Апрель в американском календаре считается месяцем поэзии. Тем больше причин отметить юбилей самого амбициозного проекта всей поэзии модернизма. Сто лет назад американский поэт Эзра Паунд, большой мастер с заслуженно чудовищной репутацией, приступил к созданию своих Песен, поражающих размахом и раздражающих сложностью Cantos.
В страшную эпоху Первой мировой войны многие видели источник трагедии в отсутствии универсального мифа. Лишить культуру мифа, думали тогда, означает оставить людей без общего языка и обречь их на рознь и войны. Паунд искал спасение в коллективном голосе культуры – в эпосе, который создает ритуалы, скрепляющие человеческую расу. Новый эпос, мечтал поэт, соединит Запад с Востоком (”элевсинские мистерии с Конфуцием”) и сделает прошедшее настоящим. С выдающей мегаломанию сдержанностью сам он называл свои Cantos “песней племени”, “поэмой, включающей историю”.
История – главная героиня Песен, но прежде, чем отразиться в зеркале поэзии, ей следовало воскреснуть. Новаторство Паунда заключалось не в изобретении нового (футуризм он считал поверхностным течением), а в оживлении старого, в реанимации омертвевшей под холодными руками филологов поэтической традиции. Своим орудием Паунд сделал перевод. За что бы ни брался Паунд – аллитерационную англосаксонскую поэзию, звукопись провансальских трубадуров, иероглифику китайской лирики, он преследовал одну цель – сделать старое новым, и, как он мечтал – вечным. Пытаясь по “шелковым лохмотьям прошлого” восстановить историю как целое, Паунд работал над “разумом Запада”. Он хотел отредактировать этот бесконечно запутанный палимпсест, в котором эпохи и культуры просвечивали друг сквозь друга.
Переводы Паунда не вели к еще большему накоплению знаний. Они должны были перестроить, упорядочить и соединить бесчисленные фрагменты в общую нервную систему, обслуживающую всю человеческую культуру. Это напоминало скорее нейрохирургическую операцию, чем литературное ремесло.
Надо признать, что переводы Паунда были так необычны, что после публикации поэмы “Омаж Проперцию”, заново открывшей читателям римского классика, профессор-латинист предложил переводчику покончить с собой. Дело в том, что Паунд вживлял прошлое в настоящее так, чтобы далекие и забытые строки, как черенки, прививались к древу мировой поэзии. Переводы Паунда напоминали не гербарий, а сад. Из живых ростков истории Паунд и мечтал собрать свои Песни.
Все Cantos устроены одинаково. Их сложную динамику образует вихревое движение стихов вокруг сюжетных стержней, связывающих отдельные Песни в циклы. Пронизывая пространство и время, эти архетипические оси рифмуются друг с другом, образуя и разворачивая тему. В тексте каждой Песни кружатся отдельные строки, цитаты, имена, фрагменты подлинных документов, намеки на старинные легенды – все те “светящиеся детали”, которые Паунд “черпал из воздуха живой традиции”. Каждое слово тут обладает исторической памятью, которую оно не утрачивает, становясь частью целого.
Набор архетипических героев и понятий уже первых Песен – “Одиссей”, “Дионис”, “Данте”, “солнце”, “кристалл” – служат иероглифическими знаками особого поэтического языка Паунда, важным элементом которого являются и подлинные китайские иероглифы, вставленные в текст в самых многозначительных местах. Паунд надеялся, что мировая культура прозвучит в его поэме одним аккордом.
Этот грандиозный механизм отдаленно напоминает приведенный в движение многомерный кубистический коллаж. Паунд рассчитывал, что его поймут все – его поняли немногие. Разница сокрушительна, ибо она отменяет главное – идею эпоса. В пизанских Cantos, написанных после другой – Второй мировой войны, Паунд, подводя итог труду своей жизни, назвал себя “одиноким муравьем из разрушенного муравейника”.
Муравейник – образ самоотверженной целеустремленности, безусловного взаимопонимания и всеобъемлющей солидарности, ставших инстинктом. Не став таким “муравейником”, Cantos утратили предназначавшийся им высокий смысл.
Однако культура ХХ века, как это всегда бывает, распорядилась наследством Паунда не так, как мечтал автор. Она взяла у него не цель, а метод. Маршалл Маклюэн видел в нем первого поэта всемирной деревни, который пытался создать грибницу человечества, объединив мир сетью своих Cantos. Когда Аллен Гинзберг приехал к престарелому Паунду в Венецию, он привез с собой пластинки “Битлз”, как дань своего поколения учителю.
