Марина Ефимова: В 1982–83 годах мы начали "вывозить в свет" окрепшее издательство "Эрмитаж", чьим создателем был мой муж Игорь Ефимов, а единственным постоянным сотрудником – я. Мы начали (ошибочно) с разных собраний российских иммигрантов, куда люди сходились слушать лекции бывших диссидентов и выступления писателей. Игорь там часто или сам выступал, или слушал других выступавших, и тогда я одна пыталась продавать книги, разложенные на шатком складном столике где-нибудь в вестибюле.
Правда, у меня была молоденькая помощница Сонечка, с тихим голосом и интеллигентными манерами – тоже недавняя иммигрантка. Миниатюрная, большеглазая, она напоминала мне героиню "Песни песней".
На конференциях по советологии то появлялся какой-нибудь замшелый троцкист, то воинственные единомышленники Огурцова и его ВСХСОНа, то вызывающе старомодный монархист...
Приходившие на просветительские сборища иммигранты были, как правило, люди пожилые – обладатели спасительных, но унизительных пособий для бедных, родители настоящих иммигрантов, то есть тех, кто уехал обдуманно и целеустремлённо. Обычно у большинства этих пожилых людей, особенно у мужчин, были кислые, недовольные, обиженные лица. Занимавшие в прошлом уважаемые посты – от директоров магазинов до администраторов театров – они чувствовали себя в эмиграции невольными просителями, а главное – людьми, лишёнными заслуженного уважения и внимания. А тут вдруг – мы со своими книгами, неумелые торговцы, которым наконец-то нужно что-то от них! Они вольны дать или не дать нам свои 8 долларов, они могут продемонстрировать нам свой настоящий статус, свою истинную значимость. Разговоры с ними часто велись, словно по трафарету. Мужчина говорил с жалостливой презрительностью:
– Больно дерёте вы за свои книги. А авторы-то у вас... Вы ж не Толстого издаёте… Ну, кто их будет читать, ваших авторов? Аверинцев какой-то...
Жена говорила нерешительно:
– Тут Аксёнов... смотри, БОрис (уже по-американски с ударением на "О").
Муж раздражённо повышал голос:
– Ну и что?.. Что мы, Аксёнова в Союзе не читали? Нашли, чем удивить! В общем, пошли отсюда.
И он отходил от стола и по пути перехватывал знакомого, идущего взглянуть на книги, предупреждая громко:
– Да нет, не ходите, там полное барахло!.. Самодеятельность какая-то...
Однажды я ушла к машине за очередной стопкой книг и оставила у стола Сонечку. Когда я вернулась, над ней грозно нависал очередной разоблачитель – по виду, не чуждый торговому миру. Я заторопилась:
– Вас что-нибудь интересует?
Он сказал с явным удовольствием, уверенным, поучительным тоном:
– Интересует. Почему ваша продавщица не может ответить на элементарные вопросы по поводу той продукции, которой она торгует?
Я сказала с напором:
– Это я – продавщица и отвечу на все ваши вопросы.
Но иммигранту жалко было терять повод для сарказма, и он спросил, похохатывая:
– А она кто? Старший помощник младшего продавца?
Я сказала:
– А она – вышибала!
Ситуация изменилась, когда мы стали ездить на конференции по советологии и славистике, где мы (как и другие издатели) выставляли свои книги уже на специально приготовленных столах в кулуарах конференций – и на продажу, и, главное, для сведения университетских профессоров и библиотекарей. Эти выезды сразу имели успех: у наших столов собирались все русскоговорящие участники конференций, оставляли заказы или тут же покупали. Некоторые знали Игоря по его книгам, другие охотно знакомились и в перерывах между докладами приходили поболтать. Они рассказывали о нашем издательстве другим, и вокруг наших столов вечно клубился народ. Иногда на одной такой конференции мы зарабатывали больше, чем за месяц продаж по почте.
