350 лет назад, 28 ноября 1667 года, в Стокгольме казнен через обезглавливание один из первых русских политических эмигрантов и западников. Сегодня по его сочинению о Московском государстве XVII века Россия изучает собственную историю.

Летом 1664 года бежал из-под Смоленска в Польшу, бросив службу, подьячий Посольского приказа Григорий Котошихин. Перебежчики в обоих направлениях были в то время явлением обыкновенным и даже массовым. Но побег Котошихина – случай исключительный.

Он занимал заметное положение в своем ведомстве, состоял при русском посольстве, которое вело переговоры о "вечном мире" со Швецией, принимал участие в составлении важных дипломатических документов, имел доступ ко всем бумагам приказа. В качестве гонца он доставлял на специально выделенном ему корабле царскую грамоту в Стокгольм и ответную королевскую – в Москву. Котошихин был, выражаясь современным языком, секретоносителем, и в этом отношении его бегство было событием чрезвычайным.

Причины своего решения Котошихин изложил сам. Его отца, казначея одного из московских монастырей, обвинили в растрате монастырской казны, вследствие чего у Котошихина-сына конфисковали переписанный на него отцом дом в Москве. Кроме того, когда он был прикомандирован к русскому войску, стоявшему на Днепре под Смоленском, у войска сменилось командование, и новый воевода боярин Юрий Долгоруков принуждал его написать донос на своего предшественника Якова Черкасского, будто бы тот "сгубил войско царское, дал возможность королю скрыться в Польшу и таким образом выпустил его из рук, не дав полякам битвы, тогда как весьма легко то сделать". Котошихин, по его словам, боялся лгать, но боялся и мести Долгорукова. В итоге, горестно заключает он, "я решился покинуть мое отечество, где не оставалось для меня никакой надежды".

Историки принимают эти объяснения со значительными оговорками. Извет на князя Черкасского, которого требовал от Котошихина Долгоруков, был совсем не клеветой. Войско, стоявшее на русском берегу Днепра, получило приказ перейти реку и дать сражение более слабым польским силам, дабы подкрепить позиции русских дипломатов, которые там же вели с поляками переговоры о перемирии. Однако Черкасский действовал нерешительно, понес большие потери и отступил.

Главное же возражение заключается в том, что Котошихин совершил измену за год до побега. Завербовал его шведский дипломат Адольф Эберс, прибывший в Москву летом 1663 года для переговоров о денежных претензиях, возникших после подписания "вечного" Кардисского мира. Котошихин снял копии с секретных наказов царским дипломатам, из которых было видно, на какие уступки готова пойти Москва. Копии он передал Эберсу, за что получил от него 40 рублей, причем Эберс написал в отчете, что заплатил за ценные сведения сто червонцев. Разницу он положил в собственный карман. О своем тайном информаторе Эберс доносил в Стокгольм:

И этот парень, по происхождению Русский, но по своим симпатиям добрый Швед, обещался и впредь извещать меня как о том, что будут писать русские послы, так и о том, какое решение примет его царское величество на счет денежной суммы.

Поступая на государственную службу, приказный давал "подписку о неразглашении" – целовал крест, обязуясь "посулов и поминков ни от кого и ни от чего не имать" и "дел государевых тайных всяких никому не сказывать". Эту клятву Котошихин нарушил. Не исключено, что он боялся разоблачения, и это стало главной причиной его побега. От боярина Долгорукова он мог найти заступника, от обвинения в измене – нет.

Но в таком случае встает вопрос о мотивах измены. Материальному положению Котошихина очень многие могли бы позавидовать. Он принадлежал к чиновничьей номенклатуре Московского государства. Ей полагались, помимо годового оклада, премии по престольным праздникам, единовременные пособия по случаю свадьбы или болезни, на избное строение и пожарное разорение, а также хлебное и соляное жалованье. За успешно исполненные дипломатические поручения царь Алексей Михайлович жаловал его дорогими подарками и денежными премиями (хотя однажды был он бит батогами за описку в царском титуле), да и в Неметчине царских гонцов было принято награждать. В Европе же Котошихин оказался в бедственном положении, и возможность прилично устроиться была далеко не очевидна. Тогда в чем же дело?

