Иван Толстой: Наш гость сегодня – историк Юрий Фельштинский, чье имя хорошо известно специалистам и широкому читателю. Юрий Георгиевич автор исследований "Большевики и левые эсеры", "К истории нашей закрытости: Законодательные основы советской иммиграционной и эмиграционной политики", 4-томной документальной биографии Льва Троцкого, книги "Вожди в законе" и, вероятно, наиболее известной (во всяком случае, самой нашумевшей) – "ФСБ взрывает Россию".

Как работает историк-эмигрант? Для поколения первой волны изгнанников, писавших в Берлине и Париже в 20-е и 30-е годы и лишенных доступа к архивам, основные жанры профессиональной работы сводились к обобщающим трудам, к философскому осмыслению прошлого, к заграничным связям российского государства и общества. И это была драма профессии.

Юрий Фельштинский – третья волна эмиграции. Он появился на Западе, когда европейские и, прежде всего, американские архивы накопили монбланы российских документов, исследовать которые в состоянии только институты ученых. И это, конечно, колоссальная удача для профессионала.

Входить в Россию через архивы. Так мы и назвали нашу беседу с Юрием Фельштинским.

Иван Толстой: Юрий, расскажите, пожалуйста, как вы стали историком и почему?

​Юрий Фельштинский: Я точно помню, и эту историю знают очень многие мои друзья, что я уже в шестом классе знал, что я стану историком, и в школе меня даже в шутку ребята в классе, у нас был очень симпатичный класс, называли Нестор Летописец. Так что история – это давняя моя болезнь, и действительно всю свою жизнь, с двенадцати лет, я больше всего любил историю, стал заниматься историей, поступил на исторический факультет Педагогического института и специализировался по советской истории. Достаточно быстро стало ясно, что будущего у меня нет в Советском Союзе, потому что либо я должен стать советским специалистом, и я не понимал как это возможно в силу черт моего характера, потому что я очень отрицательно относился к советской власти, либо меня посадят. И поэтому в 1977 году я принял абсолютно осознанное решение попробовать уехать из СССР, воспользовавшись известной дорожкой израильской эмиграции, подал документы на выезд и в январе 1978 года уехал. Мне был двадцать один год.

Иван Толстой: Но историком все-таки надо придумать, чтобы стать, или это должен быть такой импульс, который ты не очень контролируешь. Это же не просто пойти водить грузовик, развозить колбасу и зарабатывать на жизнь. Значит, какие-то должны быть для этого причины, корни, побудительные мотивы. Шли ли они из семьи? Расскажите о ваших корнях.

Юрий Фельштинский: Абсолютно нет. Семья была совершенно советская. Всю жизнь мы жили в Москве. Мама рано умерла, мне было шестнадцать лет, отец умер, когда мне было семнадцать лет, поэтому я достаточно рано вынужден был стать самостоятельным молодым человеком с поправкой на то, что отец с нами не жил, а мать была очень сильно больна, с моих двенадцати лет уже не выходила из дома, и понятно, что мое детство было очень относительным. Так что самостоятельные решения принимать для меня было вещью нормальной, и желание уехать было серьезным, но для меня это было не самое сложное решение в моей жизни. А что касается истории, я вам скажу откровенно и без преувеличения – я просто ничего больше не умею делать. Я всегда завидовал людям, вполне искренне, которые на вопрос, кем они станут, хотят или могли быть, отвечали: "я бы мог стать писателем, но решил стать инженером", или "мог бы быть инженером, но решил стать актером". У меня никогда не было проблемы выбора, потому что я ничего больше был не в состоянии делать. В этом плане, наверное, мне было проще.

​Иван Толстой: Сложился ли хоть какой-то приблизительный, намеком круг интересов, друзей, фигур пока вы еще жили в Москве? Все-таки Педагогический институт – это какие-то любопытные фигуры, приятели, однокурсники.

