415 лет назад, 28 октября 1602 года, в Москве от неведомой болезни неожиданно умер жених Ксении Годуновой, 19-летний принц Иоанн Шлезвиг-Гольштейнский. Есть подозрения, что он был отравлен. Надежды царя Бориса на европеизацию царства посредством династического брака рухнули. Впереди у Руси было Смутное время.

Борис Годунов вступил на престол при благоприятных внешних обстоятельствах. Самые опасные европейские соседи Руси, Швеция и Польша, находились во враждебных отношениях и обе искали союза с московским царем. Целью же русской политики на севере Европы было обладание Ливонией, разделенной между Швецией и польско-литовской унией – Речью Посполитой. Однако царь Борис, пишет Сергей Соловьев, "боялся войны: сам не имел ни духа ратного, ни способностей воинских, воеводам не доверял, страшился неудачею затмить свое прежнее, счастливое в глазах народа правление".

Он надеялся добиться своего искусной дипломатией. Ему грезилось окончательное освобождение Руси от наследия трехвекового ордынского ига. Задолго до Петра он думал о модернизации деспотии, доставшейся ему от Ивана Грозного. Составной частью этих планов был проект династического брака единственной дочери царя Ксении Борисовны.

Первым кандидатом на руку царевны стал шведский принц Густав – в некотором смысле Гамлет, поскольку его отец король Эрик XIV был свергнут его дядей Юханом. Густав жил в изгнании, скитался по Европе и терпел нужду.

Борис Годунов рассчитывал, что Швеция откажется от своей части Ливонии в обмен на обещание Густава не претендовать на шведскую корону, а в дальнейшем планировал сделать его правителем вассальной Ливонии. Регент Швеции, впоследствии король Карл IX, действительно опасался таких претензий. В августе 1599 года принца Густава с большой помпой встречали в Москве. Царь обещал дать ему в удел Калугу и еще три города, пожаловал дом с прислугой и всеми припасами, осыпал драгоценными подарками и окружил почетом. Николай Карамзин сообщает:

​Он имел достоинства: душевное благородство, искренность, сведения редкие в науках, особенно в химии, так что заслужил имя второго Феофраста Парацельса; знал языки, кроме Шведского и Славянского, Италиянский, Немецкий, Французский; много видел в свете, с умом любопытным, и говорил приятно.

Однако вскоре Борис охладел к Густаву: принц не желал принимать участие в интригах Москвы. В русских источниках обычно говорится, что главными причинами неудачи этого сватовства были нежелание Густава принять православную веру и вызывающее поведение: он будто бы привез с собой любовницу, которая разъезжала в таком экипаже и с такой свитой, какие полагались лишь царице. Принцу объявили о немилости царя. Вместо Калуги он получил в удел Углич. При Димитрии Густава перевели в Ярославль, при Василии Шуйском – в Кашин, где он и скончался 38 лет от роду в феврале 1607 года.

Автор "Московский хроники" немецкий негоциант Конрад Буссов сообщает по этому поводу:

Шлюхи до добра не доводят... На своем смертном одре герцог очень жаловался на свою сожительницу Катерину (которую он вместе с ее мужем привез в Россию из Данцига) из-за того, что она им так завладела, что он не только не имел силы ее покинуть, но даже следовал больше ее советам, чем благоволению царя, почему она и является началом и причиной всех его бед и несчастий.

Современные исследователи считают, что никакой сожительницы не существовало – ее выдумал, подделав документ, один шведский историк-любитель, пытаясь таким образом доказать собственное королевское происхождение.

Следующим женихом Ксении Годуновой стал принц Иоанн (Ганс) Шлезвиг-Гольштейнский, брат датского короля Кристиана IV. Дания была тогда для Московии важнейшим стратегическим партнером, уступавшим по значению лишь Священной Римской империи. Инициатива сватовства принадлежала царю Борису. В октябре 1601 года он отправил в Копенгаген посольство в составе думного дворянина Ивана Ржевского и дьяка Посольского приказа Посника Дмитриева, имевших при себе портрет великой княжны, а также крестоцеловальную запись, то есть клятвенное обещание царя. В этом документе подробно перечислялись уделы и угодья, которые принц Иоанн получит в приданое. Борис обещал также "у пресветлейшего у королевича у Югана и тех, которые с ним будут, веры не отняти" и позволить ему иметь домашнюю церковь для совершения обрядов и таинств "по датцкой вере".