Григорий Котошихин, как явствует из его сочинений, был убежденным западником. В относительно либеральное царствование Алексея Михайловича появились в Московском государстве поклонники европейского уклада жизни. Вот что об этом пишет историк Сергей Платонов:

Ближе познакомясь с иноземцами во время смуты и после нее, москвичи поняли, что иноземцы образованнее их, богаче и сильнее... стали понимать, что их прежнее самодовольство и национальная гордость были наивным заблуждением, что им надо учиться у иноземцев и перенимать у них все то, что может быть полезным и приятным для московского быта. Так появилось среди московских людей стремление к реформе, к улучшению своей жизни через заимствование у более просвещенных народов знаний, полезных навыков и приятных обычаев.

Одним из первых русских западников – и не по внешности, а по убеждению – был начальник Котошихина, глава Посольского приказа Афанасий Ордин-Нащокин. В 1660 году с ним стряслась беда: сбежал за границу его сын Воин. "Сам отец, – пишет Сергей Соловьев, – давно уже приучил его с благоговением смотреть на Запад постоянными выходками своими против порядков московских, постоянными толками, что в других государствах иначе делается и лучше делается... В описываемое время он ездил в Москву, где стошнило ему окончательно..." Царь послал его с поручениями к отцу в Ливонию, но вместо Ливонии Воин отправился в Гданьск, где в то время находился двор польского короля Яна Казимира. Он провел в Европе около двух лет, но не прижился там, покаялся, получил прощение от царя и вернулся.

Западником был и повидавший мир Котошихин. В сочинении, которое он написал в эмиграции, хватает сетований на боярскую спесь и невежество, препятствующих карьере умного и образованного, но неродовитого чиновника:

А лучитца царю мысль свою о чем объявити, и он им объявя приказывает, чтоб они бояре и думные люди помысля к тому делу дали способ… а иные бояре, брады свои уставя, ничего не отвещают, потому что царь жалует многих в бояре не по разуму их, но по великой породе, и многие из них грамоте не ученые.

Иронически объясняет Котошихин обычай царских дипломатов возить с собой иконы – по московским понятиям, он впал в явную ересь и безбожие:

Они разумеют будто помощию и заступлением и молитвою Богородицыною и святых которых ис тех образов, и по такому домышлению те образы почитают и не стыдятся к бездушному глаголати и о помощи просити; понеже слепы есть: замазал им диавол очи пламенем огня негасимаго.

Оказавшись в Польше, Котошихин подал королю прошение о приеме его в польское подданство и о назначении на службу. Его определили к канцлеру Великого княжества Литовского, но то ли условия были неудовлетворительными, то ли отношения не сложились, но он покинул это место и через Пруссию и Любек в октябре 1665 года добрался морским путем до Нарвы, которая тогда входила в состав Швеции. К этому моменту положение его было в полной мере отчаянным. Генерал-губернатор Ингерманландии Яков Таубе, к которому обратился с прошением Котошихин, сообщал в Стокгольм, что должен был дать просителю верхнее платье и малую толику денег, так как он был "совершенно гол".

В своем прошении Котошихин просит Таубе "дать мне какую-нибудь должность по моим силам и услать меня подалее от отечества". Беглец волновался не напрасно: узнав о пребывании Котошихина в Нарве, новгородский воевода Василий Ромодановский послал туда стрелецкого капитана Ивана Репнина с требованием выдать государственного преступника на основании Кардисского договора, в котором имелась статья об экстрадиции перебежчиков. Таубе тянул время, дожидаясь ответа из Стокгольма, а когда положительный ответ был получен, инсценировал побег Котошихина из-под стражи, а на самом деле отправил его в Стокгольм.