Юрий Фельштинский: Мне всегда везло с теми группами, коллективами, в которых я оказывался. У нас, например, в обычной московской средней школе номер 19, был очень хороший класс, все были ребята очень хорошие, я считаю, что у нас была очень хорошая группа в институте. При этом я никогда не относился к людям, у которых было большое количество друзей, и вообще подсознательно считал, что настоящих друзей не может быть очень много. У меня, пока я жил в Советском Союзе, было два друга. Они и остались, просто нас раскидало. Один из них так и остался в Москве, второй с годами уехал в Израиль. С тем, который живет в Израиле, мы время от времени видимся, а с тем, который живет в Москве, мы виделись только до 2000 года, потому что это был последний год, когда я был в России.

Иван Толстой: Ваш маршрут в эмиграцию был традиционным, судя по году – 1977. Сперва – Вена, потом – Италия?

Юрий Фельштинский: Совершенно верно, это январь 1978 года, это две недели в Вене и четыре месяца в Италии. Затем – в Нью-Йорк.

Иван Толстой: Сейчас вы живете в Бостоне?

Юрий Фельштинский: Да.

Иван Толстой: Как сложилась ваша американская жизнь, какая была там дорожка?

Юрий Фельштинский: Я бы считал, что очень сложно, очень неудачно, очень неправильно. В основном, из-за того, в это сейчас трудно поверить и трудно себе представить, что я приехал в страну, где у меня не было ни одного знакомого, ни близкого, ни далекого. И те первые шаги, которые я делал в первые три года в Америке, все были сделаны неправильно. Задним числом это понятно. Неправильно был выбран университет, в который я пошел, неправильно было не перевестись в другой университет, когда была такая возможность, потому что не было никакого понимания того как устроена в Америке система образования и последующей научной карьеры. Поэтому все ошибки, которые можно было сделать, я сделал, на все грабли, на которые можно было наступить, я наступил. И я уж не знаю, хорошо это или плохо, может быть, пословица "все, что случается, случается к лучшему" применима ко мне и справедлива в отношении меня, но то, что получилось, потому что уже можно итоги подводить, уже сорок лет я живу в Америке, это результат того, что получилось, с пониманием, что на все возможные грабли я наступил.

Иван Толстой: А если конкретно? Вот вы прилетели в Нью-Йорк. И что было дальше?

Юрий Фельштинский: Я прилетел в Нью-Йорк. При том, что я учил английский язык всю свою советскую жизнь, и в школе, и в институте, знание моего английского было до смешного примитивным. Я не понимал ни одного слова. Я еще мог сам что-то произнести, но понять, что мне говорят в ответ, я не мог в принципе, и это все заняло какое-то время. Притом что эмигрантам помогали, платило американское правительство, субсидировано пребывание и в Вене, и в Италии, деньги эти были очень скромные и расчет был на то, что приехавший человек сразу же идет на работу. Но я оказался молодым человеком без специальности, с незаконченным институтом по специальности историк. Я пошел на примитивную работу, потому что я считал, что нехорошо получать финансовую помощь от эмигрантской организации, через которую я шел. Я шел по линии "Международного комитета спасения". И уже через две недели после прилета в Нью-Йорк я вышел на работу. С этой работы, конечно же, меня еще через две недели уволили.

Иван Толстой: А что за работа была?

Юрий Фельштинский: Это была небольшая мастерская в Бруклине, человек на тридцать-пятьдесят, где вручную делались кожаные обложки для фотоальбомов. Там нужно был работать руками, но я никогда в жизни руками не работал. Не то что я ничего вообще не умею делать руками, но там требовалась достаточно деликатная сноровка, а сноровки у меня не было. Хозяин быстро понял, что я не отношусь к тем людям, которые призваны быть переплетчиками, и через пару недель или месяц он меня уволил.

Иван Толстой: Деньги заплатили?

​Юрий Фельштинский: Деньги за работу заплатили, но это была минимальная зарплата, очень скромные деньги. Мы же все приехали в Америку, за какими-то редчайшими исключениями, в те годы без всего. Я приехал в Америку со 126 долларами, я очень хорошо помню сумму долларов в моем кармане. Так что деньги были проблемой, рассчитывать можно было только на себя, в моем случае не было ни друзей, ни знакомых, одолжить деньги было не у кого. Тем не менее на какие-то последние копейки я поехал в гости в Бостон к одному приятелю, с которым познакомился в Италии. И Бостон мне очень понравился. Может, несправедливо сейчас так говорить, потому что Нью-Йорк сейчас очень изменился, но тогда Нью-Йорк был грязным городом, по крайней мере, мне таким показался, и по сравнению с чистым Бостоном он очень проигрывал. Бостон был молодежный город, это один из важных университетских городов в Америке, там была молодежь на улицах, в отличие от Нью-Йорка, от тех районов Бруклина, где я жил, и даже Манхэттена, где я жил первые недели две, когда приехал, лица на улицах были принципиально другие. И я, благо ничего в Нью-Йорке не держало, решил в Бостоне остаться.

