Триста лет назад во Франции была учреждена Миссисипская компания, призванная спасти финансы королевства, но ставшая первой в истории финансовой пирамидой.

На ту пору явился Law; алчность к деньгам соединилась с жаждою наслаждений и рассеянности; имения исчезали; нравственность гибла; французы смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей.

А. С. Пушкин. Арап Петра Великого

Law в пушкинской цитате – это Джон Ло, выдающийся экономист и банкир, чья двусмысленная слава и недвусмысленный талант и сегодня, почти три века спустя, не дают покоя финансистам, как азартному игроку не дает покоя громадный выигрыш, свидетелем которого он однажды стал.

Джона Ло называют авантюристом, мошенником и шарлатаном, но эта фигура куда значительнее. У него по сей день есть последователи, уверенные в том, что "система Ло" в целом была правильной. Одним из таких последователей в XX веке был британский экономист Джон Мэйнард Кейнс. С ним спорили представители австрийской школы Фридрих Хайек и Людвиг Мизес.

Джон Ло родился в Эдинбурге в 1671 году. Его отец был золотых дел мастером. В те времена эта профессия совмещалась с разменом денег и ростовщичеством. Приобретение поместий дало успешному ремесленнику право на дворянский титул. 20-летним юношей Джон Ло отправился в Лондон покорять столицу. Он был хорош собой, обходителен, богат и необычайно удачлив в игре. Но фортуна его оказалась капризной. Он дрался на дуэли, убил соперника и был приговорен к смерти, но сумел бежать из-под стражи и вскоре объявился в Европе, где занялся изучением банковского дела.

Постепенно у него созрели собственные проекты, которые он предлагал различным правителям, но безуспешно. Герцог Савойский Виктор Амадей будто бы ответил ему: "Я не настолько богат, чтобы разоряться". Франция в те годы переживала жестокий финансовый кризис. Война за испанское наследство разорила ее. Придворные финансисты изобретали все новые способы пополнить казну. Джон Ло был представлен герцогу Филиппу Орлеанскому. Тот был заворожен идеями шотландца. Согласно легенде, он выразился так: "Если вас послал Бог, то оставайтесь, если же дьявол, то не уходите". Но престарелый Людовик XIV отнесся к проектам Ло недоверчиво.

Страсть к игре и необыкновенное мастерство картежника навлекли на Ло подозрения. Он не был замечен в шулерстве. Тем не менее сочли за благо выслать его из Франции. Из-за границы он продолжал слать герцогу Орлеанскому свои записки. Наконец его час пробил. В 1715 году Людовик XIV, правивший 72 года, скончался. Герцог Орлеанский стал регентом при малолетнем правнуке усопшего монарха. Уже через два месяца после смены короля Джон Ло приступил к осуществлению своего проекта.

Теория Ло исходила из того, что денежные знаки не обладают неизменной стоимостью – их цена колеблется. Она зависит от состояния экономики государства, а та, в свою очередь, от твердости валюты. "Торговля и деньги находятся во взаимной зависимости, – пишет Ло в одной из своих записок. – Ценность монеты изменяется, когда торговля падает, а когда количество монеты уменьшается, тогда падает торговля". Отсюда следующий вывод: для успешного развития экономики следует обеспечить ее наличными деньгами.

Снабдить экономику наличностью должны банки. Откуда же они ее возьмут? А для этой цели, говорит Ло, существует кредит. Кредит как основная банковская операция был, конечно, известен и до Ло. Но шотландца осенила мысль о том, что кредитные обязательства банка вовсе не обязательно должны полностью обеспечиваться содержимым его сейфов: "Чем больше банк раздает ссуд, тем больше увеличивает он количество монеты, приносящей доход стране, потому что при этом дается занятие большему числу рук, торговля расширяется, займы становятся легче и дешевле и, наконец, сам банк наживает барыши". Звонкую монету должны заменить кредитные билеты.

В мае 1716 года Джон Ло получил патент на учреждение частного Banque Générale. Банк выпустил 1200 акций по 5000 ливров каждая – итого шесть миллионов. Шести миллионов у банка не было. Резервы банка не превышали полутора миллионов ливров, что составляло лишь четверть выпущенных акций. Остальная, бóльшая часть была внесена billet d’etat – долговыми расписками короля, они же государственные облигации.

Разумеется, без поддержки государства банкноты Ло не стали бы полноценным платежным инструментом. Циркуляр министра финансов обязал провинциальных податных чиновников отправлять в Париж деньги исключительно в виде банкнот, дабы тем самым удешевить и ускорить перевозку. В апреле 1717 года правительство обязало принимать банкноты в уплату всех видов налогов, пошлин, штрафов и других платежей в пользу государства. Банкноты мгновенно подскочили в цене, а курс королевских облигаций упал.

Но это было только начало. Джон Ло предложил своему покровителю основать новое предприятие – компанию, которая имела бы исключительное право на торговлю в Луизиане. Территория тогдашней Луизианы, входившей в вице-королевство Новая Франция, включала, полностью или частично, 15 нынешних американских штатов от Монтаны до Техаса и все течение Миссисипи. Считалось само собой разумеющимся, что в недрах заокеанской колонии таятся несметные богатства.

Западная компания (Compagnie d'Occident), или Миссисипская, как ее вскоре стали называть в обиходе, была учреждена в августе (точной даты под королевским эдиктом нет). Она эмитировала 200 тысяч акций по 500 ливров каждая. Акции были на все сто процентов оплачены государственными облигациями, которые принимались в уплату по их номинальной стоимости. Реальный курс облигаций к тому времени снизился настолько, что 500-ливровая акция обходилась в 140–160 ливров.

