- Начался четвертый президентский срок Владимира Путина, который фактически правит страной девятнадцатый год подряд.
- В России нет политических институтов, необходимых для какой бы то ни было трансформации нынешней власти.
- Российская политическая система выстроена так, что отсутствие Владимира Путина в каждодневном принятии решений моментально ее парализует.
- Высокий рейтинг Путина – не гарантия стабильности, а очень опасная ситуация, при которой власть не может себе позволить хоть немного его снизить.
- Скрытые ресурсы для трансформации системы заключены в способности российского общества к развитию и смене взгляда на мир.
Сергей Медведев: Будущее наступило 18 марта 2018 года, и оно оказалось удивительно похожим на прошлое. В России прошли выборы президента, но, скорее всего, это был плебисцит по переутверждению Владимира Путина в роли президента Российской Федерации. Не успели отгреметь эти выборы, как парламент Чечни выступил с инициативой провести референдум по изменению Конституции для того, чтобы позволить Путину править третий срок. Соответственно, встает вопрос: можно ли вообще представить себе Россию без Путина? Подробности в сюжете нашего корреспондента Евгения Левковича.
Евгений Левкович: На прошлой неделе официально начался четвертый президентский срок Владимира Путина. По сути же, он правит страной девятнадцатый год подряд. С момента падения монархии дольше него во главе государства находился только Иосиф Сталин – 30 лет. У Путина есть все шансы переплюнуть "отца народов": для своих 65 лет он находится в прекрасной физической форме, у него нет хронических заболеваний, по последнему опросу ВЦИОМ 82% россиян безоговорочно одобряют его деятельность, а на днях Рамзан Кадыров заявил, что инициирует всероссийский референдум о пожизненном продлении его полномочий, так как Путину, по мнению главы Чечни, нет альтернатив. С ним, по данным "Левада-центра", может согласиться почти половина россиян: 49% респондентов не видят человека, способного заменить нынешнего президента на его посту. Получается, Путин – это навсегда?
Сергей Медведев: И в самом деле, если не Путин, то кто? Обсуждаем эту тему с нашими гостями: это Константин Гаазе, политический обозреватель, старший научный сотрудник Московской Школы социально-экономических наук, и Николай Петров, профессор Высшей школы экономики.
От этой чеченской инициативы можно отмахнуться, как сделал Дмитрий Песков, можно улыбнуться, но, может быть, здесь есть проброс какого-то вполне реального политического жеста?
Николай Петров: Я бы не усматривал в этом коварных планов Кремля и пробного шара: скорее, это просто личная инициатива Кадырова, за которую, как он знает, его не будут ругать и заметят. Мне кажется, что и Дума во многом движется в соответствии с такой же мотивацией.
Сергей Медведев: Но система к этому идет? В сентябре 2011 года у меня в голове зажглись цифры "2024" (что Путин будет до 2024 года), а сейчас у меня почему-то упорно горят в голове войновичевские цифры "2042". Готовясь к эфиру, я перечитал Войновича, и там очень много похожего: там управляет Коммунистическая партия Госбезопасности – это вроде бы такая юмористическая антиутопия. Но почему действительно не Путин до 2042 года? Ему будет 90 лет, он еще в отличной физической форме.
Константин Гаазе: Сам Путин не знает ответа на вопрос, почему бы и не до 2042 года. Есть известный тезис, что отношение президента Путина к праву легистское – это строгое, формальное, сухое следование букве, хотя, конечно, нельзя сказать, что он все 19 лет у власти оставался строгим исполнителем российских законов. Но ведь действительно между ним и третьим сроком нет никаких препятствий, никаких фортов и гарнизонов, которые нужно взять, никакого сопротивления. Единственное сопротивление – это его внутренняя эстетическая проблемка, связанная с тем, что он не мыслит себя фигурой, равной Александру Лукашенко или Нурсултану Назарбаеву, не мыслит себя человеком, стоящим на одной доске с теми, кого по формальным признакам можно назвать диктаторами, то есть людьми, бесконечно и многообразно продляющими свои властные полномочия. Конечно, Путин не хотел бы так оставаться.
