го века.

20-й век начался для Турции большими кровопролитиями. В 1908 – революция младотурок. В 1911 – война с Италией за Ливию. В 1912-13-м – две кровавые Балканские войны, в турецкой историографии - «Балканская трагедия». С 1914 по 18-й – Первая мировая, в которой потери Османской империи составили 4 миллиона человек. В одной победоносной битве при Галлиполи потери турок составили 250-280 тысяч – почти столько же, сколько британцев и французов вместе взятых. После Первой мировой началась Греко-Турецкая война, длившаяся с 1919-го по 1922-й и закончившаяся «резнёй в Измире», куда вошли победоносные войска Мустафы Кемаля Ататюрка.

От Второй мировой войны Турция отбивалась, как могла. Пять лет она умудрялась сохранять нейтралитет и вступила в войну только в феврале 1945 года - на стороне союзников. Её войска в боевых действиях не участвовали, но Турция сыграла в войне немаловажную роль, особенно для Англии и Советского Союза, заслонив собой от немцев нефтяные месторождения Ирака и Северного Кавказа. В июле 1946 года советское правительство послало турецкому правительству Ноту, предлагавшую Турции закрыть проход через проливы Босфор и Дарданеллы для всех стран мира, кроме стран черноморского региона, то есть, Советского Союза, Болгарии и Румынии. Военную охрану проливов предлагалось вести совместно с Советским Союзом. Предложение было отклонено, и в 1952 году Турция, словно с испуга, вступила в НАТО и даже приняла участие в Корейской войне.

Я помню, что еще в 1960-х годах в советском народе (точнее, в тех его слоях, которые прошли войну и знали, где находится Турция) бытовали имперские притязания, даже среди интеллигентов. Однажды мой муж Игорь Ефимов разговаривал с известным общественным деятелем и правозащитником Львом Копелевым в его московской квартире, полной диссидентов. Разговор зашел об Израиле, и Копелев сказал с горечью:

-Как глупа была политика Сталина в отношении Израиля. Чуть поумнее, и Израиль был бы наш... 17-я республика...

Игорь ошеломлённо спросил:

- Вы что, хотели, чтобы Израиль стал советским?! Лев Зиновьевич, да вы – империалист!

И Копелев полушутя, полумечтательно сказал:

- Да уж, Босфор и Дарданеллы я бы никому не отдал.

Выздоровление Стамбула от 20-го века началось только в 90-х годах. Поэт Иосиф Бродский в 1985​ году видел Стамбул, еще близкий к фотографиям Ары Гюлера. Журналист Пётр Вайль в книге «Гений места» описывает Стамбул 1998 года – уже модернизированный и кипуче-торговый:

«В стамбульской Европе гуляет торговля. Известный всему миру Большой базар – как раз цивильное место. Настоящий базар – повсеместный, беспрерывный. Вечером у Новой мечети прямо из высокой кучи на асфальте выбирают рубашки пастельных тонов – в полной темноте. Жареную скумбрию продают прямо с качающихся лодок. Картина инфернальная: в лодке жаровня, пламя то и дело взметается, охватывая продавцов, они ругаются, хохочут и протягивают на берег вложенную в булку рыбу... На асфальте у воды что-то накрытое брезентом с огромной надписью «Тетрать – 1 kg - $2». Приходят вялые брюнеты и стаскивают брезент, под ним штабеля тетрадей для продажи на вес российским оптовикам... У причалов Каракёя выстроилась русская кафедра: «Профессор Щёгалев», «Профессор Зубов», «Профессор Хлюстин»; профессорские матросы выходят на сухопутный торговый промысел. В Лалели полно русских вывесок: «Центр кожи», «Переговорный пункт», «Молдова-Кишенёв-Одесса-Херсон». В Каракёе – ряд кабачков. Названия: «Дедушка», «Почувствуйте разницу, ё-моё!». Чувствуешь, сидя у окна: под тобой рыбный рынок, перед тобой Золотой Рог, за ним – Айя-София. Ё-моё! Наконец-то исполнилась вековая мечта. Победой прославлено имя твоё, твой счёт на вратах Цареграда».

В 2011 году я увидела Стамбул не торговым, а туристским, и обе половинки города - европейскую и азиатскую – вполне европейскими.

Однажды вечером - встреча с двумя журналистками-американками, приехавшими из Египта. Встреча назначена в ресторане на улице Истикляль. Там вечерами такая толпа, какой не помню даже на Тайм-Сквер. Если потеряешься, своих не найти. Боясь потеряться, я лишь мельком заметила отходящие от Истикляль переулки-метров сто плоского асфальта, освещённого и уставленного ресторанными столиками с маргинальной молодёжью. Потом переулок рушится вниз, в темень.

