Марина Ефимова: Я услышала о яблоке раньше, чем его увидела. Во время блокады, да и вообще за всю войну (в мои "от двух до пяти") оно фигурировало в сказках и в матросской песне "Эх, яблочко, куда котишься, / в комендатуру попадешь, не воротишься". В ленинградском военном госпитале на улице Правды мы, детсадники, плясали под "Яблочко" вприсядку перед ранеными.

Первое яблоко в жизни – антоновка – одно, огромное, бледно зелёное, наполнившее яблочным духом всю комнату. Его кто-то подарил – вскоре после снятия блокады. Я поглаживала его, играла с ним, и хотя уже знала загадку: "Тронешь – гладко, откусишь – сладко", идея съесть его казалась кощунственной.

В самом виде яблок (особенно антоновки), в их величине, фактуре, цвете и форме было для меня что-то неправдоподобное, и в сказках волшебство яблок казалось естественным: "Катится яблочко по блюдечку, наливное по серебряному, а на блюдечке все города видны, корабли на морях, полки на полях, и гор высота, и небес красота". (Зато изумляла, скажем, неожиданная роль крапивы, из которой в сказке Андерсена "Дикие лебеди" самоотверженная сестра плела братьям спасительные рубашки.)

Помню своё возмущение девочкой из сказки "Гуси-лебеди". Девочка, у которой эти загадочные гибридные птицы украли маленького братца, спрашивает дикую яблоню:

– Яблонька, яблонька, куда гуси-лебеди полетели?

Яблоня отвечает:

– Съешь моего лесного яблочка, тогда покажу.

– Что ты? – говорит высокомерно девочка. – У моего батюшки и садовые-то не едятся.

И обиженная яблоня не показывает девочке, куда гуси-лебеди унесли ее братца. Меня возмущала не столько неуместная разборчивость девочки, когда речь шла о спасении брата, сколько её пренебрежение к тому, что для меня было деликатесом: к "простому кисельку", предложенному молочной речкой с кисельными берегами, к ржаному пирожку, свежеиспечённому одиноко стоявшей в поле печкой (ничего удивительного – в сгоревших деревнях среди прикрытых травой развалин торчали только печи), и к лесному яблоку. В 1946 году в пионерском лагере на Карельском перешейке наш младший отряд водили на заброшенный хутор (видимо, бывший финский), в его одичалый сад, где мы украдкой пожирали зеленые яблоки с ещё белыми мягкими семечками. Нас передёргивало от их кислоты, но они прыскали соком, хрустели, пахли Новым годом, и мы срывали их прямо с низких веток, бесплатно.

С яблоками связаны сильные эстетические впечатления детства. Меня, например, поразило само дерево яблоня, увиденное впервые под Ленинградом, на даче у друзей. После снятия блокады я успела повидать много деревьев в уцелевших пригородных парках, но дерево, на чьих ветках висят плоды (!), видела впервые. Их висело немного, они были почти белые и такие налитые, что казалось, жизнь дерева, уйдя из полуголых ветвей, пожухлых листьев и кривого ствола, вся перелилась в них. Они назывались понятно – "белый налив" и вечером, действительно, белели, светились в темноте.

Первым послевоенным летом, по настоятельному совету двоюродного деда Шуры – педиатра, наша семья вывезла детей из отощавшего Ленинграда в сытую Литву. Там на хуторе росли яблони и вишни, некоторые прямо у дороги. Их запылённые мелкие плоды хозяева не собирали, и они доставались нам даром. Тогда от деда Шуры я впервые услышала английскую поговорку: Apple a day, doctors away (одно яблоко в день, и забудь про докторов). Детей военного времени не надо было убеждать в пользе яблок – мы "лечились" ими при всяком удобном случае, не интересуясь пояснениями деда Шуры, что когда-то сам Гиппократ ими лечил, одними сортами – желудок, другими (с урсоловой кислотой) – болезни сердца. О целительной силе яблок мы, дети, и сами знали – из источников, которым безоговорочно доверяли: "Царь очень устарел и зрением обнищал, а слыхал, что за тридевять земель сад есть с молодильными яблоками".