В шведской столице Котошихин подал две челобитные – королю и государственному совету. В последней он униженно просил: "Еще покорно королевскому величеству, моему всемилостивому государю, так же и вам, превысоким господам, бью челом и милости прошу, чтоб я пожалован был где жить и чем сыту быть". В марте 1666 года король Карл XI назначил Котошихину (который для конспирации стал называться Иваном Селицким) немалое жалованье и пособие на прожиток и обзаведение, "поелику он нужен нам ради своих сведений о Русской государстве". По поручению канцлера Магнуса Делагарди Котошихин написал обширное сочинение о государственном устройстве Московии, быте царской семьи, хозяйстве, войске и обычаях во многом загадочного в ту эпоху царства. Котошихин был знатоком русского дипломатического протокола и бюрократической машины, знал скрытые пружины политики, а сверх того, был наблюдательным и толковым человеком.

Кончил Григорий Котошихин плохо. В пьяной драке он неумышленно убил своего квартирного хозяина, приревновавшего его к жене, и был отдан под суд. Хотя обстоятельства дела хорошо известны по шведским источникам, в нем остается загадка. Подсудимый вполне признал свою вину и не сделал ни малейшей попытки добиться снисхождения. Осужден он был исключительно на основании собственных показаний, ибо свидетелей преступления не было. Создается впечатление, что в нем вдруг иссякли жизненные силы, и он покорился судьбе.

Суд еще не начал разбирательство, когда в Стокгольм прибыл русский посол Иван Леонтьев. Узнав о судебном процессе, он потребовал выдачи перебежчика. Послу ответили, что коль скоро Котошихин прибыл в Швецию не из России, а из Польши и совершил свое преступление на шведской земле, он не может быть выдан. Но ежели посол желает, он может оставить в Стокгольме своего представителя для наблюдения за казнью. Неизвестно, воспользовался ли посол этим предложением.

Король утвердил смертный приговор не позднее 21 октября 1667 года. Засим последовала отсрочка его исполнения: Котошихину дали время для приобщения к лютеранской вере.

Накануне казни осужденный "с величайшим благоговением причастился в темнице Святых Тайн" и принял лютеранство. После обезглавливания труп его был доставлен в Упсалу, где выдающийся естествоиспытатель Олаф Рудбек анатомировал его перед студентами. Скрепленные проволокой кости Котошихина еще долго хранились в музее Упсальского университета.

Труд Котошихина имел большое значение для шведской дипломатии. Он был переведен на шведский язык и размножен в нескольких копиях для высших сановников королевства. В России о нем узнали лишь в 30-е годы XIX века. С тех пор он был и остается ценнейшим источником по истории Московского государства XVII века. Так изменник получил посмертное признание на родине, где он не видел применения своим дарованиям.

В XX веке на измену смотрели уже иначе. Философ Федор Степун, высланный советской властью из России в 1922 году, проводит различие между понятиями "родина" и "отечество". Он цитирует Вольтера: "Отечество возможно только под добрым королем, под дурным же оно невозможно". И утверждает, что задача эмиграции – "не революционное минирование своей родины и не подготовка интервенций", а "защита России перед лицом Европы и сохранение образа русской культуры".

В 90-е годы прошлого столетия судьбой Григория Котошихина заинтересовался писатель Анатолий Приставкин. Герой его последнего романа "Король Монпасье Мармелажка Первый", советский литератор Соколов, пишет исторический роман о беглом подьячем, за что подвергается неистовой критике:

А обвиняли его в том, что он якобы воспел своих молодых литературных дружков Владимова, Кузнецова, Гладилина, еще кого-то, кто свалил на Запад и там пишет и клевещет, как Котошихин на Россию. А то, что герой романа какой-то подьячий, живший в XVII веке, так это все "аллюзии"... Думал, раз XVII век, то никто его аллюзий не сообразит! Еще как сообразили!

Российская Археографическая комиссия предпослала к первому изданию сочинения Котошихина предисловие, в котором сказано: "Необузданные страсти и развратная жизнь сделали его преступником, преждевременно свели в могилу и на чужбине покрыли имя его бесчестием". В предисловии же ко второму изданию говорится, что опус Котошихина "открывает многое, что доселе таилось во мраке. Можно сказать утвердительно, что… в нашей литературе, до XVIII века преимущественно состоявшей из духовных творений, летописей и грамот, не было сочинения, которое в такой степени соединяло бы в себе достоинство истины с живостью повествования".