Ресторан, где была назначена встреча, занимал огромный, переполненный посетителями зал второго этажа. Столы на 6-8 человек стояли так тесно, что официанты извивались между ними со своими большими подносами. Все – и официанты, и посетители – молодые. Одна седая голова – моя. Гул голосов – не перекричать. Приезжие журналистки пришли раньше нас, заняли столик и уже что-то пили и ели витиеватые турецкие закуски - мезэ. Обе были весело возбуждены, и сразу начали с дифирамбов Стамбулу – его европейской многоликости, его европейской свободе, светскости, приветливости и терпимости. На вопросы об обстановке в Египте, они поджимали губы и качали головами. В их молчании на эту тему мелькнуло что-то очень знакомое. Обе женщины, объехавшие по долгу службы полмира, показались мне нетипичными американками. Они абсолютно игнорировали светский small talk, в рассказах о своих путешествиях описывали не только музеи и рестораны, но и людей, уличные сценки, характерные разговоры.

А на прощанье они от души со всеми расцеловались – как какие-нибудь француженки. И рыбу в ресторане они ели по-турецки. Им подали овальные блюда, на которых в окружении овощей лежало по цельной золотистой жареной рыбине – с головой и хвостом. И они элегантно, не отрываясь от беседы и жестикулируя широкими рыбными ножами, уплели эти рыбины до пустых белых косточек. Я представила себе брезгливую реакцию моих пенсильванских соседей, которые едят только безопасное, замаскированное кляром филе. Наличие на тарелках цельной рыбины они считают не только глупым пренебрежением опасностью подавиться костью, но и бестактным напоминанием едоку о тех несчастных, кому это филе когда-то принадлежало.

Встреча с журналистками поддержала мое ощущение европейского, секулярного характера Стамбула. Вскоре оно еще усилилось. Однажды мы с Наташей, прежде чем отправиться на прогулку, вскарабкались на соседнюю улочку и там нырнули, как в норку, в маленькое кафе-подвальчик, где у Дэвида была встреча со знакомым иранцем. Им оказался юноша с отрешённым лицом, который давно и безрезультатно добивается освобождения отца, посаженного в Иране в тюрьму. Его история показательна, даже если учесть возможные привирания.

Юноша учился в Иране в Школе моды, откуда был отчислен. (По его версии – за моделирование слишком современной одежды). Он уехал в дешевую Киргизию и там продолжал учение. Жил он со студенческой группой миссионеров-англиканцев и однажды записал на DVD их ритуалы и пение. Потом он поехал на каникулы в Иран. На улице его остановил религиозный патруль, состоявший из подростков, которым не понравился его вид. При обыске в полицейском участке у него нашли DVD с англиканскими песнопениями, арестовали его и до суда оставили в тюрьме предварительного заключения. Юноша позвонил отцу, с которым был в очень плохих отношениях из-за того, что тот разошёлся с его матерью. Отец – чиновник средней руки – приехал, добился разрешения взять сына до суда на поруки и отвез домой, к матери. А дома у юноши в чемодане лежал обратный билет в Киргизию, и он улетел (непонятно, с ведома или без ведома отца). Через месяц отца арестовали. Парнишке тогда было 19 лет. Теперь ему 20. Отец всё еще в тюрьме, и сын извелся от чувства вины. Как помочь отцу, он не знает.

Поражала не столько суть​ истории - она слишком знакома из нашего собственного недалёкого (или уже далёкого?) прошлого, - сколько её современные реалии: иранские студенты и англиканские миссионеры в Киргизии; религиозный подростковый (хунвейбинский) патруль; иранец, ищущий защиты в Стамбуле, - эта окрошка мимоходом иллюстрировала нынешнюю глобализацию мира в сочетании с полной его разношёрстностью, с неустойчивым равновесием между традиционным и современным, национальным и интернациональным, с диковинными мутантскими новообразованиями. По этому поводу небольшое отступление.

Дэвид, поработавший со своим фотоаппаратом, кажется, во всех «горячих точках» мира, рассказал, что в 2009 году был в Таджикистане на военной базе – единственной, кстати сказать, где базировались и российские, и натовские части для антитеррористических операций в Афганистане. Когда Дэвид туда приехал, там служили французы - лётчики и механики. Французы пригласили Дэвида разделить с ними скромный солдатский ланч. Всё было по-походному: бетонная площадка, пластиковые столы и стулья, пластиковые тарелки и вилки. И вдруг, принесли огромную миску ракушек, приготовленных на пару под соусом «маринара», салат из аругулы, сыр рокфор и свежий белый хлеб. Увидев изумление Дэвида, французы, ухмыляясь, извинились перед американцем, что не смогли приготовить для него любимое американское блюдо - French fries.