В августе следующего года принц Иоанн на шести кораблях, с большой свитой прибыл морем в Нарву и в сентябре был в Москве.

В день, назначенный для въезда герцога, в Москве с раннего утра велено было бирючам (глашатаям. – В. А.) повсюду объявить, чтобы все иноземцы в Москве, а также все жители – бояре, дворяне, приказные, купцы и простолюдины – оделись как можно красивее каждый в самое лучшее платье, и чтобы все оставили в тот день всякую работу и шли в поле за Москву встречать брата короля датского.

Свидетельствует очевидец, голландский купец и дипломат Исаак Масса. Сопровождавший принца дипломат Аксель Гюльденстиерне подтверждает чрезвычайную пышность встречи: "Когда мы въезжали в город... давка от пеших и конных была невообразимая, и предполагали, что во время этого въезда множество бедного люда было задавлено до смерти".

28 сентября состоялась аудиенция и большой парадный обед у царя, а затем наступило унылое ожидание. Царь, говорили датчанам, отбыл на богомолье, а на их слова о том, что "герцог Ганс сильно томится по женитьбе", отвечали, что дата свадьбы никому, кроме государя, неведома.

В драме А. К. Толстого "Царь Борис" принц, царевич Федор и Ксения проводят время в совместных занятиях, разговорах и мечтах о будущем. Это не соответствует имеющимся источникам. В царских палатах герцог был один раз, с Ксенией там не встречался (но познакомился с ее братом), и она у него на подворье, конечно, не бывала. Однако Ксения и ее мать во время приема в Грановитой палате видели или могли видеть Ганса-Иоанна украдкой. Как пишет Исаак Масса, "царица и молодая княжна видели герцога сквозь смотрельную решетку". Такая решетка действительно существовала. Иван Забелин в книге "Домашний быт русских царей" сообщает:

Из этого-то тайника, сквозь смотрильную решетку, царица, малолетние царевичи, старшие и младшие царевны и другие родственницы государыни смотрели на великолепные церемонии, происходившие в палате. Особенно часто они присутствовали, скрытые таким образом, при посольских аудиенциях.

Но личного контакта у Ксении и Ганса не было. Вообще при всей роскоши приема и обслуживания режим посольству установили строгий. Отчасти это объяснялось карантинными мерами в связи со свирепствовавшей в Москве холерой. От царского двора к герцогу приставлен был родственник царя Бориса, которого Гюльденстиерне называет Симеоном Микитичем. Это, безусловно, окольничий Семен Никитич Годунов – троюродный брат царя, ведавший политическим сыском и Аптекарским приказом.

Вскоре герцог заболел, слег и в конце концов умер. От какой болезни – непонятно. Присланные царем лекари рекомендовали "всего более остерегаться, чтобы на него не пахнуло снаружи воздухом". Навестивший герцога царь строго вопрошал приближенных: "Охраняли ли вы его от сквозного ветра?"

Но судя и по симптомам, и по действиям врачей вряд ли это была холера. Медики (все пятеро иностранцы) затруднялись поставить точный диагноз. Более того, в критический момент болезни Семен Никитич стал вмешиваться в лечение, как рассказывает Гюльденстиерне:

В этот день все доктора решили поставить моему господину промывательное, что и исполнили, но когда это уже было сделано, к послам пришел Симеон Микитич и по приказанию Царя просил их запретить докторам ставить герцогу Гансу означенное промывательное.

Разве при холере промывают желудок? "Доктора и Микитич крупно между собою спорили", – свидетельствует Гюльденстиерне.

Царь Борис побывал у одра болезни дважды. Оба раза он горько сокрушался и "просил герцога сказать ему доброе слово, чтоб обнадежить относительно своего здоровья". "Но герцог Ганс, – сообщает Гюльденстиерне, – лежал себе и ничего удобопонятного сказать не мог". Так было при первом визите, а при втором больной "два или три раза весьма быстро и с силою поднялся в постели и повернул голову к царю, но ничего понятного сказать не мог".