(Тут небольшое добавление в скобках. В 1950–60-х годах русский ботаник и биохимик, профессор Уральского лесотехнического института Леонид Иванович Вигоров пришёл к выводу, что полезность для здоровья всех яблок сильно преувеличена и что только 5% этих плодов действительно содержат значительное количество витаминов. Бесполезными, по его мнению, оказались белый налив, пеппин шафранный, московская грушёвка и многие другие. Причём, он заметил, что среднерусские и северные яблоки богаче витаминами, чем крупные и румяные южные. И Вигоров со своими сотрудниками начал выводить специфически витаминные сорта: налив алый, витаминное Исаева, бабушкино – это для средней полосы. А для Сибири: ранетка десертная, зорька, тихоновское, грушёвка омская, дынное Диброва. Эти сорта так и называли "Молодильные яблоки Вигорова". Но работы уральского профессора не пользовались поддержкой сверху, и, приехав однажды утром в свой "Сад лечебных культур" (как он официально назывался), профессор увидел, что часть питомника выкорчевана бульдозером, расчищавшим строительную площадку под общежитие.

После смерти Вигорова его дело никто не продолжил. Сад его под Екатеринбургом всё еще существует, но он стал скорее музеем, чем опытным участком. "Сад цветёт, – говорит безжалостная народная мудрость, – пока жив хозяин". И тем, кто будет продолжать дело Вигорова, практически придётся начинать с нуля. Но кое-где яблони вигоровских сортов еще можно найти – например, в Ботаническом саду МГУ. А главное – саженцы этих сортов продаются. Их можно купить и посадить в своём саду.

Школьные уроки ботаники разбудили во мне такую любовь к растениям, какой я никогда не испытывала к животным. Я с умилением рассматривала толстые семядоли проросшей фасоли со сплюснутым между ними зародышем ростка; наблюдала за просыпанием луковицы, поставленной на стакан с водой и в одно прекрасное утро пустившей вниз белые корешки, а вверх – зелёную стрелку; я терпеливо следила за набуханием липких ароматных почек на тополиной ветке. Возможно, я бы стала биологом, если бы не взаимная антипатия между мной и учительницей ботаники – с ее стороны сильнее, чем с моей.

Однажды в феврале она принесла на свой урок пучок косо срезанных яблоневых черенков и предложила за хорошую отметку прорастить их дома – в воде с добавлением аспирина или сахара. Моя веточка – единственная в классе – не только дала корешки, но расцвела. Когда я принесла ее в школу, её красота тронула даже моих оторв-одноклассниц. Но не учительницу. Пятёрку она мне, правда, поставила, но не похвалила, ничего не посоветовала и сразу перешла к новому материалу. Цветущая ветка простояла на ее столе до конца урока – упрёком. Я сумела сохранить яблоневый черенок с корешками до весны и высадила его в наш бессолнечный каменный двор на Разъезжей, где в углу сохранилось немного земли – подобие такыра. Я раздолбила окаменевшую землю топором, расковыряла совком, посадила ветку и долго ее поливала. Ее даже не растоптали малолетние дворовые вандалы. Она умерла своей смертью.

К слову сказать, у меня и в юности был довольно дурацкий эпизод с ветками цветущей яблони. Сразу после выпускного вечера я поехала на Карельский перешеек, в места своего бывшего пионерского лагеря. Там я добрела до финского хутора, как и прежде, заброшенного, и отломала себе на память две веточки от доцветавшей яблони. Ехала я обратно в электричке, одетая в белое штапельное, выпускное платье (за неимением другого летнего платья) и с яблоневыми ветками. Напротив меня сидела толстая тётка с грубым лицом, но с умильным выражением, и почти всю дорогу на меня смотрела. Я и сама на себя умилялась – такая юная девушка в белом, с цветущей веткой в руке. А в Ленинграде на перроне эта тётка, вдруг, крепко схватила меня за плечо и подтащила к дежурному милиционеру. Милиционер был ошарашен не меньше меня, но тётка громогласно объяснила ему, что я преступница, потому что ломать яблони незаконно. Она даже предложила меры наказания, включавшие штраф и тюремное заключение. Милиционер, молодой и усталый, сказал тётке: "Разберемся с ней, гражданочка". И потом решительно: "А вы идите, идите, спасибо".