Во всей этой мешанине живых впечатлений и рассказов Стамбул казался какой-то «нейтральной полосой» между Первым миром, Вторым и Третьим. (Представляю, как русскому интеллигенту 19-го века смехотворно было бы представить себе Турцию – оплотом свободы). Впрочем, теперь всё так быстро меняется. А Стамбул - он и сам на перепутьи.

В «микрорайоне» Джихангир, где мы жили (часть большого района Бейоглу), иногда казалось, что старый, традиционный, мусульманский дух Стамбула не ушёл в прошлое, а затаился в городских щелях и закоулках. На крутой глухой улочке, вдруг, видишь около тёмного кафе не столики со стульями, как в туристских местах, а расстеленный на тротуаре ковер и раскиданные по нему ковровые валики и подушки перед столиками на низких ножках. Это уже не кафе, это - чайхана, причём демонстративно не туристская. И ты не решишься туда войти, не зная правил и традиций.

Толпе туристов перед Голубой мечетью объявляют, что придётся подождать 20 минут, пока в мечети идет молитва. Молящихся мы не видим, они входят и выходят через другие, невидимые туристам двери. И в этой сугубо приватной, но при этом массовой, скрытой от посторонних глаз молитве чудится какое-то тайное противопоставление.

В обшарпанной, без названия и вывески забегаловке с непременным портретом Кемаля Ататюрка на стене, сидят одни турки, одни пожилые мужчины - со стаканчиками чая. Вспоминаешь, что великий преобразователь и реформатор страны Кемаль Ататюрк был националистом, с лозунгом «Турция для турок». Он вытравил обобщающее слово «османский», он говорил: «Как счастлив человек, который может сказать: «Я – турок!».

Отмахнёшься от этого видения, и снова перед тобой открытый приветливый, гостеприимный европейский город.

Я перехожу широкую проезжую улицу со светофором. Машина тормозит слишком близко от меня. Из нее выскакивает взволнованный турок в белой рубашке и начинает горячо говорить, прикладывая руку к сердцу и повторяя что-то вроде «гю-ню-ню, ефенди». Он провожает меня до тротуара, собирая за собой хвост автомобилей. (После наташиного перевода поняла, что он говорил: «узгюнюм» - извините).

Я хочу сварить куриный бульон. Идем с Наташей в мясную лавку. На мою просьбу пожилой мясник даёт мне понюхать курицу – чуть обиженно. От неё чудно пахнет парным мясом. Я прошу (через Наташу) разделать курицу. Мясник делает это виртуозно – только что не жонглируя ножами, потом заворачивает – с шиком. И взглядывает на меня – с упрёком. Я, с наташиной помощью, говорю ему, что он – артист и что приятно смотреть на хорошую работу. На его лице - выражение удовлетворённой профессиональной гордости.

На узкой, крутой улочке (на какой же еще?), около открытых дверей авторемонтной мастерской наварен пятачок плоского асфальта. На нём едва умещается круглый столик, за которым отдыхают четыре механика. К ним, балансируя на крутом подъёме, подбегает парнишка, держа на вытянутой руке подвесной лёгкий подносик с четырьмя стаканами дымящегося чая и пачечками рафинада. Оживает фотография Ары Гюлера какого-нибудь 1968-го года, только не видно самовара, в котором Стамбул заваривал на улице чай полвека назад. Механики кивают в ответ на мою улыбку: «Тюнайдим, эфенди» - добрый день, сударыня.

В 2011 году мне казалось, что все знакомые или отдыхают в Турции, или работают в Турции, или встречаются в Турции... У выхода из парка Топкапы Наташа обнимается с англичанкой, c которой вместе работала в Москве в голландской, англоязычной газете Moscow Times. (Хэлло, глобализация!) В Стамбуле она в отпуску – с русским другом-москвичом. Впихиваемся в такси и едем в Бебек – красочный район на берегу Босфора. Меня усаживают впереди, и я всю дорогу (практически американские горки) беседую с шофером - он знает массу русских слов и несколько английских. Бебек – это утопающие в зелени виллы на склонах холма. Шофер называет примерные цены - в миллионах евро. Из машины видна выставка знаменитых старинных вилл на противоположном берегу Босфора.