С другой стороны, не только в России, но и в мире правила довольно быстро меняются, и, к сожалению, не в лучшую сторону. Мне кажется, один из лейтмотивов этого срока 2018–24 как раз будет про 2042, про постоянную попытку примерить образ себя на это препятствие в виде формального запрета на пожизненное правление. Дело уже не в том, что это не
Не только в России, но и в мире правила довольно быстро меняются, и, к сожалению, не в лучшую сторону
демократично, это никого не пугает, а в том, что эстетически это очень быстро сдвигает Россию из пусть даже альтернативной византийской Европы в сторону Центральной Азии.
Сергей Медведев: Можно ли сейчас, из 2018 года представить Россию без Путина, учитывая эту знаменитую цитату: есть Путин – есть Россия, нет Путина – нет России?
Николай Петров: Можно поставить мысленный эксперимент: если сегодня испаряется персоналистский лидер, что мы получим завтра? Мы получим отсутствие институтов, которые могли бы обеспечить хоть какую-то стабильность в этой ситуации, мы получим борьбу всех против всех, в которой непонятно, кто выигрывает. Но само это свидетельствует о том, что такое состояние не может длиться долго. Сегодня старые правила не работают, а новые тоже отсутствуют, институтов нет, а в такой ситуации трудно говорить о любом способе передачи или трансформировании власти, будь то от Путина-президента к Путину – национальному лидеру, Дэн Сяопину, кому угодно или как-то иначе. Притом что мы фиксируем отсутствие каких-то серьезных изменений, система должна меняться и в силу внутренних причин, а не из-за того, что кто-то извне будет ее подталкивать.
Сергей Медведев: А Путин – сам по себе институт, вообще единственный институт? Я представляю работу Конторовича "Два тела короля": инвеститура политического тела нации в тело суверена, лидера, которого не случайно так часто показывают нам полуобнаженным, чтобы доказать его мужественность.
Константин Гаазе: Путин – это не институт. В докладе кого-то из хороших, умных лоялистов была интересная фраза: "Путин – это трансцендентальная категория". Путин – это инструмент познания, это способ, с помощью которого мы определенным образом размечаем политическую ситуацию, Россию, нацию. В тот момент, когда этот инструмент и эта оптика исчезнет, конечно, нас ждут великие дела. Для того, чтобы воображать Россию без Путина, нужны другие познавательные инструменты. Сейчас мы воображаем Путина и тут же воображаем Россию.
У нас и сейчас война всех против всех, другое дело, что она имеет некоторое ограничение в виде того, что где-то есть живое физическое тело. Горбачев ведь изумительно сказал: он мурчит. Степень вовлеченности человека в коммуникацию заключается в том, что он мурчит, намеренно делает так, чтобы его не поняли. Испарится завтра национальный лидер – соберутся Медведев, большое политбюро, двор, и они как-то сядут.
Проблема Путина заключается не в том, что Россия без него непредставима, а в том, что в случае любого его исчезновения нам придется переизобретать Россию, и все это понимают. Поэтому мы, может быть, сделаем это не в режиме чрезвычайной ситуации, когда ты, как у Проханова, превратился в радугу, исчез над вертушкой, и все: мы заходим в кабинет, а там никого нет, и форточка открыта. Все-таки давайте попробуем сделать это до того, как он испарится. Это второй лейтмотив 2018–24.
Первый лейтмотив – это попытка Путина растянуть себя в качестве государственного деятеля, выходящего за пределы Конституции, а второй лейтмотив – это попытка тех, кто ниже его этажом, придумать эту страну каким-то способом, в котором у Путина будет чуть меньшая роль, и там они могут получить какие-то другие гарантии. А что это за гарантии, когда президент мурчит? Это повод поспорить о том, что он мяукнул.
Сергей Медведев: Может быть, ему уже и не надо ничего говорить? Знаменитая веберовская триада – мне кажется, что Путин обладает сейчас всеми тремя легитимностями: и рационально-бюрократической, с которой он приходил в начале 2000 годов, и традиционной, как мандат неба, который дан в российской политической структуре, и харизматической: те же самые майки, смартфоны с Путиным, Путин на коне и так далее. При этом ему ничего не надо делать, он стоит как некое божество, просто присутствует при сотворении российской политики.