Когда тётка, оглядываясь, ушла, я, волнуясь, начала объяснять милиционеру, что сломала ветки на заброшенном хуторе, что закон, конечно, правильный, но я его не знала... По взгляду милиционера, на редкость выразительному, я, вдруг, представила, с какими нарушителями ему, наверное, пришлось иметь сегодня дело: с карманниками, алкашами, с участниками массовой поножовщины... Милиционер смотрел на меня и молчал. Потом встрепенулся и пробормотал: "Да вы идите, она уже ушла". Я дурашливо спросила: "Просто отпускаете?", и он сказал: "Ну, дайте понюхать цветы".

Классе в седьмом на уроках ботаники мы "прошли" и забыли Мичурина. В памяти осталась сиявшая на картинке груша "бере зимняя Мичурина", полученная от скрещивания роскошной "бере дильс" с уссурийским безымянным и несъедобным дичком.

Объявленный в нашем детстве главным советским садоводом Владимир Иванович Мичурин был ветераном армии селекционеров задолго до советской эпохи. Самоучка и на все руки мастер, он был одержим идеей "отдалённой гибридизации" – скрещивал далёкие друг от друга виды. (Не от его ли опытов, которые в мое время настырно прославлялись, родилось ходячее выражение "скрестить верблюда с мотоциклом"?) Мичурин, например, создал гибридный цветок "фиалковая лилия" – на вид лилия, но с ароматом фиалки. В 1899 году он скрестил сливу с терновником – в надежде получить морозоустойчивый сорт. Вкус гибрида был так ужасен, что садовод снова скрестил его со сливой, и тогда результат получился "достаточно вкусным", как пишет автор интернетной статьи о Мичурине. Современные авторы признают стойкость и выносливость 48 новых сортов яблок и 15 сортов груш, выведенных знаменитым садоводом, но вяло оценивают вкусовые качества его гибридов, напирая на то, что его сорта удобны в транспортировке и морозостойки. Он вывел даже сорт яблок специально для особо ветреных мест – бессемянка мичуринская.

Я не знаю, какие сорта яблок продавались в ленинградских овощных магазинах времён моего детства и юности. Мы тогда держались правила, сформулированного в чеховской "Жалобной книге": "Лопай, что дают!" Поэтому для нас в 50-х годах имя Мичурина ассоциировалось не со вкусными фруктами, а со славословием учебников и журнальных статей. Народ же реагировал на Мичурина шуткой: "Он полез на ёлку за укропом, а его арбузами завалило".

После революции питомник Мичурина экспроприировали, а его самого утешили должностью директора. А позже почтили званием академика. На базе его питомника создали Селекционно-генетическую станцию. Что с ней стало в конце 30-х, когда Лысенко со Сталиным объявили генетику лженаукой, можно догадаться. Но Мичурин вовремя умер – в 1935-м.

Памятник Мичурину в Москве на ВДНХ я увидела году в 59-м, когда он был совсем новым, а яблоневый сад вокруг был еще детсадом. Рядом со мной остановился пожилой человек сельского вида, посмотрел на памятник и сказал ворчливо: "Ни одного нормального яблочка не оставил". Неожиданным образом я вспомнила эти слова через 20 лет, в Америке – стране победивших селекционеров. Но об этом чуть позже.

Яблоко – плод древний. Веков за 12 до Рождества Христова богиня Гея подарила Зевсу и Гере яблоню с золотыми яблоками. Подаренная яблоня росла в саду Атласа, под охраной его дочерей Гесперид. Геракл, чтобы достать из их сада три золотых яблока, перебил кучу народа, включая царей и полубогов. Одно из этих мифических яблок стало Яблоком раздора, начавшим Троянскую войну, и оно же – символом любви. В Древней Греции Афродиту изображали с яблоком в руке.