415 лет назад, 28 октября 1602 года, в Москве от неведомой болезни неожиданно умер жених Ксении Годуновой, 19-летний принц Иоанн Шлезвиг-Гольштейнский. Есть подозрения, что он был отравлен. Надежды царя Бориса на европеизацию царства посредством династического брака рухнули. Впереди у Руси было Смутное время.

Борис Годунов вступил на престол при благоприятных внешних обстоятельствах. Самые опасные европейские соседи Руси, Швеция и Польша, находились во враждебных отношениях и обе искали союза с московским царем. Целью же русской политики на севере Европы было обладание Ливонией, разделенной между Швецией и польско-литовской унией – Речью Посполитой. Однако царь Борис, пишет Сергей Соловьев, "боялся войны: сам не имел ни духа ратного, ни способностей воинских, воеводам не доверял, страшился неудачею затмить свое прежнее, счастливое в глазах народа правление".

Он надеялся добиться своего искусной дипломатией. Ему грезилось окончательное освобождение Руси от наследия трехвекового ордынского ига. Задолго до Петра он думал о модернизации деспотии, доставшейся ему от Ивана Грозного. Составной частью этих планов был проект династического брака единственной дочери царя Ксении Борисовны.

Первым кандидатом на руку царевны стал шведский принц Густав – в некотором смысле Гамлет, поскольку его отец король Эрик XIV был свергнут его дядей Юханом. Густав жил в изгнании, скитался по Европе и терпел нужду.

Борис Годунов рассчитывал, что Швеция откажется от своей части Ливонии в обмен на обещание Густава не претендовать на шведскую корону, а в дальнейшем планировал сделать его правителем вассальной Ливонии. Регент Швеции, впоследствии король Карл IX, действительно опасался таких претензий. В августе 1599 года принца Густава с большой помпой встречали в Москве. Царь обещал дать ему в удел Калугу и еще три города, пожаловал дом с прислугой и всеми припасами, осыпал драгоценными подарками и окружил почетом. Николай Карамзин сообщает:

​Он имел достоинства: душевное благородство, искренность, сведения редкие в науках, особенно в химии, так что заслужил имя второго Феофраста Парацельса; знал языки, кроме Шведского и Славянского, Италиянский, Немецкий, Французский; много видел в свете, с умом любопытным, и говорил приятно.

Однако вскоре Борис охладел к Густаву: принц не желал принимать участие в интригах Москвы. В русских источниках обычно говорится, что главными причинами неудачи этого сватовства были нежелание Густава принять православную веру и вызывающее поведение: он будто бы привез с собой любовницу, которая разъезжала в таком экипаже и с такой свитой, какие полагались лишь царице. Принцу объявили о немилости царя. Вместо Калуги он получил в удел Углич. При Димитрии Густава перевели в Ярославль, при Василии Шуйском – в Кашин, где он и скончался 38 лет от роду в феврале 1607 года.

Автор "Московский хроники" немецкий негоциант Конрад Буссов сообщает по этому поводу:

Шлюхи до добра не доводят... На своем смертном одре герцог очень жаловался на свою сожительницу Катерину (которую он вместе с ее мужем привез в Россию из Данцига) из-за того, что она им так завладела, что он не только не имел силы ее покинуть, но даже следовал больше ее советам, чем благоволению царя, почему она и является началом и причиной всех его бед и несчастий.

Современные исследователи считают, что никакой сожительницы не существовало – ее выдумал, подделав документ, один шведский историк-любитель, пытаясь таким образом доказать собственное королевское происхождение.

Следующим женихом Ксении Годуновой стал принц Иоанн (Ганс) Шлезвиг-Гольштейнский, брат датского короля Кристиана IV. Дания была тогда для Московии важнейшим стратегическим партнером, уступавшим по значению лишь Священной Римской империи. Инициатива сватовства принадлежала царю Борису. В октябре 1601 года он отправил в Копенгаген посольство в составе думного дворянина Ивана Ржевского и дьяка Посольского приказа Посника Дмитриева, имевших при себе портрет великой княжны, а также крестоцеловальную запись, то есть клятвенное обещание царя. В этом документе подробно перечислялись уделы и угодья, которые принц Иоанн получит в приданое. Борис обещал также "у пресветлейшего у королевича у Югана и тех, которые с ним будут, веры не отняти" и позволить ему иметь домашнюю церковь для совершения обрядов и таинств "по датцкой вере".