Николай Петров: К сожалению, система выстроена так, что отсутствие Путина в каждодневном принятии решений моментально ее парализует. Мы видели, как это происходило, когда Путин по непонятным причинам исчезал на некоторое время. И это как раз очень опасная штука, что настолько централизовано и выведено на уровень Путина все принятие решений, даже не самых важных, что в его отсутствие никто не вправе их принимать. Это может быть системой паралича: абсолютно никто не может, не хочет, а в результате того отбора, который уже многие годы ведется, и не в состоянии принимать ответственных решений без самого президента.
Константин Гаазе: А если мы перестанем производить эту легитимность? Есть три цеха, в одном из них производится рационально-бюрократическая легитимность. Существуют сложные механизмы, техники, технологии, администрация, аппарат правительства. Вот есть цех харизмы, там был начальником Сурков, сейчас Кириенко, Володин, – неважно. Они делают транспаранты, вышивают носки лидеру... Есть традиционный спор: условно говоря, пополам Совбез и РПЦ – они сидят и выясняют, что традиционнее. Давайте представим, что в каком-то из этих цехов работа просто прервется – например, в цехе по производству харизмы. У него же очень технологическая харизма, которая зависит от полуголых фотографий, поездок на КАМАЗе и так далее. Давайте представим историю, когда он мурчит и мурчит, ничего не говорит.
Путин – это инструмент познания, это способ, с помощью которого мы определенным образом размечаем политическую ситуацию
Может ли Путин устраниться, устроить себе шабат? История 19-летнего правления показывает, что нет. Пример – назначение нового кабинета. Люди, фамилии которых назвал Медведев, с которыми он уже переговорил неделю назад, говорят: покажите указы, где Владимир Владимирович подписал. А если Владимир Владимирович не подписал, то все. Ситуация полупаралича – это ровно то, что происходит сейчас, когда половина вице-премьеров уже очистили кабинеты, хотя продолжают формально числиться на работе и получать зарплату, а другая половина туда не въехала, потому что они не видели указов от Путина.
Это система, бесконечно уязвимая технически. Она уязвима в момент, когда цех по производству харизмы начинает конфликтовать с цехом по производству традиционной легитимности. Это, кстати, нормальный сюжет второго срока Путина, когда Сурков воевал с РПЦ. Или когда, например, он не муркает, система входит в состояние полупаралича.
Сергей Медведев: И это неустойчивое равновесие, этот полупаралич может продолжаться весь четвертый срок?
Николай Петров: Я надеюсь, что нет. Но я и в начале прошлого срока считал, что так долго продолжаться не может. Цены на нефть снова пошли вверх, и вроде как нет необходимости проводить какие-то серьезные реформы, можно опять заниматься только тем, чтобы поддерживать систему в том состоянии комы, в котором она находится. И как долго это может происходить – это большой вопрос. Я бы не испытывал сегодня особого оптимизма даже не столько по той конфигурации правительства, которая намечена, сколько по той программе, которую мы видим.
Константин Гаазе: Которой мы не видим.
Николай Петров: Но, по крайней мере, она как-то присутствует в виде указов. Это напоминает 2005 год: подготовка к тандему с национальными проектами, когда всем будет хорошо, светло и богато. Мы видим какую-то постоянно продолжающуюся предвыборную кампанию и производство той самой легитимности, которая вроде как есть после выборов, а вроде как ее надо постоянно подтверждать ежемесячными опросами и не опускать ниже 86%.
Сергей Медведев: Как образно выразился в Фейсбуке политолог Александр Морозов: нефть под сто, скифы и сарматы расседлывают коней и садятся пить вино из обрамленных золотом кубков своих соперников. Виктор Пелевин, пророческий русский писатель, довольно давно сказал, что Россия нашла свою национальную идею – это и есть Путин.
Давайте попробуем представить возможные сценарии трансформации Путина. Мы не допускаем сценария, что он превращается в радугу, испаряется. Но он же может трансформироваться – скажем, превратиться в старца, в аятоллу, елбасы, как Назарбаев. Был бы человек, а должность найдется. Путин продолжает свое земное телесное существование, но под него формируется некая новая надзорная функция. Вы представляете такой вариант, что весь нынешний срок будет посвящен формированию функции отца нации?