В Древнем Риме каждый обед заканчивался яблоком – не столько ради его пользы для пищеварения, сколько за его способность возбуждать плотскую страсть, которой предавались после обеда. Уже в Соломоновой Песне песней говорится с обморочной чувственностью: "Напоите меня вином, накормите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви". Но для яблока даже Ветхий Завет – новейшая история.

Если верить учёным, первое известное путешествие яблока – из его родных мест, из горных лесов Тянь-Шаня в Китай – было совершено 10 тысяч лет назад. Ботаники называют родиной яблока Казахстан, а тамошние горные леса – главным естественным яблочным питомником – "первым черновиком Господа, задумавшего создать яблоко". В Алма-Ате яблони прорастают сквозь щели в асфальте.

Есть замечательный документальный фильм американского режиссера Эдварда Грэя с несколько двусмысленным названием – "Ботаника желания". Его первая часть – о яблоке. В фильме натуралист Майкл Поллан даже возбуждает в зрителях лёгкий мистический трепет, показывая, как в своём шествии по земному шару яблоко использовало человека – не меньше, чем человек использовал яблоко:

"Яблоня, – говорит Поллан, – была прикована к горным лесам нынешнего Казахстана. У нее не было цепких семян, чтобы цепляться за шкуры животных, и она должна была быть хитрой антрепренёршей, чтобы отправиться в путешествие. Её эволюционной стратегией стала сладость плодов. Фундаментальная истина биологии – каждое наземное млекопитающее нуждается в сладком. В дикой природе горькое не трогали ни животные, ни люди, а сладкое равнялось понятиям съедобное и сытное. Дикие лошади и медведи переносили семена яблок в своем кишечнике, а люди – в седельных мешках. Но гениальность яблока как растения – в том, что оно не просто распространилось по миру, но вошло в человеческую культуру бессмертным ботаническим героем. Оно присутствует во всей человеческой истории – даже там, где в реальности его не было".

Ботаник Поллан намекает на то, что в райском саду не яблоки росли на Древе познания добра и зла, а, скорее всего, гранаты. Похоже, хитрый плод украл первородство у граната – как Иаков у Исава.

Яблоневый сад я видела в России только раз, в 1952 году, и он остался в памяти райским садом. Он тоже был в горах, точнее в предгорьях Главного Кавказского хребта, в районе Туапсе. Одно лето я, подростком, жила там с семьёй маминых друзей. Перед самым отъездом мы отправились в поход за яблоками. Шли большой дачной компанией по лесной дороге вслед за медленной телегой, всё выше в холмы. Дети весело барахтались в телеге, в соломе, остальные шли пешком. Женщины – в сарафанах и соломенных шляпах, мужчины – в белом, все загорелые, красивые и старомодные, как персонажи только что прочитанных мной повестей Тургенева.

Тургеневское настроение не ослабло, когда за поворотом дороги открылся дремучий сад. В нем росли старые, могучие и корявые яблони, усыпанные разноцветными плодами. Я знала довольно много сортов (спасибо ненавистной ботаничке): антоновку, белый налив, плоский ранет, восковой розмарин и зеленое семеренко. Но в огромном саду выглядывало из тёмной листвы еще множество безвестных: продолговатых, ребристых, очень мелких почти коричневых и неправдоподобно больших цвета зари. Дачники-горожане бросались от дерева к дереву, ахали и набирали понемногу каждого сорта, чтобы всё попробовать, благо стоило это всё сущие копейки. Назад эти разноцветные, разновеликие яблоки, живописно уложенные в корзины, увезла телега, вместе с чавкающими детьми.

Яблоневых садов я больше в России не видела, и с завистью читала бунинские "Антоновские яблоки": "Помню раннее, свежее, тихое утро... Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и – запах антоновских яблок, запах мёда и осенней свежести. Воздух так чист, точно его совсем нет, по всему саду раздаются голоса и скрип телег. Это тархане, мещане-садовники, наняли мужиков и насыпают яблоки, чтобы в ночь отправлять их в город... Мужик, насыпающий яблоки, ест их с сочным треском одно за другим, но уж таково заведение – никогда мещанин не оборвет его, а еще скажет: – Вали, ешь досыта, – делать нечего! На сливанье все мёд пьют".