(На фотографиях Ары Гюлера эти виллы в полном упадке – ветхие шедевры французского модного архитектора середины XIX века, этакий турецкий «Вишнёвый сад». «...И пуст Сераль, и стих его фонтан, / И высохли столетние деревья.../ Стамбул, Стамбул! Последний мёртвый стан / Последнего великого кочевья!». Таким его Бунин увидел, правда, в 1910 году, когда христиане составляли почти половину населения города).

Сейчас виллы на Босфоре отстроены и сияют роскошью архитектуры и отделки. Шофер называет цены. Миллионы удесетеряются. Когда-то виллы принадлежали жёнам султанов и османских аристократов, теперь, кажется, - известным певицам и безвестным миллиардерам. В одной из них снимали сериал «1000 и одна ночь».

Под холмами Бебека – узкая полоса променада вдоль Босфора, и над ней, уже на склоне, цепь ресторанов с высокими лестницами. Народу – не протолкнуться. Растерянные турки-провинциалы принимают меня за турчанку и спрашивают дорогу. Прибрежный бульвар используется как пляж, с набережной молодёжь ныряет в Босфор. Я не могу наговориться с москвичом – другом англичанки. Он расспрашивает меня не про Америку, а про Сергея Довлатова, а я его – про новую Москву, еще более иностранную теперь для меня, чем Стамбул.

В один из выходных дней Дэвид предложил мне выбрать место следующей поездки. Я выбрала Польскую деревню - Полонезкёй, не знаю почему – за её печальную эмигрантскую историю? В память о моих польских корнях? Чтобы извиниться за Пушкина, Тютчев , Чаадаева и примкнувшего к ним Некрасова? История деревни вкратце такая: после подавления генералом Паскевичем Польского восстания 1830 года двенадцать польских солдат и офицеров во главе с князем Адамом Чарторыйским ушли в Турцию. С согласия султана князь купил участок на крутых лесистых холмах в азиатской части страны, и маленькая польская деревня начала свое трудовое, крестьянское существование. Население постепенно пополнялось​: после Крымской войны 1853 года, после восстания 1863 года (подавленного генералом Муравьёвым), потом беглыми из Сибири. Деревня, видимо, была очаровательной – в середине XIX века ее посещали Франц Лист и Густав Флобер. Но после революции 1917 года многие ее жители уехали домой, в Польшу.

Я ошиблась. В нынешней Польской деревне не осталось ничего польского, ничего очаровательного и даже ничего примечательного. Глухие улочки так заросли зеленью, что за ними не видно ни домов, ни жителей. Лес так высок, что с улочек не открывается никаких видов. В деревне нет даже площади, на которой мог бы быть заметен характер местечка. На стоянке автомобилей растерянно топчется несколько туристов. Есть два ресторана, один на полянке - незаслуженно дешёвый, другой в саду - неоправданно дорогой. Но и там в память об основателях деревни «Варшавянку» не поют и полонез Огинского не играют. За ланчем (в дешёвом, разумеется, ресторане) я извинилась перед ребятами за неудачный выбор. Но Дэвид развернул на столе карту и сказал: «Знаете, что тут недалеко? Ваше любимое Чёрное море». И мы поехали в городок Шиле.

Вот что такое ностальгия - внезапное волнение на грани слёз при виде скалистой морской бухточки в неприметном городке Шиле – только потому, что она черноморская. Это вот сюда надеялся приплыть свободолюбивый русский человек Юрий Ветохин, нырнув в Чёрное море с пляжа в Батуми 13 августа 1963 года. Сюда или в любое другое место Турции – лишь бы подальше от родины, которая тогда казалась безнадёжно и навсегда советской. Он спрятал в презервативы паспорт, компас, куски шоколада и несколько пробирок с коньяком и виноградным соком. Он плыл 19 часов, его не заметили пограничные катера, но ночь, ветер и течения сбили его с курса, и он вылез опять на свой берег. Его арестовали уже в поселке, за подозрительный вид, но потом отпустили. Следующий заплыв он сделал в июле 67-го, из Симферополя. Проплыл 15 часов, волоча на веревке рюкзак с надувной лодкой. Надул ее в море, но был замечен пограничными катерами и снова арестован, на этот раз всерьёз. Он провел 10 лет в лагерях, психушках и тюрьмах, потом освободился и всё-таки уплыл – правда, в другую страну и по другому морю. Свою мстительную книгу он назвал «Склонен к побегу».