И на мое большое везение, хотя слушателям это может показаться шуткой, мне и моему приятелю очень сильно повезло – нас взяли работать на лето котломоями в "пионерский лагерь", как мы бы сказали сейчас. Там мы проработали весь сезон, заработали безумные деньги, нам заплатили по 600 долларов каждому, притом что мы еще там жили и ели, и вот на эти 600 долларов я уже переехал в Бостон, снял квартиру, купил какую-то мебель – матрас, кровать, стол, стул – все очень примитивно, просто, бедно. И пока я работал в этом лагере и мыл котлы, я нашел работу в Бостоне – грузчиком на складе. Это было место, где я проработал первый год, где платили минимальную зарплату, но отношение там ко мне было хорошее, у меня одни позитивные были эмоции, работа была не безумно сложной. Это был тот год, когда я адаптировался к американской жизни.

За этот год я уже начал учебу в Бостонском университете на вечерних курсах, а через год поступил аспирантуру Брандейского университета. Это очень симпатичный университет. Он, может быть, немножко с политической точки зрения ухудшился за последние сорок лет, исторически это был еврейский университет, который был открыт на деньги евреев для того, чтобы евреи, которые считали, что их дискриминируют в Америке, имели возможность поступить в университет. Сейчас он довольно сильно полевел, и в этом плане стал, может быть, хуже академически. Но проблема в том, что аспирантура Брандейского университета не предусматривала специализации. Я этого ничего не понимал и оказался в очень проигрышной ситуации, потому что программа аспирантская, на которую я поступил, называлась "Сравнительная история". Я считал, что это формальность и к реальной научной работе отношения иметь не будет, а оказалось, что это не так, и заниматься Россией как специальностью, будучи аспирантом Брандейского университета на факультете сравнительной истории, мне было довольно сложно. Я потерял все свои плюсы как человек, лучше других знающий российскую историю, потому что на общеобразовательном уровне Россия там никого не интересовала, там немножко ставились другие задачи перед аспирантами, там готовили специалистов по мировой истории. А как специалист по мировой истории я, конечно же, проигрывал, а не выигрывал по сравнению с теми, кто учился в Брандейском университете.

Поэтому через какое-то время я перевелся в Ратгерский университет в Нью-Джерси. А в промежутке у меня была возможность перевестись в Стэнфордский университет. Но я настолько не понимал, что такое Стэнфордский университет, тем более что это было в далекой Калифорнии, что я подумал: ну что мне переводиться, сижу уже здесь, в Брандейсе. В Брандейсе после первого курса я опубликовал довольно большую и важную статью, которая потом стала маленькой книжкой – "Эмиграционная политика Советского Союза в 1917–39 годы". Она была опубликована в Лондоне, в журнале Soviet Studies. Это был очень престижный журнал, статья была очень большая, что было неожиданно, обычно такие большие тексты не публиковались журналом, не говоря уже о том, что студенты первого курса обычно не производили такого рода статей. В общем, после первого курса у меня появилась возможность перевестись в Стэнфорд, я этой возможностью по своей глупости не воспользовался, и сколько я потерял, и какой я был дурак я понял, когда, после окончания аспирантуры в Ратгерском университете, я попал в Стэнфордский университет на американскую правительственную стипендию для работы в архивах Стэнфордского университета, в Гуверовском институте.

Иван Толстой: Это совершенно иной класс учения?