Америка тоже оказалась яблочной страной, но тут не сады, а (в соответствии с американскими масштабами) гигантские плантации – скучные ряды одинаковых яблонь, рассаженных в промышленном масштабе, в геометрическом порядке и красивых только весной, во время цветения. Но всё же мое первое знакомство с американским яблоком (в Мичигане, через месяц после приезда) тоже было волнующим.

Городок Энн-Арбор, где мы поселились, расположен в долине в окружении холмов. Осенью в год нашего приезда там настолько не было ветра, что листья с деревьев, посаженных вдоль улиц, тихо опадали вертикально вниз и неделями лежали пестрыми кучами под каждым деревом. В середине ноября, в день моего рождения, в Ленинграде обычно выпадал первый снег, и я всю жизнь подбегала к окну чернильно-лиловым утром полюбоваться на "белых мух". А тут в наш первый американский ноябрь, в солнечный день, такой тёплый, что все были просто в свитерах, мы отправились большой компанией на ферму, где делают яблочный сидр:

Огромный красный амбар (как на открытках Home, Sweet Home) внутри уставлен бумажными кошёлками с местными яблоками. Яблочный дух так силён, что уже перестаёт быть запахом и становится литературным персонажем. У старинного жома работают румяные и приветливые герои Карстон Маккаллерс. После первой же моей фразы спрашивают: "Вы откуда, мэм? От-куда?!.. Из России?! Боже правый! Это в Сибири?" Снаружи, из окошка дощатой времянки подают на бумажных тарелках обжигающе горячие, масляные, присыпанные тающей сахарной пудрой пончики – donuts. Наша компания свежих эмигрантов рассаживается за деревянным столом с намертво прибитыми к нему скамейками. Мы смотрим друг на друга, на странно красный дубовый лес, на неуместно живописный амбар, качаем ошеломлённо головами и чокаемся бумажными стаканчиками с сидром. Мы еще не знаем, что должны бы поднять тост за человека по имени Johnny the Apple Seed.

Дело в том, что до Америки яблоко докатилось совсем недавно (в начале 17-го века, с европейскими поселенцами), а века через полтора оно нашло тут и партнёра. Легендарный полубезумный бродяга по прозвищу Джонни Яблочное Семечко брёл по стране и всюду сажал яблони. Историки в конце концов восстановили реальную фигуру, скрывавшуюся за легендой. Это был Джон Чапман – владелец садоводства в Пенсильвании. Главным его бизнесом было разведение яблоневых садов на еще не занятых землях фронтира. Чапман угадывал (с поразительной точностью), куда двинется следующая волна поселенцев, заранее выбирал участок и сажал там семена яблок. А когда года через 3 являлись поселенцы, он продавал им саженцы. Но не стоит думать, что Чапман накормил Америку яблоками. История американского яблока не так проста.

"Я не мог понять, – говорит Майк Поллан, – почему Чапман выращивал яблони из семян. У яблок гены определённого сорта не передаются семенами. Каждое яблочное семечко содержит в себе гены многих сортов, и из семян вырастают яблони с плодами, абсолютно непохожими на родительские. Поэтому хорошие сорта издавна сохраняли с помощью прививок. Причем, как издавна? Первым применил этот способ китайский селекционер и дипломат Фен Ли четыре тысячи лет назад. Но Джон Чапман был последователем скандинавского теолога Сведенборга и, скорей всего, не хотел "регулировать" природу, считая это кощунством. Благодаря Чапману в Америке сохранялся богатый яблочный генофонд и выросли сотни разных сортов яблок".

Сортов-то выросли сотни, но большинство из них были невкусными. В 17–18-м веках в Америке яблоки не ели, из них делали сидр, чаще всего – "сухой", то есть, алкогольный. Первые поселенцы боялись пить местную воду и пили сидр. Но с середины 19-го века сидр начал крепчать. Он превратился в яблочное бренди – Apple Jack. Пьянство стало проблемой. Яблоко спаивало Америку. Энтузиасты сухого закона грозились вырубать сады. Спасла яблоко, по словам ботаника Поллана, опять сладость:

"В фермерских садах, – говорит он, – попадались, конечно, и сладкие сорта. Их-то и стали культивировать фермеры. Почти все классические американские сорта – макинтош, болдуин, красный вкусный, вайнсап – вышли из так называемых "сидровых садов". До 1900 года слово "яблоко" в Америке идентифицировалось со словом "выпивка", и только в начале 20-го века оно вернулось к своему древнему значению". (Хочется сказать – "закуски").