В пьесе Толстого принц становится жертвой отравления. По велению царицы это делает боярыня Василиса Волохова, бывшая мамка царевича Димитрия, с помощью какого-то особого корня. Царица же, дочь Малюты Скуратова, недовольна тем, что Ксению выдают за "немчина", а кроме того, что этот немчин со своими приближенными слишком рьяно обсуждают обстоятельства чудесного спасения "царенка" – царевича Димитрия. (Это анахронизм: датский жених Ксении скончался прежде первых известий о Самозванце.)

​"Царь Борис". Спектакль Государственного академического Малого театра. Режиссер Владимир Бейлис. Царица Мария – Нелли Корниенко. Василиса Волохова – Муза Седова. 1993

Исаак Масса пишет о недовольстве бояр:

Некоторые вельможи также были весьма раздосадованы тем, что иноземец и нехристь, каким они почитают всякого иноземца, будет властвовать в их стране и женится на царской дочери, да и они, верно, желали ему смерти, но не смели много говорить.

Одним из этих недовольных был, по сведениям Массы, Семен Годунов:

Семен Никитич Годунов говорил, царь верно обезумел, что выдает свою дочь за латина и оказывает такую честь тому, кто недостоин быть в святой земле – так они называют свою землю.

А "Новый летописец" обвиняет в смерти "королевича" Бориса Годунова, по наущению которого действовал Семен Никитич:

Дошло то до царя Бориса, что его [королевича] любят всей землею. Он же ярости наполнился и зависти, и мыслил, что после смерти его не посадят сына его на царство, и начал королевича не любить, и, не пощадив дочери своей, повелел Семену Годунову над ним [королевичем] промыслить. Тот же боярин Семен Годунов, не боясь праведного суда Божия, начал окаянный удумывать. Королевич же впал в болезнь и прислал за докторами. Доктора же были у того боярина Семена в [Аптекарском] приказе. Он же их послал. Доктора же его [королевича] смотрели и, придя, возвестили Семену, что можно помочь. Он же на них посмотрел свирепым оком, и ничего им не сказал. Они же то провидели, что неугодно [излечить королевича]. Королевич же и умер не крещен [в православие].

Карамзин считал эту версию неправдоподобной:

Вероятно ли сказание нашего Летописца, что Борис внутренно не жалел о смерти Иоанна, будто бы завидуя общей к нему любви Россиян и страшася оставить в нем совместника для юного Феодора; что медики, узнав тайную мысль Царя, не смели излечить больного? Но Царь хотел, чтобы Россияне любили его нареченного зятя: для того советовал ему быть приветливым и следовать нашим обычаям; хотел без сомнения и счастия Ксении; давал сим браком новый блеск, новую твердость своему дому, и не мог переменить мыслей в три недели: устрашиться, чего желал; видеть, чего не предвидел, и вверить столь гнусную тайну зла придворным врачам-иноземцам, коих он, по смерти Иоанновой, долго не пускал к себе на глаза, и которые лечили Герцога вместе с его собственными, Датскими врачами. Свидетели сей болезни, чиновники Христианова двора, издали в свет ее верное описание, доказывая, что все способы искусства, хотя и без успеха, были употреблены для спасения Иоаннова. Нет, Борис крушился тогда без лицемерия и чувствовал, может быть, казнь Небесную в совести, готовив счастие для милой дочери и видя ее вдовою в невестах; отвергнул украшения Царские, надел ризу печали и долго изъявлял глубокое уныние...

Для царя Бориса смерть Ганса-Иоанна стала тяжелым ударом. Он долго не хотел смириться с крахом своих надежд. В январе 1603 года Борис просил короля Кристиана посватать за Ксению одного из его кузенов, в июне послал новую грамоту с напоминанием. Король ответил согласием и послал в Москву портрет двоюродного брата, который не прочь был отправиться на Русь ради богатейшего Тверского княжества, отдававшегося в приданое, – Филиппа Шлезвиг-Гольштейнского. В сентябре Борис благодарил Кристиана за присылку "парсоны", но на этом сношения монархов прервались. Следующую грамоту Кристиан получил уже от царя Василия Шуйского в июне 1606 года.

Триста лет назад во Франции была учреждена Миссисипская компания, призванная спасти финансы королевства, но ставшая первой в истории финансовой пирамидой.

На ту пору явился Law; алчность к деньгам соединилась с жаждою наслаждений и рассеянности; имения исчезали; нравственность гибла; французы смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей.