Сначала мы ездили на ближние конференции, потом, осмелев, увеличили дальность поездок от нашей штаб-квартиры (которая была сначала в Мичигане, потом в Нью-Джерси) и даже дошли до странствий на "Дикий Запад". Эти коммивояжёрские выезды были для меня огромным удовольствием. Помимо самого путешествия везде было много неожиданных или, наоборот, загодя запланированных и долгожданных встреч, много новых знакомств, появлялись и исчезали с нашего горизонта десятки странных, удивительных, ярких, интересных или просто красочных персонажей. Большим подарком бывали встречи с людьми, которых мы до того знали только по их научным работам или художественным произведениям, иногда только по слухам. А уж встречи со старыми знакомыми были настоящим праздником – даже с теми, с кем дома, до эмиграции мало общались. Иммигрантский контингент был ужасно пестрым, смешанным, иногда немыслимым с точки зрения моего круга в Ленинграде. На конференциях по советологии то появлялся какой-нибудь замшелый троцкист, то воинственные единомышленники Огурцова и его ВСХСОНа, то вызывающе старомодный монархист... То вдруг подойдёт к тебе в кулуарах американский либерал со слабеньким русским языком – пропагандист довольно распространённой в Америке идеи равнозначности сталинизма и маккартизма. На твое возмущённое несогласие он посмотрит на тебя детским взглядом и спросит проникновенно: "Ну, а вы бы хотели, чтобы ваш папа потерял работу из-за своих взглядов?" Скажешь ему: "Мой папа просидел 7 лет в заполярном концлагере за шутку". Но видишь, что либерал уже не слушает или плохо тебя понимает, похлопает убеждающе по руке, уведёт в сторону свой светлый взгляд и пойдёт дальше... А то вдруг появится яростный антикоммунист, такой непрощающий, что всех недавних иммигрантов считает инфицированными тлетворными идеями и потому недостойными общения с людьми, незапятнанными коммунизмом. Такие чаще всего встречались во второй эмиграции, запятнанной (по мнению третьей) возможным сотрудничеством с нацистами. Из второй волны был и такой персонаж: подошёл с кем-то из знакомых (русская косоворотка распахнута на груди, там виден большой крест), тряхнул меня в крепком рукопожатии так, что у меня голова дёрнулась, и отчеканил: "Рюрик Дудин! Власовец!" Во всей этой несусветной окрошке каждый ленинградский или московский знакомый был для меня на вес золота – тут хоть можно было рассчитывать на одинаковую систему координат.
"В Нью-Йорке живут русские художники?!" Профессор не знал ни одного имени, даже Шемякина
Впрочем, одним из первых эмигрантских знакомств, перешедших в долгую дружбу, было знакомство не с ленинградцем и не с москвичом, а с киевлянином. Ещё когда мы оба с Игорем работали в издательстве "Ардис", году в 79–80-м, Профферы показали нам недавно купленную ими картину художника-иммигранта Давида Мирецкого. Картина была большая, писана маслом, и в ней было любимое мной сочетание чуть искажённых, чуть карикатурных модернистских форм с тщательной, классической живописной техникой. На картине глуховатого оливкового тона была изображена компания дворовых выпивох – приземистых фигур, хитрых, грубоватых лиц – символическая жанровая сцена российских задворков конца 20-го века. Игорь, посмотрев на нее, сказал: "Прямо новый Брейгель. Киевский". И когда в Энн-Арборе, в Мичиганском университете состоялась конференция российского эмигрантского искусства, на которую был приглашён в числе других и Мирецкий, мы позвали его к нам на обед – вместе с Сергеем Довлатовым (тоже участником тогдашней конференции), с которым мы были близкими приятелями ещё в Ленинграде. Внешность Давида была не брейгелевской, а маньеристской – эль-грековский персонаж. Но он оказался не по эль-грековски веселым персонажем – по-южному шумным и прямодушным. С этого обеда началось наше знакомство.