Между прочим, сидр тоже привезли в Америку европейцы, а заодно привезли и легенды. Например, что сидр изобрел в VIII веке король франков Карл Великий, сев ненароком на мешок с перезревшими яблоками. Думаю, это придумали французы – до них сидр добрался, кажется, только веке в XIV, но зато надолго стал самым популярным напитком и постепенно превратился, как и в Америке, в бренди – в знаменитый кальвадос.

История яблочного сидра восходит по крайней мере ко временам Античности, этот напиток упоминается у Плиния Старшего, а значит, в 1-м веке нашей эры. Баски тоже претендуют на то, чтобы их земля считалась родиной сидра, там он был известен еще в Средние века. А вот в России сидра не было. Чего только у нас не пили, только не сидр. И это странно – в такой яблочной стране.

Земли древних славян иногда называли "яблочным царством". При Ярославе Мудром около Киево-Печерского монастыря был разбит яблоневый сад. При Петре Первом яблони росли в петербургском Летнем саду – правда, почему-то шведские сорта. В начале 17-го века на Хвалынских холмах на берегу Волги были у старообрядцев такие яблоневые сады, что из них ежегодно отправлялось по всей стране по 60 тысяч тонн яблок. А вот описаны эти яблоки только в начале 20-го века художником Петровым-Водкиным в книге "Пространство Эвклида":

"К Яблочному Спасу и поспевает главный наш товар – яблоки. И это не какая-нибудь Антоновка тамбовская – ту хоть кирпичом колоти, хуже не будет, – наш фрукт нежный: анис, например, бархатный, за ним уход и уход... В сады к поспеву яблочному слетаются съемщики, рыщут садами. Что коршун метнёт такой глазом на яблоньку и сразу: "Шестьдесят пудов". А яблонька, словно мать, обвесилась урожаем, сучки на ней трещат от умиления... Коршуну хоть бы что, он уже дальше пуды прикидывает, сбивает цены. Намётка у этих прасолов, что на весах. Съемщик, обежавший сад, на 50 пудов не ошибётся, при тысячном урожае. Появляются возы и горы лубочных коробов. Сколько ж лесов ободрали на эти короба? В садах – песни молодёжи, снимающей яблоки, складывающей их в кучи и горы. Столичные сорта снимаются прямо с дерева, перекладываются соломой, а некоторые папиросной бумагой. В это время все запахи стираются одним: идите в горы, поезжайте на остров, всюду не покидает вас аромат сотен тысяч пудов перевозимых, переносимых, укрывших обе базарные площади яблок. Люди не из садовых мест не знают этого запаха, потому что яблоко, хоть на час попавшее в подвал или погреб, теряет этот девственный запах, равно и вкус".

Действительно, есть что-то волшебное, пьянящее и целебное в только что сорванном яблоке. Это ощущение описал американский наблюдатель – натуралист и философ Генри Торо – в эссе "Дикие яблоки":

"Запах спелых яблок нельзя ни купить, ни продать, ни вульгаризировать, но всю его "амброзиеву" полноту не может ощутить смертный, только боги – которым, по скандинавскому поверью, яблоки даруют вечную жизнь. Я видел, как с телеги, полной яблок, яблочный дух поднимался вверх, к небесам, и только их плоть ехала дальше по земле, на рынок... Я пробовал приносить яблоки из заброшенных садов домой, но в доме они становятся несъедобными. Они так долго висят под солнцем, дождём, под первыми заморозками, что впитывают вкус погоды. Ими можно наслаждаться лишь на природе. На некоторых яблоках должен бы быть ярлык: "Есть только на ветру".