​Юрий Фельштинский: Это иной класс, это иной уровень, потому что там как раз была нужная мне программа, там были собраны аспиранты, которые специализировались по разным темам, в том числе по России и Советскому Союзу, там была специализация, которой не было в Брандейсе. Поэтому, если в Брандейсе я оказался одним из аспирантов среди некоей группы людей, которые занимались абсолютно разными темами и, в общем-то, друг с другом говорить, конечно, могла на общие вопросы, но никакого сообщества историков, специализирующихся по России, там быть не могло, то в Стэнфорде была программа, предназначенная именно для аспирантов, занимающихся Россией и Советским Союзом. И это был бы для меня очень правильный выбор и очень правильное место, не говоря уже о том, что там были потрясающие профессора и потрясающая обстановка. Но ничего не поделаешь.

Иван Толстой: Какую тему вы стали разрабатывать в Гуверовском?

Юрий Фельштинский: Начнем с того, какую тему я стал разрабатывать еще в Брандейсе. Довольно быстро закончив с эмиграционной политикой и поняв, что ничего больше умного и интересного на эту тему я сказать не могу, я переключился достаточно случайно, как всегда бывает с темами, на такую уголовную тематику, связанную с убийством графа Мирбаха в Москве, с восстанием левых эсеров. И диссертация моя была американская докторская именно на эту тему, она называлась "На пути к однопартийной диктатуре. Восстание левых эсеров и убийство Мирбаха". Эта же диссертация стала первой моей монографией, которая была издана в серии Солженицына "ИНРИ", году в 85-м, в издательстве YMCA-Press. После этого я достаточно плавно перетек из темы восстания левых эсеров на тему Брестского мира, и моя следующая монография, которая стала моей докторской диссертацией, которую я защищал уже в Москве в 1992 году в Институте истории при РАН, была книжка о Брестском мире, она называлась "Крушение мировой революции. История Брестского мира. Октябрь 1917 – ноябрь 1918".

Но в промежутке я стал разрабатывать русские архивы за рубежом. Началось все с архива Троцкого, который был в Бостоне, в Гарвардском университете. Я помню, я зашел туда один раз в девять утра, архив открывался в 9 утра, и вышел оттуда в пять часов дня, когда архив уже закрывался, примерно лет через пять. Я просидел над архивами Троцкого много месяцев чистого времени и стал, и остаюсь до сих, пор крупнейшим специалистам и по архивам Троцкого и, я думаю, по самому Троцкому. Венцом этой работы было издание с моим соавтором Георгием Иосифовичем Чернявским, харьковским историком, который живет уже в Америке много лет, четырёхтомной биографии Троцкого, которая является самой подробной биографией Троцкого, когда-либо написанной. Я издал, наверное, десятки томов произведений и документов самого Троцкого. Причем я занимался только первыми изданиями, то есть то, что уже публиковалось, я не переиздавал. И к моменту окончания аспирантуры я стал, я думаю, самым крупным специалистом по Троцкому и, одновременно, по русским архивам за рубежом, потому что их было не очень много: был архив в Гарвардском университете, был Бахметьевский архив в Нью-Йорке, был архив (революционно-социалистический, в основном) в Амстердаме, и затем был самый крупный и самый интересный архив в Гуверовском институте, который был создан на базе коллекции Бориса Ивановича Николаевского, очень достойного, очень интересного человека, историка по образованию, меньшевика по политическим взглядам, занимавшегося собиранием архивов всю свою жизнь. Этот архив незадолго до своей смерти он передал в Гуверовский институт, который является частью Стэнфордского университета. Стипендия, которую я получил от американского правительства, это была формально стипендия Госдепартамента, была, между прочим, первой и последней стипендией, которую я когда-либо получил в Америке. Но как раз она предусматривала мою работу с документами Гуверовского института, с коллекцией Николаевского, прежде всего.

В результате этой деятельности, плюс моего опыта в Гарвардском университете с бумагами Троцкого, плюс еще где-то год я прожил в Амстердаме, разбирая там российские революционные архивы… Там в институте, который традиционно стал сосредоточением бумаг по социал-демократическому движению, скорее, даже немецкому, но как часть этого немецкого большого социал-демократического архива там стали собираться в какой-то момент, с помощью того же Николаевского, архивные материалы, связанные с российским революционным движением. И проведя во всех этих архивах довольно много времени, я стал, наверное, самым крупным специалистом по этим архивам и человеком, опубликовавшим много десятков томов не только Троцкого, а и различных других документальных сборников. И когда в Советском Союзе началась перестройка, и еще до крушения Советского Союза ситуация либерализовалась, появилось много издателей, готовых издавать ранее не издаваемые книги, то выяснилось, что этих книг практически нет. Были книги Авторханова, была книжка Некрича, были отдельные книжки, но разработанных, уже готовых к изданию пластов советской истории, в общем-то, не было. Единственные книги, которые можно был сразу взять, отпечатать и пустить в образовательный процесс, начавшийся в СССР на уровне 1989–91 года, оказались моими.