А. С. Пушкин. Арап Петра Великого

Law в пушкинской цитате – это Джон Ло, выдающийся экономист и банкир, чья двусмысленная слава и недвусмысленный талант и сегодня, почти три века спустя, не дают покоя финансистам, как азартному игроку не дает покоя громадный выигрыш, свидетелем которого он однажды стал.

Джона Ло называют авантюристом, мошенником и шарлатаном, но эта фигура куда значительнее. У него по сей день есть последователи, уверенные в том, что "система Ло" в целом была правильной. Одним из таких последователей в XX веке был британский экономист Джон Мэйнард Кейнс. С ним спорили представители австрийской школы Фридрих Хайек и Людвиг Мизес.

Джон Ло родился в Эдинбурге в 1671 году. Его отец был золотых дел мастером. В те времена эта профессия совмещалась с разменом денег и ростовщичеством. Приобретение поместий дало успешному ремесленнику право на дворянский титул. 20-летним юношей Джон Ло отправился в Лондон покорять столицу. Он был хорош собой, обходителен, богат и необычайно удачлив в игре. Но фортуна его оказалась капризной. Он дрался на дуэли, убил соперника и был приговорен к смерти, но сумел бежать из-под стражи и вскоре объявился в Европе, где занялся изучением банковского дела.

Постепенно у него созрели собственные проекты, которые он предлагал различным правителям, но безуспешно. Герцог Савойский Виктор Амадей будто бы ответил ему: "Я не настолько богат, чтобы разоряться". Франция в те годы переживала жестокий финансовый кризис. Война за испанское наследство разорила ее. Придворные финансисты изобретали все новые способы пополнить казну. Джон Ло был представлен герцогу Филиппу Орлеанскому. Тот был заворожен идеями шотландца. Согласно легенде, он выразился так: "Если вас послал Бог, то оставайтесь, если же дьявол, то не уходите". Но престарелый Людовик XIV отнесся к проектам Ло недоверчиво.

Страсть к игре и необыкновенное мастерство картежника навлекли на Ло подозрения. Он не был замечен в шулерстве. Тем не менее сочли за благо выслать его из Франции. Из-за границы он продолжал слать герцогу Орлеанскому свои записки. Наконец его час пробил. В 1715 году Людовик XIV, правивший 72 года, скончался. Герцог Орлеанский стал регентом при малолетнем правнуке усопшего монарха. Уже через два месяца после смены короля Джон Ло приступил к осуществлению своего проекта.

Теория Ло исходила из того, что денежные знаки не обладают неизменной стоимостью – их цена колеблется. Она зависит от состояния экономики государства, а та, в свою очередь, от твердости валюты. "Торговля и деньги находятся во взаимной зависимости, – пишет Ло в одной из своих записок. – Ценность монеты изменяется, когда торговля падает, а когда количество монеты уменьшается, тогда падает торговля". Отсюда следующий вывод: для успешного развития экономики следует обеспечить ее наличными деньгами.

Снабдить экономику наличностью должны банки. Откуда же они ее возьмут? А для этой цели, говорит Ло, существует кредит. Кредит как основная банковская операция был, конечно, известен и до Ло. Но шотландца осенила мысль о том, что кредитные обязательства банка вовсе не обязательно должны полностью обеспечиваться содержимым его сейфов: "Чем больше банк раздает ссуд, тем больше увеличивает он количество монеты, приносящей доход стране, потому что при этом дается занятие большему числу рук, торговля расширяется, займы становятся легче и дешевле и, наконец, сам банк наживает барыши". Звонкую монету должны заменить кредитные билеты.

В мае 1716 года Джон Ло получил патент на учреждение частного Banque Générale. Банк выпустил 1200 акций по 5000 ливров каждая – итого шесть миллионов. Шести миллионов у банка не было. Резервы банка не превышали полутора миллионов ливров, что составляло лишь четверть выпущенных акций. Остальная, бóльшая часть была внесена billet d’etat – долговыми расписками короля, они же государственные облигации.

Разумеется, без поддержки государства банкноты Ло не стали бы полноценным платежным инструментом. Циркуляр министра финансов обязал провинциальных податных чиновников отправлять в Париж деньги исключительно в виде банкнот, дабы тем самым удешевить и ускорить перевозку. В апреле 1717 года правительство обязало принимать банкноты в уплату всех видов налогов, пошлин, штрафов и других платежей в пользу государства. Банкноты мгновенно подскочили в цене, а курс королевских облигаций упал.