Когда Генри Торо писал это эссе (в середине 19-го века), возрождение яблок в Америке еще не началось. Но уже к началу 20-го века, благодаря эффективности фермеров, в бакалейных лавках появляются десертные сорта: "Кортланд", "Вайнсап", "Салли Грэй", "Арканзасское чёрное", "Римское", "Ашмид Кернал", британский "Кокс Оранж Пеппин" и любимый сорт Генри Торо – "Голубой Пермейн". Америка снова захрустела яблоками. Но... судьба готовила американскому яблоку новое ужасное испытание – СУПЕРМАРКЕТ.

Ко времени нашего приезда в Америку – к концу 1970-х годов – в городских американских супермаркетах продавались три сорта яблок: одно красное, одно жёлтое и одно зеленое ("Грэни Смит"). На вид красное и жёлтое яблоки были похожи на елочные игрушки: безупречной формы, ярких цветов, твёрдые, без намёка на запах, а на вкус – пресно-сладкие. Назывались они: Red delicious и Golden delicious– то есть "Красное вкусное" и "Золотое вкусное". Вот когда я вспомнила слова ворчливого старика у памятника селекционеру Мичурину ("Ни одного нормального яблочка не оставил"). Несколько лет спустя, когда я уже работала на Радио Свобода, мне раскрыл загадку тогдашнего однообразия сортов директор яблочного садоводства Дэвид Белфорд:

"Вам не повезло, – сказал он. – Вы попали в Америку в самый расцвет индустрии монокультур. Начиная с 1930-х годов старинные фруктовые лавки становились постепенно частью гигантских супермаркетов. Супермаркеты ограничивали их только теми сортами яблок, которые хорошо хранятся, хорошо переносят перевозки и хорошо выглядят. Фермерам было выгоднее продавать яблоки супермаркетам, чем торговать самим, и они стали выращивать только эти востребованные сорта. К 1960-м годам у покупателей не осталось выбора. Я сам вырос на яблоке сорта "Красное вкусное". Оно было невкусным. В моей школе дети любили меняться завтраками: ценились домашние пироги, ростбиф, вафли. Яблоки абсолютно не котировались на школьном рынке. И в детстве я их не любил, ел из-под палки – до тех пор, пока однажды, уже в колледже, сосед по комнате не привез из дома мешок местных деревенских яблок. Только тогда я понял, чего был лишён".

В Нью-Джерси, куда мы переехали жить, и в Нью-Йорке, где я начала работать, я много лет жила без яблок. По моим меркам, "Красное вкусное" и "Жёлтое вкусное" были не просто невкусными, но несъедобными – нечто фруктовое с приблизительным вкусом яблока. В годы этой вынужденной безъяблочной диеты я случайно набрела на яблоко-инкогнито, которое мне не забыть. Зимним морозным днём мы с друзьями приехали к одному из тех особняков на берегу Гудзона, которые превращены в музеи. Музей оказался закрыт, работал только маленький магазинчик с сувенирами. Мы попросили разрешения пройтись по саду до обрыва над Гудзоном. В заснеженном саду, совершенно безлюдном, была расчищена дорожка, и по обе стороны от нее росли странные невысокие деревья: их стволы были прямыми и светло-серыми – как слоновьи ноги, а кроны, тоже серые и уже безлистые, нависали круглым зонтом. И на этих серых стриженых ветках висели огромные розовые яблоки. Я подумала: "Этого не может быть". Ближе к Гудзону лежало в снегу несколько паданцев – размером с грейпфрут. Воровато оглядываясь, мы прошли по мокрому насту и подняли по яблоку. Унести их с собой было невозможно, они не влезали в карманы. И мы с опаской надкусили. Вкус был кисло-сладкий, чуть винный, пьянящий в прямом и переносном смысле, но его "амброзиеву полноту", по выражению Торо, не может описать смертный. Не исключено, что на этих яблоках должен бы быть ярлык: "Есть только на морозе". Музейные дамы, работавшие в магазинчике, понятия не имели, что это за сорт. Я искала по справочникам – это мог быть Stayman Winsap, выведенный садоводом Джозефом Стэйманом в Канзасе в 1866 году.