К слову, небольшое отступление о втором госте на том обеде – Довлатове. То, что Сергей был человеком большого обаяния, всем теперь известно – оно многими засвидетельствовано. При этом в его характере было два редко сочетающихся свойства: всеядность общения – как и положено писателю его жанра – с почти капризной избирательностью. Добродушие и открытость его манеры многих обманывала, но сам он прекрасно знал за собой это свойство. Однажды, когда мы с Игорем уже жили в Нью-Джерси, мы вместе с Сергеем были на каком-то сборище, где познакомились с Валентином Турчиным – известным московским физиком и математиком, создателем нового языка программирования – Рефал. Для нас особенно привлекательным было то, что Турчин показал себя бесстрашным правозащитником – создал и возглавил в 60-х годах советскую секцию "Международной амнистии". Кроме того, он был веселым человеком, любителем шуток и каламбуров. Это он выпустил в Москве в 1966 году в издательстве "Мир" книгу "Физики шутят", а когда у него отняли лабораторию и выдавили в 1974 году в эмиграцию, про него пустили утку, что он издает книгу "Физики дошутились". Оба Турчины – Валя и его жена Таня – были по-московски открыты для общения, дружелюбны, сердечно приглашали в гости и всем нам понравились. Но когда мы вместе с Сергеем возвращались домой, он сказал какую-то фразу, которая начиналась словами:
– Когда вы будете дружить с Турчиными...
Я засмеялась:
– А вы что, не будете с ними дружить?
И Сергей сказал, замявшись:
– Нет, вы не думайте, они мне тоже очень понравились. Просто я себя знаю...
А мы с Турчиными дружили долгие годы, и в их замечательном, выращенном Таней саду было проведено много весёлых, многолюдных и чревоугоднических уикендов. Валя Турчин свято верил в науку, и его вера доходила иногда до границ фантазии. Он, например, созвал в Нью-Йорке очень представительный симпозиум, который назывался, кажется, так: "Научные обоснования возможности бессмертия". После этого мы с Игорем подарили ему футболку с надписью “Immorality today, immortality tomorrow“.
"В Америке знаменитым может стать только человек, который уже знаменит"
С художником Давидом Мирецким настоящее знакомство началось в 1985 году, когда мы поселились в Нью-Джерси и оказались почти соседями: Мирецкие жили в нью-йоркском районе Вашингтон Хайтс, и нас отделял друг от друга только Гудзон, который мы пересекали по мосту Джорджа Вашингтона. Их "микрорайон" был, уж если использовать художнические сравнения, шагаловским – извилистые, иногда крутые, с холма на холм улицы. Там жило много ортодоксальных евреев, которые медленно бродили по улицам и добавляли сходства с Шагалом. Я помню наш первый визит. День был солнечный, и, возможно, из-за этого квартирка Давида и Лины Мирецких показалась мне маленькой и темноватой. И темноватую прихожую буквально освещала большая картина – очередь женщин в булочной – женщин, несомненно, советских, одетых безвкусно с точки зрения моды, но с восхитительной, смелой живописностью. Опять пришла на ум не прямая, но заметная и волнующая связь с Брейгелем. Давид ставил на стул перед нами одну за другой картины – в основном жанровые сцены (в том числе и писаные маслом миниатюры), которые меня заворожили – и чуть гротескными, написанными с добродушной насмешливостью фигурами персонажей и, главное, ярким, неожиданным, рискованным сочетанием красок. Я влюбилась в его работы. Кстати сказать, именно гротеск в изображении "советской действительности" привел Мирецкого в начале 70-х в киевскую тюрьму. А в 1975-м ему с семьей пришлось иммигрировать. Давид, видимо, боясь упрощённого, слишком сатирического истолкования своих картин, сразу сказал нам с несомненной искренностью, что он ужасно любит своих персонажей, особенно женщин: "Я вырос в таком кругу, где женственность непременно требовала ярко накрашенных губ и ногтей, покрытых красным лаком. И мне это до сих пор нравится".
Давид хорошо понимал психологию возбуждённого зрителя. Водя меня в первый наш приезд по квартире, увешенной его работами, он завёл меня в спальню своей восьмилетней тогда дочери, где над кроватью висела большая картина, и быстро сказал:
– Не ошибитесь – это работа моей дочери.
Милосердно не хотел ставить меня в неловкое положение – видимо, кто-то из визитёров уже попался.
Художники щедры к тем, кто их искренне любит, и на стенах нашего дома висят два подаренных нам прекрасных рисунка Мирецкого, два его этюда, сделанных уже около нашего нового дома в Пенсильвании, и несколько хороших репродукций: с одной большой картины ("Танцы в ресторане") и с нескольких восхитительных миниатюр. На этих работах, как и на большинстве его поздних картин, персонажами уже стали иммигранты – жители Брайтон Бич, завсегдатаи русских ресторанов.