Николай Петров: Такой вариант, безусловно, готовится, другое дело, насколько он реализуем. Ведь у нас нет транзита такого рода, необходимых институтов. Если у нас вся полнота власти и контроль над собственностью и судами сосредоточен в одних руках, то кланам невозможно договориться между собой и каким-то образом разделить эту власть и не бояться, что на следующий день тот, кто получит пост президента, скажет, что теперь у нас другие правила, теперь собственность не играет и так далее. Любая трансформация предполагает создание новых институтов, и это совсем не обязательно демократические институты. Я считаю, что как раз с идеей о том, как трансформировать систему, лидер должен выступить достаточно быстро, иначе возникает ситуация полной неопределенности, когда элиты, как ни разобщены они сегодня, все равно начинают искать и смотреть, а что дальше, кто следующий. Это очень опасное состояние.
Сергей Медведев: Константин, возможен мексиканский сценарий, когда уходящий президент указывает пальцем на своего преемника, и так повторяется из поколения в поколение?
Константин Гаазе: Нет. Для того, чтобы определиться со сценариями любого преемства, нужно ответить на очень простой вопрос: мы и дальше планируем, что президент Российской Федерации – это ширма, отделяющая граждан от правящего класса? Путин – это ширма. С одной стороны есть правящий класс, и он отвратителен, это каннибальская этика, эти люди жрут друг друга. С другой стороны стоит публика. Транзит, осуществленный в 2005–2008 годах, был основан на идее, что президент по-прежнему является ширмой, разделителем между правящим классом и российскими гражданами, это такой редуктор, одни не должны видеть других, этих нельзя пускать к народу, а народу нельзя смотреть, как они живут. В таком формате Путин уйти не может, потому что эта история сразу выбрасывает преемника за границы политической системы, туда, где начинают работать три цеха по производству легитимности.
Характерная черта российской политической системы заключается в том, что у нас правящий класс правит не публично, и препятствием для этого публичного правления является президент. Если это сохраняется, то Путин должен запрыгнуть на этаж выше, и тогда президент будет следующим премьер-министром, а Путин будет сидеть председателем Совбеза, председателем Госсовета.
Сергей Медведев: А почему не монархия? Это абсолютно вписывается в монархическую схему.
Николай Петров: Еще при Ельцине говорили, что у нас выборный монарх. Путин сегодня гораздо больше царь, чем когда бы то ни было в постсоветской истории, а может, и в российской. Вопрос в престолонаследии. Монархия – это ведь очень четкие, строгие правила того, как это все передается.
Константин Гаазе: Это надо залить в форму, а у них проблемы с любой формой.
Николай Петров: С одной стороны, мы видели и во времена Ельцина, что самые хорошие институты не могут в одночасье совершенно преобразить страну. А с другой стороны, мы видели, как работают эти институты, у нас есть очень серьезный позитивный опыт 90-х годов. Выход, очевидно, в том, что рука об руку должны постепенно и очень длительное время совершенствоваться, меняться, усложняться и институты, и соответствующая политическая культура. Если мы сразу возьмем передовые демократические институты, то удивимся, почему они не дают того результата, который дают в других странах, и наоборот, если мы всегда будем говорить о том, что пусть сначала научатся выбирать, а потом мы нальем воду в бассейн, мы тоже не получим результата.
Сергей Медведев: Что Его императорского величества канцелярия, что политбюро ЦК КПСС или та же самая Старая площадь, что ныне администрация президента, – в России правит неконституционный орган типа администрации президента и некий моносубъект, выделенный из системы власти.
Президент Российской Федерации – это ширма, отделяющая граждан от правящего класса
Константин Гаазе: События конца ХХ века, начиная с крушения Берлинской стены по своему масштабу сопоставимы с 30-летней войной, с крахом Священной Римской империи и германской нации. У Фуко есть очень интересная ремарка в конце курса лекций 76-77 года: он говорит, что маленькие германские княжества после заключения вестфальского мира стали лабораториями, в которых совершенно по-разному экспериментировали с новым пониманием государственной власти. Постсоветское пространство в широком смысле, начиная от Германии и заканчивая Китаем, превратилось в гигантскую лабораторию, где каждое княжество каким-то образом пыталось прикрутить себя к новому пониманию государственной власти и суверенитета, возникшему после 1989 года. Все, что мы сейчас имеем, – это достаточно новые уникальные штуки. Власть, которая возникла, осуществляет себя в экспериментальном режиме, ей не нужно тысячелетнего эффекта колеи, она эту колею каждые выходные воспроизводит телевизором. А если выключить телевизор, то мы еще не знаем, какой окажется колея.