В августе следующего года принц Иоанн на шести кораблях, с большой свитой прибыл морем в Нарву и в сентябре был в Москве.

В день, назначенный для въезда герцога, в Москве с раннего утра велено было бирючам (глашатаям. – В. А.) повсюду объявить, чтобы все иноземцы в Москве, а также все жители – бояре, дворяне, приказные, купцы и простолюдины – оделись как можно красивее каждый в самое лучшее платье, и чтобы все оставили в тот день всякую работу и шли в поле за Москву встречать брата короля датского.

Свидетельствует очевидец, голландский купец и дипломат Исаак Масса. Сопровождавший принца дипломат Аксель Гюльденстиерне подтверждает чрезвычайную пышность встречи: "Когда мы въезжали в город... давка от пеших и конных была невообразимая, и предполагали, что во время этого въезда множество бедного люда было задавлено до смерти".

28 сентября состоялась аудиенция и большой парадный обед у царя, а затем наступило унылое ожидание. Царь, говорили датчанам, отбыл на богомолье, а на их слова о том, что "герцог Ганс сильно томится по женитьбе", отвечали, что дата свадьбы никому, кроме государя, неведома.

В драме А. К. Толстого "Царь Борис" принц, царевич Федор и Ксения проводят время в совместных занятиях, разговорах и мечтах о будущем. Это не соответствует имеющимся источникам. В царских палатах герцог был один раз, с Ксенией там не встречался (но познакомился с ее братом), и она у него на подворье, конечно, не бывала. Однако Ксения и ее мать во время приема в Грановитой палате видели или могли видеть Ганса-Иоанна украдкой. Как пишет Исаак Масса, "царица и молодая княжна видели герцога сквозь смотрельную решетку". Такая решетка действительно существовала. Иван Забелин в книге "Домашний быт русских царей" сообщает:

Из этого-то тайника, сквозь смотрильную решетку, царица, малолетние царевичи, старшие и младшие царевны и другие родственницы государыни смотрели на великолепные церемонии, происходившие в палате. Особенно часто они присутствовали, скрытые таким образом, при посольских аудиенциях.

Но личного контакта у Ксении и Ганса не было. Вообще при всей роскоши приема и обслуживания режим посольству установили строгий. Отчасти это объяснялось карантинными мерами в связи со свирепствовавшей в Москве холерой. От царского двора к герцогу приставлен был родственник царя Бориса, которого Гюльденстиерне называет Симеоном Микитичем. Это, безусловно, окольничий Семен Никитич Годунов – троюродный брат царя, ведавший политическим сыском и Аптекарским приказом.

Вскоре герцог заболел, слег и в конце концов умер. От какой болезни – непонятно. Присланные царем лекари рекомендовали "всего более остерегаться, чтобы на него не пахнуло снаружи воздухом". Навестивший герцога царь строго вопрошал приближенных: "Охраняли ли вы его от сквозного ветра?"

Но судя и по симптомам, и по действиям врачей вряд ли это была холера. Медики (все пятеро иностранцы) затруднялись поставить точный диагноз. Более того, в критический момент болезни Семен Никитич стал вмешиваться в лечение, как рассказывает Гюльденстиерне:

В этот день все доктора решили поставить моему господину промывательное, что и исполнили, но когда это уже было сделано, к послам пришел Симеон Микитич и по приказанию Царя просил их запретить докторам ставить герцогу Гансу означенное промывательное.

Разве при холере промывают желудок? "Доктора и Микитич крупно между собою спорили", – свидетельствует Гюльденстиерне.

Царь Борис побывал у одра болезни дважды. Оба раза он горько сокрушался и "просил герцога сказать ему доброе слово, чтоб обнадежить относительно своего здоровья". "Но герцог Ганс, – сообщает Гюльденстиерне, – лежал себе и ничего удобопонятного сказать не мог". Так было при первом визите, а при втором больной "два или три раза весьма быстро и с силою поднялся в постели и повернул голову к царю, но ничего понятного сказать не мог".