В 2012 году в интернете появилась статья о Мирецком молодого американского художника Эмиля Робинсона. Он, конечно, замечает сатиру в живописи Давида, но прекрасно чувствует ее второстепенность и с искренним восхищением описывает особенности его живописного стиля. И не только живописного – американец проницательно заметил одну (упущенную мной) психологическую особенность жанровых сценок Мирецкого. Он пишет, например:
"В его работах женщины всегда царят (steal the show). Когда он пишет женщин, он наиболее смел и чувствителен. Но приглядевшись, начинаешь обращать внимание на мужчин, написанных более приглушёнными красками, всегда в роли сопровождающих, но с чуть отрешенными лицами – словно внутренне они заняты чем-то другим. Мужчины на картинах Мирецкого, как бы карикатурны они ни были, – ипостаси художника, человека, влюблённого в женщин, но ведущего жизнь, полную размышлений".
Эта замечательная статья судьбы художника не изменила. Пока мы жили в Нью-Джерси, мы каждый год ходили на выставки Давида – в маленькие галереи Манхэттена. Его картины то покупали, то нет, и каждый раз мы надеялась, что его работы наконец-то заметят и оценят. Еще в Мичигане, в 1982 году, мы издали книжку-малютку Игоря Губермана "Губерман Бумеранг" с рисунками Мирецкого. Большого отклика на рисунки не было, только печатавшие книгу типографские рабочие сказали, что книжка – прелесть: "It’s really cute".
В 1992 году в Нью-Йорке прошла шумно скандальная выставка молодых художников и скульпторов, привезенная из Лондона и выставленная в Бруклинском музее современного искусства. На выставке помню настоящую свинью – в продольном разрезе; бюст человека, сделанный из замороженной крови; статую мадонны, исполненную африканским скульптором из засохшего навоза буйвола. Больше в памяти ничего не осталось. Я делала для радио программу об этой выставке и брала интервью у одного из кураторов музея – профессора искусствоведения университета NYU. Он защищал от моего скепсиса художественную ценность представленных на выставке работ, но без особого энтузиазма, упирая больше на оригинальность замыслов и молодость исполнителей. И я в конце интервью спросила:
– Вот вы устроили в музее выставку, на которую людей гонит в основном любопытство посетителей кунтскамер, поражённых не красотой и мастерством, а скорее физиологической странностью фантазии авторов. Между тем в Нью-Йорке и окрестностях живет и работает не меньше дюжины интересных русских художников моего поколения. Почему бы не устроить их выставку?
Профессор спросил с искренним изумлением:
– В Нью-Йорке живут русские художники?!
Пришла моя очередь изумляться. Я перечислила всех, кого помнила. Профессор не знал ни одного имени, даже Шемякина (!). Ну, разумеется, – ни Тюльпанова, ни Галанина, ни Мирецкого. Профессор был знаком с коллекцией Нортона Доджа в музее нью-джерсийского Университета Ратгерса, где представлены работы (1956–1991 годов) многих художников-нонконформистов. Но из художников, ныне живущих в Нью-Йорке, ему было известно только одно имя – художника-концептуалиста Григория Брускина.
В интернетной “Википедии” Брускин (Grisha Bruskin) назван "одним из немногих русских художников, ставших успешными на Западе". (Напомню: феномен Брускина в том, что в 1988 году, на единственном проведенном в Москве аукционе фирмы “Сотбис” была выставлена картина Брускина "Фундаментальный лексикон" – бесконечные ряды человечков, словно бы сделанных из светлого металла; демонстративное единообразие в духе Уорхола. Каждый из этих человечков – одноликих мужчин и женщин – держит в руках какой-нибудь символ советскости: метрополитеновскую букву “М”, цифру 85%, портрет Сталина. Вызывающе смелая картина пользовалась у иностранных покупателей таким бешеным успехом, что купивший её режиссер Милош Форман заплатил сумму в 930 тысяч долларов. Этот ошеломительный успех, убедительно выраженный в долларах, сразу сделал Брускина художником, признанным на Западе, во всяком случае в Америке). Тут на память приходит поразившее меня в свое время замечание пианиста и дирижёра Владимира Ашкенази в его (изданной "Эрмитажем") книге воспоминаний "Преодолевая границы": "В Америке, – пишет Ашкенази, – знаменитым может стать только человек, который уже знаменит".