Но это было только начало. Джон Ло предложил своему покровителю основать новое предприятие – компанию, которая имела бы исключительное право на торговлю в Луизиане. Территория тогдашней Луизианы, входившей в вице-королевство Новая Франция, включала, полностью или частично, 15 нынешних американских штатов от Монтаны до Техаса и все течение Миссисипи. Считалось само собой разумеющимся, что в недрах заокеанской колонии таятся несметные богатства.

Западная компания (Compagnie d'Occident), или Миссисипская, как ее вскоре стали называть в обиходе, была учреждена в августе (точной даты под королевским эдиктом нет). Она эмитировала 200 тысяч акций по 500 ливров каждая. Акции были на все сто процентов оплачены государственными облигациями, которые принимались в уплату по их номинальной стоимости. Реальный курс облигаций к тому времени снизился настолько, что 500-ливровая акция обходилась в 140–160 ливров.

В декабре 1718 года банк Джона Ло был преобразован в Королевский, то есть государственный. Дела Миссисипской компании пошли в гору. Французам твердили о неминуемом и скором обогащении. Следующим шагом было поглощение Миссисипской компанией Ост-Индской и Китайской компаний – в июне 1719 года они были упразднены эдиктом короля. Вскоре к Компании Индий, как называлось теперь предприятие Ло (Compagnie des Indes), перешел и контроль за африканской торговлей Франции. Система Ло была построена.

Началась эмиссия акций новоучрежденной компании. Они эмитировались тремя выпусками, получившими названия "матери" (meres), "дочери" (filles) и "внучки" (petites filles). Срок торговли каждым выпуском был ограничен, в уплату принималась только звонкая монета, причем для того, чтобы купить одну "дочку", требовалось предъявить четырех "матерей", а для приобретения "внучки" – четырех "матерей" и одну "дочь". Таким образом, все три выпуска росли в цене, ажиотажный спрос усиливался. Теперь уже было совершенно неважно, какие сокровища могут быть добыты в долине Миссисипи – добывать их никто и не собирался, разбогатеть можно было на перепродаже акций.

Об ажиотаже, царившем сначала на улице Кенкампуа, а затем в парке гостиницы Отель-де-Суассон, где совершались операции купли-продажи акций Компании Индий, существует великое множество анекдотов, в которых нелегко отделить правду от вымысла. Утверждают, что аристократы проникали в апартаменты Ло через печные трубы, что дамы высшего света не почитали за грех пустить в ход свои чары в обмен на акции компании.

В 1790 году некий аббат Н*, прогуливаясь по Парижу с русским литератором Николаем Карамзиным, говорил ему:

"Жан Ла несчастной выдумкою банка погубил и богатство и любезность парижских жителей, превратив наших забавных маркизов в торгашей и ростовщиков; где прежде раздроблялись (то есть разбирались, анализировались. – В. А.) все тонкости общественного ума, где все сокровища, все оттенки французского языка истощались в приятных шутках, в острых словах, там заговорили... о цене банковых ассигнаций, и домы, в которых собиралось лучшее общество, сделались биржами".

Система Ло и впрямь оживила промышленность и ремесла. Париж утопал в необыкновенной роскоши. В лихорадочной поспешности, с какой нувориши обзаводились дворцами и обставляли их драгоценной мебелью, чувствуется смутное ощущение угрозы: "финансовый кран" – robinet des finances – всякую минуту мог иссякнуть.

Теперь, когда в обороте находилось два миллиарда акций, и обращались они с необыкновенной быстротой, для сделок с ними потребовалась дополнительная наличность. Когда в твоих руках Королевский банк, нет ничего проще: за эмиссией акций последовала эмиссия бумажных денег. Звонкая монета стремительно исчезала из обращения. Обладатели баснословных состояний спешили конвертировать бумажные деньги в золото и бриллианты и по возможности вывезти их за границу.