Новый яблочный ренессанс в Америке начался в последние десятилетия, когда американцы взбунтовались и стали покупать яблоки не в магазинах, а на рынках, ездить за ними на фермы. Я почувствовала эту перемену в 2000 году, когда осенью на Бродвее перед гигантским зданием, где помещался наш офис, открылся вдруг маленький яблочный рынок. Разнообразие сортов на его лотках напомнило мне кавказский горный сад под Туапсе. На Бродвее яблоки были довольно дорогие, и я купила только два, оба огромные (из чисто эстетического предпочтения). Одно называлось "Северный шпион".

На следующий год случился теракт NINE-ELEVEN, наше здание обнесли надолбами и рынок закрыли. Но заволновавшиеся супермаркеты уже прекратили свою политику монокультур, и в начале 2000-х в них появилось по 6–7 разных сортов яблок, включая Fuji, Gala, Pinklady и новый, недавно выведенный Honey Crisp (медовый хрустящий). В качестве корреспондента мне тогда удалось поговорить с автором этого сорта – профессором Белфордом.

"Наше будущее, – сказал он, – генная инженерия. Вот, представьте, что мы захотим усовершенствовать вашу знаменитую "Антоновку". Старинными методами гибридизации мы изменим недопустимо много параметров в этом классическом сорте. А генная инженерия позволит ввести в "Антоновку" лишь один ген, который изменит лишь один параметр – сопротивляемость болезням".

Я восхищаюсь перспективами генной инженерии, но покупаю всё-таки местные безымянные яблоки, которые осенью продают недалеко от нашего дома прямо из огромных корзин, по 90 центов за фунт, то есть втрое дешевле, чем магазинные модные сорта. Один гурман-фермер спросил меня однажды, как Воланд: "Яблоки какой страны вы предпочитаете в это время года?" И объяснил, что весной лучше есть яблоки из Австралии, Новой Зеландии, Бразилии и Чили. А осенью – из Америки, Канады, Европы и Китая. А потом сказал: "А лучше всего – покупайте местные яблоки, и вас ждут чудесные сюрпризы".

"Яблоки прославляли иудеи, греки и римляне, – писал Генри Торо, – их охраняли стоглавые драконы, из-за них соперничали богини. И куда бы ни мигрировал человек, с ним всегда были его четвероногие, его насекомые, его меч и его яблоневый сад".

ЭПИЛОГ: 15 лет назад мы купили дом в пенсильванской глуши, с участком – кусочком склона холма. Там ничего не росло, кроме старой яблони на границе с соседями. Яблоня давала мелкие, скрюченные, изъеденные червями яблочки. Года три я на нее беспомощно смотрела: опытные люди советовали ежегодные весенние опрыскивания пестицидами, на что у меня не было ни денег, ни желания. Наконец я нашла в интернете список средств, которыми надлежит возрождать старые яблони. Ничего из этого списка я выполнить не могла, кроме одного – сгрести осенью из-под яблони опавшие листья и сжечь их. Мне вызвались помочь младшая дочь и старый друг, и мы нагребли семь огромных мешков палой листвы. Весной я заметила на яблоне много завязей. Я бегала смотреть на них чуть не каждый день. Они всё росли и росли, и росли, и к середине августа, к Яблочному Спасу яблоня была усыпана большими зелёно-красными яблоками чудного кисло-сладкого вкуса.

Я не могла поверить глазам – казалось, яблоня начала плодоносить из чистой благодарности. Мы с соседями собирали яблоки ведрами, остальное подъедали олени. Но всякая благодарность имеет предел. Изобилие длилось года четыре. Потом плоды на яблоне стали редеть и мельчать. Однажды в разрезанном яблоке я обнаружила несколько проросших семечек. И я их посадила. Из семечек выросли две яблоньки. Сейчас им три года, они ещё не цвели. Страшно интересно узнать, какие на них вырастут яблоки, но если мне придется уехать из этого дома до того, как они начнут плодоносить, я оставлю на них бирки с надписью для новых хозяев: "Пожалуйста, не срубайте эти яблони, они выращены из семечек". И подпись: Johnny the Apple Seed.