В Шиле я представила себе, что увидел бы беглый пловец, если бы выбрался на вожделенный турецкий берег именно здесь. Вообще Шиле - курортный городок, но мы были не в сезон: пустынный пляж, пустая чайная, пустынная пыльная площадь, уборная, после которой общественный туалет в Пустошке 1970 года кажется приличным. Место словно создано для трагических кино-концовок Феллини и Антониони. «Не нужен мне берег турецкий»...

Что в Стамбуле произвело на меня самое сумрачное впечатление? Должна признаться – знаменитая Айа София. Это узнаваемо христианский собор, но темный, гигантский, исковерканный пристройками и переделками и потому создающий ощущение не храма, а замка, крепости и архитектурного монстра. В 15 веке османские победители осквернили собор и залили его кровью молящихся христиан (на колоннах оставлена красная полоса на том уровне, где по преданию эта кровь плескалась). Потом что-то пристроили, что-то заштукатурили, развесили по стенам овальные, обтянутые кожей щиты с красивой вязью имён Аллаха и пророка Магомета и таким образом небрежно превратили собор в мечеть. А в середине 19-го века освободили от штукатурки византийские фрески, закрасив, правда, белой краской лица святых. Теперь это ни то, ни другое.

Меня восхитила Голубая мечеть. Она красива и снаружи, но ее создатели соблюдали турецкий архитектурный секрет: снаружи постройка – суровый камень, а внутри, неожиданно – нежная изразцовая красота. Этим поражает и Голубая мечеть - внутри - воздушной прелестью, молитвенным духом, небесно голубыми изразцами. Мы вышли из неё с каким-то душевным подъёмом. Пошли искать находившийся поблизости подземный музей византийской мозаики. На одной из улочек весёлые парнишки разложили на газоне товар: ковры и чехлы для подушек – некоторые сделаны с замечательным вкусом. Мы спросили дорогу в музей. Парнишки говорили по-английски. «Зачем вам искать музей мозаик, – болтали они совсем, как какие-нибудь питерские шутники, - если перед вами музей ковров?». Купили у них по подушке.

Музей мы все-таки нашли. Освобожденные из-под вековых наслоений мозаичные панно – иногда целые картины: пиры, охота – поражают абсолютно зрелым (и даже современным) стилем. Любовь к деталям. Люди – со знакомым выражением лиц. Дэвид подарил мне фотографию с одной из полуразрушенных мозаик – лицо молодого человека, сохранившееся только до губ. Не оторвать взгляда от его светлых глаз, которые смотрят со смесью страха и интереса. Как мы похожи на людей VI века!

На затоптанном бульваре, тянущемся вдоль Босфора я увидела, как в открытом кафе завтракали сотрудники большой фирмы - её вывеска виднелась через дорогу. Все - в служебных костюмах, без головных уборов. Женщины в туфлях на высоких каблуках. Сцена абсолютно нью-йоркская. Я шла по этому бульвару в Музей современного искусства, мне было интересно узнать, как такое искусство понимают в Турции. Музей оказался ультрасовременным - и по архитектуре, и по содержанию. Мой взгляд уныло скользил по смелым, абсолютно не запоминающимся инсталяциям и картинам, как вдруг, остановился с замиранием сердца на одной картине, и я не сразу поняла, что это – окно. Окно, выходящее на Босфор.

Стамбул иногда называют серо-голубым городом. Я думаю, что дело в его странном воздухе. Такое ощущение, что в жару, в его прибрежных районах воздух содержит мельчашую водяную пыль, которая чуть окрашивается взависимости от освещения, особенно отчётливо - на закате, когда город виден словно сквозь золотую сетку. В 1978 году американский режиссёр Алан Паркер снял незабываемый фильм «Полуночный экспресс» - по мотивам документальной книги молодого американца, отсидевшего несколько месяцев в стамбульской тюрьме. Выражение «полуночный экспресс» на тюремном слэнге означает – побег. Вообще молодой герой фильма сочувствия не заслуживает – он пытался вывезти из Турции несколько пачек гашиша, но после ужасов стамбульской тюрьмы начала 1970-х мы ему всё-таки сочувствуем. И когда он убивает пришедшего к нему в камеру охранника-садиста, мы с замиранием сердца следим, как он надевает его форму, надвигает на глаза фуражку, идет, стараясь не торопиться, по тюремному коридору, выходит наружу, идёт (всё еще не бежит) через пустую вечернюю площадь... скрывается за углом... И тогда во весь экран мы видим сквозь золотую дымку мечети и минареты Стамбула, и его золотое, расчирканное птицами небо.