На эти "происки" Джон Ло и регент ответили изданием репрессивных законов – сначала о запрете крупных платежей золотой и серебряной монетой, затем – о запрете на владение драгоценностями. Для всякого предмета золотой и серебряной посуды был установлен предельный вес. Наконец появилось ограничение на владение наличной монетой – не более 500 ливров (в 1 ливре было 7,69 грамма серебра, золотая монета луидор – Louis d’or – равнялась 24 ливрам). Разница подлежала конфискации. Малолетний король уполномочил Компанию проводить обыски в любых помещениях, не исключая и его собственных дворцов.

Джон Ло оправдывал драконовские меры заботой о благе общества: "Именно в таких случаях чувствуется благотворное действие деспотической власти, – писал он. – Власть необходима, чтобы спасти людей от них самих". Он всеми силами оттягивал неизбежную развязку. Но она все-таки наступила. Предоставим слово русскому агенту в Париже Алексею Юрову. В июле 1720 года он доносил в Петербург:

"Франция пришла в великую скудость, понеже ни у кого денег нет ничево, а ходят только билеты банковые, которых в коммерцию нихто не берет, отчего много помирало з голоду. А в банке не платят больше десяти гульденов, а ныне и ничего не дают. Но когда платили оные по десяти гульденов за билеты, тогда множество великое приходило народу, и от тесноты и от жажды великой, чтоб иметь деньги, нахаживали мертвых человек по 30 и по 40 в день в банке..."

А вот слезное письмо русских студентов Каргопольского, Постникова и Горлецкого из Парижа:

"...мы приняли на нынешний на 1720-й год деньги бумагами, а ныне тем бумагам ходу нет по их цене, для того, что которые были по сту ливр, ныне те только ходят по двадцати ливр, а которые были по десяти ливр, те только ходят по две ливры и меньше. Також де и другие по пропорции умалились, ради которого случая мы имеем нужду и препону к науке велику".

Регент позволил Ло тайно уехать из Парижа – в противном случае ему грозила если не расправа толпы, то арест и суд. Это произошло в декабре 1720 года. А в начале следующего его отыскал в Генуе посланец русского царя – француз на русской службе, асессор Берг-коллегии Габриель Багарет де Пресси.

Петр I внимательно следил за реформами Ло по донесениям русских дипломатов. В ближайшем окружении царя был горячий сторонник системы Ло – князь Иван Андреевич Щербатов. Он перевел и поднес Петру трактат Джона Ло, а затем и собственное сочинение о пользе введения в России бумажных денег. Оно писалось тогда, когда Ло был еще далек от краха, однако же предусмотрительный Щербатов рекомендует царю ввести ограничения при размене банкнот на звонкую монету:

"Ежели кто похочет по банковым письмам взять деньги из банку, дабы повелено было управителем банку платить деньги по тем письмам так скоро, как спрошено будет, только б сверх ста рублев одному человеку вдрук не платить".

После бегства Ло из Франции русский посол в Париже барон Шлейниц доносил Петру: "Лаус с позволением и паспортом от регента через Женев в Рим поехал, дабы свою особу в совершенную безопасность привесть".

Невзирая на постигшую Джона Ло неудачу (некоторые исследователи полагают, что царь тогда еще не знал о его бесславном бегстве), Петр распорядился пригласить его в Россию и самолично отредактировал наказ де Пресси. Документ содержал необычайно щедрые посулы: княжеский титул, чин обер-гофмаршала и действительного тайного советника, орден Андрея Первозванного, 2000 дворов крепостных "в наилутчих землях", право построить город близ Каспийского моря "и оной иностранными мастеровыми и ремесленными людьми населить". Однако Ло от приглашения в Россию отказался.

Бумажные деньги были введены в России Екатериной II в 1769 году. Вскоре императрица была вынуждена писать в собственную канцелярию: "С крайнейшим удивлением слышу, что государственные ассигнации дворцовая канцелярия отказывается принимать от частных людей. Один мужик принес бумагу, а ему сказали, принеси денег. Разве мои установления недействительны в дворцовой канцелярии, или подъячие шалят для своего прибытка мерзкого, для того, что на ассигнации прочета нету?"

Несмотря на эти гневные окрики, вследствие огромных объемов эмиссии ассигнации быстро дешевели, и в 1786 году государство прекратило оплачивать их звонкой монетой. В Российской империи установилась двойная денежная система: серебром и ассигнациями. И лишь в 1839 году при Николае I ассигнации ("катеньки") стали опять конвертироваться в серебро по курсу 3,5 рубля ассигнациями за 1 серебряный рубль.