Мы не знаем российского общества, оно намного более "прогрессивно", чем то, как устроена российская власть. Вся моя лично надежда связана с тем, что в какой-то момент это опережающее развитие российского общества, этот отрыв станет настолько большим, что будет уже не очень важно, кто сидит в Кремле, остался там кто-то или не остался.
Сергей Медведев: Как давно звучали алармистские прогнозы коллег: это не может продлиться, еще несколько месяцев – и все. И еще год, еще пять, десять лет… Есть какой-то предел насыщения этого "всегда"? Или действительно эта ресурсная подушка, количество природных ресурсов и ресурс страха, которым Россия может торговать на международной арене, обеспечивает эти страховочные сетки?
Константин Гаазе: Страховочными сетками являются три цеха по производству легитимности. До тех пор, пока существует всеми понимаемая, но не проговариваемая договоренность между тем, что мы называем российским обществом, и тем, что мы называем Путиным, эта система может эволюционировать сколь угодно долго. За последние 20 лет если мы что-то и поняли про эту гадость, то только то, что она бесконечно адаптивна.
Сергей Медведев: А что может нарушить этот нерушимый контракт между обществом и Путиным? В Китае был мандат неба, потом случалось великое наводнение, голод и мор, и император терял мандат неба. Случалось народное восстание, приходила новая династия… В России может что-то произойти, из-за чего Путин потеряет мандат неба?
Константин Гаазе: Слава богу, нет, хотя некоторые коллеги-социологи говорят: у народа глаза кровью умоются от чего-то – от теракта, от большой войны, и он прозреет. Я не верю в возможность прозрения, а верю в возможность смены познавательной оптики. Когда я говорю, что общество выросло, я имею в виду, что обществу говорят эти слова в телевизоре, а общество отвечает: слушайте, ребята, это какой-то вчерашний день. Не то что они против Путина, просто они больше не могут слушать Соловьева. Через какое-то время может что-то появиться.
Николай Петров: Оптика может резко меняться. Как платье голого короля: еще вчера все видели, какое оно замечательное, а тут что-то произошло, и вдруг все видят совершенно иначе. В этом смысле надо понимать, что 86% – это не гарантия стабильности, это очень опасная ситуация, когда власть не может себе позволить ни на копеечку это снизить, ведь когда оно пойдет вниз, никто не может сказать, как это будет развиваться дальше: рухнет или будет постепенно ползти вниз.
Константин Гаазе: Нельзя поставить на профилактику цех по производству легитимности.
Николай Петров: Мы видим, что все ресурсы системы идут не потому, что кто-то хочет сделать жизнь особенно хорошей, а потому, что иначе невозможно сохранять эту самую штуку. Что касается элитного пакта, проблема в другом – у нас нет элиты. Элита – это люди, которые обладают какой-то самостоятельной властью в силу контролируемого ресурса, денег или власти. Мы имеем систему чиновной элиты, в том числе и в виде олигархов, которых назначают, а если они будут плохо себя вести, то их поменяют. Как они могут о чем-то договариваться, кто они такие? Пока нет никаких институтов: ни частной собственности, ни политических институтов, – не может быть и элиты, способной достигать какого-то компромисса.
Сергей Медведев: Даже у таких, как Кадыров и Сечин, нет субъектности?
Константин Гаазе: У них есть способность совершать действия внутри системы. У Сечина огромная агентность, у Кадырова она намного меньше. Есть другие фигуры с довольно большой агентностью, о которых мы не говорим каждый день. Или Ротенберг – простой еврейский парень в тенниске, но его агентность такая, пол-Кремля отдохнет, глядя на то, как он построил мост за 250 миллиардов рублей. Они способны к действию. Вопрос в том, в какой момент они проснутся и скажут: он голый, а мы бароны.
Сергей Медведев: Все сводится к тому, что Путин – это не институт, не политическое тело нации, а способ познания, оптика, те очки, при помощи которых мы смотрим на мир и говорим: есть Путин – есть Россия, нет Путина – нет России. Но все равно рано или поздно в один момент мы снимаем очки, и оптика поменяется.
*В видеоверсии программы высказано мнение, что А.Н. Илларионов делал алармистские прогнозы по поводу скорого краха режима, которое не соответствует действительности.