Возвращаясь к первым путешествиям нашего издательства, – особенно памятны поездки в Калифорнию. Моё знакомство с этой страной (а иначе этот штат и не назвать) началось с районов, окружающих Сан-Франциско. Приехали к вечеру в маленький городок, где остановились у друга юности. Он уже стал американским инженером – по специальности, довольно отдалённой от его настоящей (в Америке многих наших инженеров спасала широта и крепкая теоретическая база советского технического образования). Мы приехали в канун Нового года – 30 декабря. На следующее утро я вышла на улицу, где оказалась комнатная температура и зелень субтропиков. Я пошла по узкому проулку, стараясь запоминать дорогу. Из-за поворота слышался звук пилы, явно ручной, я повернула и увидела на крыше сарайчика молодую женщину, которая пилила нависшую над проулком толстую ветку лимонного дерева. Лимоны с глухим стуком падали на плоские камни дорожки. На следующей улице какие-то деревья были покрыты мелкими белыми цветами и сладко пахли. Предновогодний Сан-Франциско был увит малиновыми бугенвиллиями. Вот что такое Калифорния (если кто не видел) – она цветёт и плодоносит в одно и то же время. Зимы нет, лета нет, только ослепляюще яркая весна и монументальная осень, и бурный, холодный, Тихий в кавычках океан, рассчитанный не на купальщиков, а на морских львов и экстремалов.
В тот первый раз на калифорнийской конференции Игорь ушел послушать какой-то интересный доклад, поэтому я одна дежурила у книг в опустевшем зале, где располагались издатели. И ко мне подошли два веселых молодых человека без бирок с именами, какие были у всех участников, – видимо, просто местные иммигранты, заглянувшие на конференцию из любопытства. Они поздоровались, посмотрели книги, расспросили меня о них, а потом мы просто начали болтать. Они смешили меня своими шутками (довольно простыми, но милыми). Вообще по манере они очень напомнили мне людей из моей молодости, каких-нибудь аспирантов-технарей – та же смесь чуть показной, каникулярной бесшабашности с заметной серьёзностью и деловитостью. Я болтала с ними с удовольствием, а когда доклад кончился и в зал начали выходить из аудитории слушатели, мои молодые люди стали прощаться. И я сказала им:
– Вы знаете, я весь этот час играла сама с собой в профессора Генри Хиггинса и старалась угадать, из какого вы города. У вас обоих чувствуется лёгкий южный акцент, но не украинский, а какой-то другой. Скажите, откуда вы родом?
Не могу описать реакцию молодых людей на мои слова. Они раскраснелись, начали смеяться, пожимать друг другу руки, хлопать по спинам и даже приплясывать. А потом представились: это были два американца. Я не поверила. Тогда они показали мне свои водительские права, а потом вынули из карманов и прикрепили на пиджаки бирки участников конференции, которые они спрятали перед тем, как устроить себе проверку – разговор со мной. Я была потрясена и спросила, где они учились русскому языку – оказалось, что тут, в Калифорнии, в Монтерейском институте международных отношений, который славился своей школой переводчиков. Мне стало не по себе – два моих весёлых собеседника могли быть будущими шпионами – скорее, чем дипломатами (в Ленинграде я была знакома с одним американским дипломатом – он совсем не знал русского языка в отличие от жены-домохозяйки, которая выучила его на необходимом бытовом уровне). Я утешила себя тем, что парнишки из Монтерея вполне могут стать просто классными переводчиками на международных правительственных переговорах.
Не помню, в первый или в следующий приезд в Калифорнию мы с Игорем отправились в этот самый Институт международных отношений в Монтерее, на кафедру русского языка, куда Игоря пригласили сделать доклад о литературе нашего поколения и привезти новые "эрмитажные" книги. Совесть опять кольнула меня – не хотелось приближаться к шпионским делам. Но я так устала от нашего нонконформизма в России, что возвращаться к противостоянию и тут, в Америке, не было пока сил. Да и опасность замешаться в шпионский бизнес была так неочевидна, что я понадеялась на наш русский (но не изменяющий нам с переменой мест проживания) авось.