В пьесе Толстого принц становится жертвой отравления. По велению царицы это делает боярыня Василиса Волохова, бывшая мамка царевича Димитрия, с помощью какого-то особого корня. Царица же, дочь Малюты Скуратова, недовольна тем, что Ксению выдают за "немчина", а кроме того, что этот немчин со своими приближенными слишком рьяно обсуждают обстоятельства чудесного спасения "царенка" – царевича Димитрия. (Это анахронизм: датский жених Ксении скончался прежде первых известий о Самозванце.)

​"Царь Борис". Спектакль Государственного академического Малого театра. Режиссер Владимир Бейлис. Царица Мария – Нелли Корниенко. Василиса Волохова – Муза Седова. 1993

Исаак Масса пишет о недовольстве бояр:

Некоторые вельможи также были весьма раздосадованы тем, что иноземец и нехристь, каким они почитают всякого иноземца, будет властвовать в их стране и женится на царской дочери, да и они, верно, желали ему смерти, но не смели много говорить.

Одним из этих недовольных был, по сведениям Массы, Семен Годунов:

Семен Никитич Годунов говорил, царь верно обезумел, что выдает свою дочь за латина и оказывает такую честь тому, кто недостоин быть в святой земле – так они называют свою землю.

А "Новый летописец" обвиняет в смерти "королевича" Бориса Годунова, по наущению которого действовал Семен Никитич:

Дошло то до царя Бориса, что его [королевича] любят всей землею. Он же ярости наполнился и зависти, и мыслил, что после смерти его не посадят сына его на царство, и начал королевича не любить, и, не пощадив дочери своей, повелел Семену Годунову над ним [королевичем] промыслить. Тот же боярин Семен Годунов, не боясь праведного суда Божия, начал окаянный удумывать. Королевич же впал в болезнь и прислал за докторами. Доктора же были у того боярина Семена в [Аптекарском] приказе. Он же их послал. Доктора же его [королевича] смотрели и, придя, возвестили Семену, что можно помочь. Он же на них посмотрел свирепым оком, и ничего им не сказал. Они же то провидели, что неугодно [излечить королевича]. Королевич же и умер не крещен [в православие].

Карамзин считал эту версию неправдоподобной:

Вероятно ли сказание нашего Летописца, что Борис внутренно не жалел о смерти Иоанна, будто бы завидуя общей к нему любви Россиян и страшася оставить в нем совместника для юного Феодора; что медики, узнав тайную мысль Царя, не смели излечить больного? Но Царь хотел, чтобы Россияне любили его нареченного зятя: для того советовал ему быть приветливым и следовать нашим обычаям; хотел без сомнения и счастия Ксении; давал сим браком новый блеск, новую твердость своему дому, и не мог переменить мыслей в три недели: устрашиться, чего желал; видеть, чего не предвидел, и вверить столь гнусную тайну зла придворным врачам-иноземцам, коих он, по смерти Иоанновой, долго не пускал к себе на глаза, и которые лечили Герцога вместе с его собственными, Датскими врачами. Свидетели сей болезни, чиновники Христианова двора, издали в свет ее верное описание, доказывая, что все способы искусства, хотя и без успеха, были употреблены для спасения Иоаннова. Нет, Борис крушился тогда без лицемерия и чувствовал, может быть, казнь Небесную в совести, готовив счастие для милой дочери и видя ее вдовою в невестах; отвергнул украшения Царские, надел ризу печали и долго изъявлял глубокое уныние...

Для царя Бориса смерть Ганса-Иоанна стала тяжелым ударом. Он долго не хотел смириться с крахом своих надежд. В январе 1603 года Борис просил короля Кристиана посватать за Ксению одного из его кузенов, в июне послал новую грамоту с напоминанием. Король ответил согласием и послал в Москву портрет двоюродного брата, который не прочь был отправиться на Русь ради богатейшего Тверского княжества, отдававшегося в приданое, – Филиппа Шлезвиг-Гольштейнского. В сентябре Борис благодарил Кристиана за присылку "парсоны", но на этом сношения монархов прервались. Следующую грамоту Кристиан получил уже от царя Василия Шуйского в июне 1606 года.