И все книжки, которые я, начиная с 1982 года издавал в США с огромным трудом, потому что рынка никакого у этих книг не было, выходили крошечными тиражами по триста-пятьсот экземпляров, эмигрантские издатели занимались этим из любви к искусству, денег никто на этом не зарабатывал, все только теряли, все эти книги в 1989–91-м были переизданы в Советском Союзе. Причем переиздавалось это все фотоспособом, довольно быстро и дешево, тиражи были безумные. Сейчас можно только завидовать этим тиражам по сто-двести тысяч экземпляров. И они уходили за неделю. Книжный бизнес в то время был очень доходным. Это был период, когда мне безумно повезло, потому что я очень хорошо помню, как я приехал в 1989 году в первый раз в Советский Союз после эмиграции, приехал по приглашению "Саюдиса", литовской организации, боровшейся за независимость Литвы. Приглашение было подписано Ландсбергисом, а пригласили они меня в благодарность за то, что впервые в Америке в 1982 году я опубликовал сборник, который назывался "СССР – Германия. 1939–1941". Это был сборник документов о сговоре по разделу Европы между Гитлером и Сталиным, в большей степени он, конечно, касался Прибалтики и Польши.

Иван Толстой: Кажется, в издательстве Telex.

Юрий Фельштинский: Да. Эта книжка потом издавалась в Советском Союзе, потом уже в России много раз. Это одна из самых очевидных и интересных книг, касающихся периода 1939–41 годов. Это, может быть, очень нескромно звучит, я совсем не претендую на то, что я все покрыл, но всю советскую историю, начиная со Столыпина и до 1939 года можно изучать по моим книгам, можно ничего больше не читать, только то, что издал я, и более или менее этот период будет читателем покрыт. Так вот, когда я приехал в Советский Союз по приглашению Ландсбергиса, потому что они издали подпольно в 1989 году стотысячным тиражом эту книжку, разослали ее всем членам Верховного Совета, и на основе документов, опубликованных в этой книге, поставили вопрос о выходе из Советского Союза. И с этого в каком-то плане начался развал Советского Союза, с этого начался процесс выхода стран Балтии из СССР. Так вот, в благодарность за то, что я эту книгу издал в свое время в Америке, "Саюдис" пригласил меня посетить Вильнюс, а поскольку все полеты были тогда через Москву, я в 1989 году впервые оказался в Москве. Куда я, конечно, привез чемодан своих книг в надежде их где-то пристроить и переиздать. С этим чемоданом тоже была история – его конфисковали на границе, был задержан поезд, на котором я ехал. Я тогда ехал в Москву через Финляндию, это были самые дешевые в тот период полеты. Меня допрашивали на таможне два часа.

В Москве я стал бегать по издательствам и предлагать свои книжки к изданию. Конечно, все меня посылали куда подальше, потому что все советские издатели тогда еще всего очень боялись. И вдруг мне позвонил один издатель, фамилия его была Пекшев, он был из "Московского рабочего", и сказал: "Юрий Георгиевич, я хочу вас познакомить с одним человеком. Приезжайте туда-то тогда-то". Я приехал на встречу, и этим человеком оказался молодой человек Сергей Александрович Кондратов, который встретил меня примерно следующими словами: "Юрий Георгиевич, мне нужно, чтобы вы подписали со мной договор об исключительных правах на переиздание всех ваших книг". Я ему говорю: "Да, ради бога! Я тут бегаю как заяц по издательствам, меня все гоняют, я не читая подпишу. А зачем вам это нужно?" – "Вы знаете, все люди, с которыми вы встречаетесь, они ничего не понимают. Они не понимают, что Россия уже другая. Я все посчитал. Сейчас мы с вами подписываем вот эту бумажку, я на ваших книгах становлюсь миллионером, а через два у меня будет самое крупное издательство в России. Я вам предлагаю два варианта. Я могу платить гонорары, 2000 рублей за авторский лист. Больше вам никто не заплатит в России". И это были большие деньги, даже с учетом инфляции. "Либо я вам ничего не буду платить и мы становимся партнерами, пятьдесят на пятьдесят. Ваш выбор". И я помню, я сидел и думал: черт, две тысячи рублей за авторский лист – безумные деньги! Книг у меня полно, издавать и издавать. Партнером? Каким партнером? В какой России? Где эта новая Россия? Да будет ли эта новая Россия? И я выбрал 2000 тысячи рублей за авторский лист. И это была, наверное, самая моя большая коммерческая ошибка в жизни, потому что через два года Сергей Александрович Кондратов был самым крупным издателем в России. Это издательство "Терра". Он уступал только "Просвещению", поскольку "Просвещение" печатало учебники, это был совсем другой рынок. И очень много лет он оставался самым крупным издателем. Сейчас уже он уступил первенство, хотя до сих пор это издательство существует, до сих пор я там издаю книги, хотя тиражи уже совсем другие, никаких стотысячных, двухсоттысячных тиражей давным-давно нет. Скатывалось все это стремительно, в 1989–91 были еще крупные тиражи, я помню, что книжка Бориса Ивановича Николаевского, которую я составлял и редактировал, "Русские масоны и революция", была издана тиражом в двести тысяч экземпляров. Двухтомная биография Сталина, написанная Троцким, которую я компилировал, потому что второй том Троцким дописан не был, я его составлял по черновикам Троцкого, был издан в Советском Союзе общим тиражом около пятисот тысяч экземпляров.

В какой-то момент, когда наши отношения стали тёплыми, рабочими, деловыми, Кондратов прилетел в Америку по моему приглашению ко мне в гости, увез буквально всю мою библиотеку (у меня была очень хорошая библиотека историческая) и стал переиздавать в Москве книги из моей библиотеки. "Архив русской революции", многотомник. Мы говорим о серьезных многотомных изданиях. Он издал Брокгауза и Эфрона. Он не у меня его брал, тем не менее Кондратов занимался такими фундаментальными изданиями. Он переиздал 16-томную "Еврейскую энциклопедию".

А поскольку в эмиграции я всех знал из пишущих людей к этому времени, то мы с ним сели в машину и, по предварительному соглашению, стали объезжать всех писателей – Аксенова, Максимова, Солженицына – и подписывать с ними договоры на издание полного собрания сочинений. Это еще 1989 год. Он издавал собрания сочинений этих людей, зарабатывал на этом безумные деньги, авторы были безумно довольны – наконец, издавались их книги большими тиражами. Максимов был издан в 14 томах, к примеру.

Потрясающе была интересная история с предложением издать Солженицына. Он предложил Александру Исаевичу издать полное собрание сочинений стотысячным тиражом. Там набиралось томов двадцать с лишним. Солженицын сказал, что подумает. Прошло какое-то время, мне позвонила Наталья Дмитриевна, его жена, с которой у меня были давнишние теплые, хорошие отношения, и сказала: "Мы поговорили с Александром Исаевичем, проблема в том, что Кондратов будет продавать эти книги довольно дорого, народ их купить за такие деньги не сможет. Нам обещали издать их миллионным тиражом по цене, которая доступная, дешевая, и Александр Исаевич склоняется к тому, что его книги нужно издавать по дешевой цене, чтобы каждый мог их купить". Кондратов сидит рядом со мной. И он говорит: "Наталья Дмитриевна, дайте мне две минуты, я хочу кое-что посчитать". Он взял лист бумаги, калькулятор, посчитал и говорит: "Наталья Дмитриевна, мне неловко вам это говорить, но вас обманывают. Полное собрание сочинений Солженицына нельзя издать в России миллионным тиражом, в России нет такого количества бумаги и типографских возможностей. Даже если вы переведете на издание Солженицына все типографии России, его все равно нельзя издать миллионным тиражом. Даже если вы подключите к этому Финляндию, что иногда делается, то и тогда нельзя будет издать в России Солженицына таким тиражом по той цене, которую вы сейчас назвали, потому что эта цена ниже себестоимости бумаги". И Наталья Дмитриевна сказала: "Сергей Александрович, люди, которые нам это обещали, это серьезные люди, мы их знаем, мы не можем им не доверять. Давайте так: пусть они издадут сначала это дешевое издание, а через год вы издадите свое. Вас это устраивает?" Кондратов сказал: "Ну, тогда нам на эту тему нужно будет разговаривать через год". На этом мы попрощались, Сергей повесил трубку и сказал мне фразу, от которой я открыл рот тогда и долго не мог себе такого представить. Он сказал: "Проблема в том, что через год Солженицын в России никому не будет нужен". Прошел год. Я не хочу сказать, что Солженицын в России никому не был нужен, но, конечно же, никто не издал собрание сочинений Солженицына в России дешево и миллионным тиражом. А через несколько лет я случайно встретился с Натальей Дмитриевной на музыкальном концерте в Москве и она сказала: "Ой, кстати, Юра, раз уж я вас встретила, а нельзя ли нам вернуться к проекту вашего приятеля Кондратова?" Я позвонил Кондратову, он говорит: "А, они теперь вспомнили! Но теперь не будет ни стотысячного тиража, ни полного собрания сочинений". В результате он издал собрание сочинений Солженицына меньшим тиражом, меньшим количеством томов, но я до сих помню эту фразу, что через год в России Солженицын никому не будет нужен. Он имел в виду потребности книжного рынка. Потому что моя книжка "Брестский мир" в 1992 году вышла уже тиражом 10 тысяч экземпляров, и это был максимально возможный для того времени тираж. Исторические книги, которые выходят у меня сейчас тиражами от 500 экземпляров до 1500, – это тот максимум, который реально может сегодня принять книжный рынок. Все это развивалось очень драматично и стремительно.

Тем не менее в 1991 году рухнул Советский Союз, я уже довольно часто ездил в Россию, это были поездки, связанные с изданием книг, а в 1998 году я закончил со всеми своими историческими проектами. Оказалось, что это долгая дорожка, с которой не так легко было слезть, там куча книжек, которые нужно было заканчивать, мне жалко было бросать работу, каждый раз мне казалось, что это последняя историческая книга, я сейчас издам вот это и больше уже этим не занимаюсь. В результате месяц назад вышла книжка, про которую я опять искренне считаю, что это последняя, что уже все, я закончил. Это биография Радека. Но в 1998 году я принял принципиальное решение попробовать переключиться с истории на современность, потому что я понял, это понимание не в один день пришло, что вся моя историческая деятельность была моей частью борьбы с советской властью. А история падшей Римской империи, каковым стал Советский Союз после 1991 года, на самом деле меня уже не интересует, я ей занимаюсь по инерции. Как человек добросовестный, я довожу все проекты до конца, и еще много лет заняло доведение до конца когда-то начатых мною исторических проектов, но, в общем, это уже ушедший поезд. И в 1998 году, желая перепрыгнуть в современность, я принял решение, очень необычное для себя, стать биографом, попробовать переключиться на биографии кого-то из важных для истории современной России людей. И я рассматривал несколько кандидатур – Ельцин, Чубайс, Лужков и Березовский.

И так оказалось, что в Бостоне в этот момент я подружился с одним из вновь приехавших эмигрантов, который был в свое время советником Березовского по экономическим вопросам. Звали его Леонид Вальман. Он познакомил меня с Борисом, я предложил ему стать его биографом и написать его биографию. Березовский, к большой неожиданности и для моего друга, и для меня, согласился. Летом 1998 года я прилетел в Москву. Это отдельная очень интересная, драматическая, даже трагическая и детективная история и часть моей жизни, которая продолжается до сих пор. Биография эта никогда не была написана, довольно быстро стало ясно, что она не может быть написана. Ни я, ни Березовский к этому вопросу, будем откровенны, ни разу больше не возвращались, хотя я составил для Березовского по его просьбе несколько книг – трёхтомное собрание сочинений самого Березовского, интервью, статьи, выступления. И уже после смерти Березовского я издал книжку, которая называется "Автопортрет, или Записки повешенного". Это биография Березовского как бы написанная им самим, но реально составленная мною ножницами из тех текстов, которые он писал, произносил и публиковал во время своей жизни. То есть это книжка, в которой ни одного моего слова нет, там все скомпилировано из текстов Березовского. И она оказалась достаточно интересной, удачной, она была издана в "Центрполиграфе" довольно большим тиражом.

А все остальное непосредственно к идее биографии Березовского отношения не имело, но появилась куча неожиданных и новых сюжетов. Самый известный из них – это написанная мною с Литвиненко книжка "ФСБ взрывает Россию". Следующая книжка "Корпорации. Россия и КГБ во времена президента Путина", которая отчасти явилась продолжением первой, потому что "ФСБ взрывает Россию" – это изучение достаточно конкретного эпизода российской истории сентября 1999 года, а "Корпорация" – это достаточно фундаментальный труд о том, как и для чего ФСБ захватывала власть в России. Скажем так, если в 2001 году, когда "Новая газета" издала спец выпуском книжку "ФСБ взрывает Россию", многим казалось преувеличением то, что там описано, и даже в 2008 году, когда была издана "Корпорация", многим тоже казалось неким преувеличением то, что там написано, то на момент примерно 2014 года, не говоря уже о 2016-м, конечно, стало понятно, что и первая книжка, и вторая испытание временем выдержали.

Иван Толстой: Подводя итог сегодняшнему разговору, позвольте задать вам такой вопрос: чему вас, как историка и человека, научила Америка?

Юрий Фельштинский: Мне сложно сказать, чему меня научила Америка, потому что, у меня не было никакого альтернативного выбора, с одной стороны, а с другой стороны, мне не с чем сравнивать. Я прожил в Советском Союзе до 21 года, а дальше всю свою жизнь жил в США. Я не знаю, как и чему научила бы меня жизнь, если бы я жил во Франции, в Германии, в Италии. В этом смысле можно вспомнить тоже одну довольно смешную коротенькую историю. Сейчас мы от всего этого отвыкли, но, когда я приземлился в Вене в январе 1978 года, ко мне подошел представитель эмигрантской беженской структуры и спросил меня буквально: "В какой стране мира вы хотите жить?" Я выбрал Америку. Это был осознанный выбор, я никогда об этом не жалел, я очень люблю Америку, я ей очень благодарен. Прежде всего за то, что здесь позволено оставаться самим собой, здесь абсолютно никому нет до тебя дела, в хорошем смысле этого слова. Потому что мы жили в Советском Союзе, где всем всегда было дело до того, кто ты и чем ты занимаешься. Вот здесь соприкосновение с бюрократической машиной, даже на нашем сложном эмигрантском уровне, кончалось в момент получения, допустим, гражданства. Никакой бюрократии в личной жизни человека здесь не существует. Это очень важно. Я больше говорю не о том, чему меня научила Америка, а, скорее, о том, за что нужно Америке быть благодарным. За то, что она позволяет человеку жить абсолютно свободной и независимой жизнью. Дальше все зависит о того, кто как определяет для себя эту независимость и свободу, кто чего от этой жизни хочет. У нас было относительно мало эмигрантов, приехавших в Бостон в 1978–79 году, но абсолютно все они стали успешными в жизни, абсолютно все получили от этой жизни в Америке ровно то, что они хотели, и ровно то, на что они были способны. В этом смысле Америка оказалась абсолютно справедливой страной, никто из нас не может сказать, что он чего-то не добился из-за того, что Америка этому воспрепятствовала. Я считал всегда, что жизнь в Америке очень легкая. Может быть, это неправильно, может быть, мне так казалось после достаточно тяжелой жизни в Советском Союзе, но мне кажется, что в Америке, в принципе, жизнь очень легкая, что Америка как государство, как структура, как институт человеку ни в чем никогда не мешает. Из этого не следует, что она чему-то помогает, но оказалось, что не мешать в человеческой жизни это сааме главное. Есть страны, где правительство помогает жителям. Про Америку нельзя сказать, что она помогает своим гражданам, но тем, что она им не мешает, она им оказывает неслыханно большую помощь.