В декабре 1718 года банк Джона Ло был преобразован в Королевский, то есть государственный. Дела Миссисипской компании пошли в гору. Французам твердили о неминуемом и скором обогащении. Следующим шагом было поглощение Миссисипской компанией Ост-Индской и Китайской компаний – в июне 1719 года они были упразднены эдиктом короля. Вскоре к Компании Индий, как называлось теперь предприятие Ло (Compagnie des Indes), перешел и контроль за африканской торговлей Франции. Система Ло была построена.

Началась эмиссия акций новоучрежденной компании. Они эмитировались тремя выпусками, получившими названия "матери" (meres), "дочери" (filles) и "внучки" (petites filles). Срок торговли каждым выпуском был ограничен, в уплату принималась только звонкая монета, причем для того, чтобы купить одну "дочку", требовалось предъявить четырех "матерей", а для приобретения "внучки" – четырех "матерей" и одну "дочь". Таким образом, все три выпуска росли в цене, ажиотажный спрос усиливался. Теперь уже было совершенно неважно, какие сокровища могут быть добыты в долине Миссисипи – добывать их никто и не собирался, разбогатеть можно было на перепродаже акций.

Об ажиотаже, царившем сначала на улице Кенкампуа, а затем в парке гостиницы Отель-де-Суассон, где совершались операции купли-продажи акций Компании Индий, существует великое множество анекдотов, в которых нелегко отделить правду от вымысла. Утверждают, что аристократы проникали в апартаменты Ло через печные трубы, что дамы высшего света не почитали за грех пустить в ход свои чары в обмен на акции компании.

В 1790 году некий аббат Н*, прогуливаясь по Парижу с русским литератором Николаем Карамзиным, говорил ему:

"Жан Ла несчастной выдумкою банка погубил и богатство и любезность парижских жителей, превратив наших забавных маркизов в торгашей и ростовщиков; где прежде раздроблялись (то есть разбирались, анализировались. – В. А.) все тонкости общественного ума, где все сокровища, все оттенки французского языка истощались в приятных шутках, в острых словах, там заговорили... о цене банковых ассигнаций, и домы, в которых собиралось лучшее общество, сделались биржами".

Система Ло и впрямь оживила промышленность и ремесла. Париж утопал в необыкновенной роскоши. В лихорадочной поспешности, с какой нувориши обзаводились дворцами и обставляли их драгоценной мебелью, чувствуется смутное ощущение угрозы: "финансовый кран" – robinet des finances – всякую минуту мог иссякнуть.

Теперь, когда в обороте находилось два миллиарда акций, и обращались они с необыкновенной быстротой, для сделок с ними потребовалась дополнительная наличность. Когда в твоих руках Королевский банк, нет ничего проще: за эмиссией акций последовала эмиссия бумажных денег. Звонкая монета стремительно исчезала из обращения. Обладатели баснословных состояний спешили конвертировать бумажные деньги в золото и бриллианты и по возможности вывезти их за границу.

На эти "происки" Джон Ло и регент ответили изданием репрессивных законов – сначала о запрете крупных платежей золотой и серебряной монетой, затем – о запрете на владение драгоценностями. Для всякого предмета золотой и серебряной посуды был установлен предельный вес. Наконец появилось ограничение на владение наличной монетой – не более 500 ливров (в 1 ливре было 7,69 грамма серебра, золотая монета луидор – Louis d’or – равнялась 24 ливрам). Разница подлежала конфискации. Малолетний король уполномочил Компанию проводить обыски в любых помещениях, не исключая и его собственных дворцов.

Джон Ло оправдывал драконовские меры заботой о благе общества: "Именно в таких случаях чувствуется благотворное действие деспотической власти, – писал он. – Власть необходима, чтобы спасти людей от них самих". Он всеми силами оттягивал неизбежную развязку. Но она все-таки наступила. Предоставим слово русскому агенту в Париже Алексею Юрову. В июле 1720 года он доносил в Петербург:

"Франция пришла в великую скудость, понеже ни у кого денег нет ничево, а ходят только билеты банковые, которых в коммерцию нихто не берет, отчего много помирало з голоду. А в банке не платят больше десяти гульденов, а ныне и ничего не дают. Но когда платили оные по десяти гульденов за билеты, тогда множество великое приходило народу, и от тесноты и от жажды великой, чтоб иметь деньги, нахаживали мертвых человек по 30 и по 40 в день в банке..."

А вот слезное письмо русских студентов Каргопольского, Постникова и Горлецкого из Парижа:

"...мы приняли на нынешний на 1720-й год деньги бумагами, а ныне тем бумагам ходу нет по их цене, для того, что которые были по сту ливр, ныне те только ходят по двадцати ливр, а которые были по десяти ливр, те только ходят по две ливры и меньше. Також де и другие по пропорции умалились, ради которого случая мы имеем нужду и препону к науке велику".

Регент позволил Ло тайно уехать из Парижа – в противном случае ему грозила если не расправа толпы, то арест и суд. Это произошло в декабре 1720 года. А в начале следующего его отыскал в Генуе посланец русского царя – француз на русской службе, асессор Берг-коллегии Габриель Багарет де Пресси.

Петр I внимательно следил за реформами Ло по донесениям русских дипломатов. В ближайшем окружении царя был горячий сторонник системы Ло – князь Иван Андреевич Щербатов. Он перевел и поднес Петру трактат Джона Ло, а затем и собственное сочинение о пользе введения в России бумажных денег. Оно писалось тогда, когда Ло был еще далек от краха, однако же предусмотрительный Щербатов рекомендует царю ввести ограничения при размене банкнот на звонкую монету:

"Ежели кто похочет по банковым письмам взять деньги из банку, дабы повелено было управителем банку платить деньги по тем письмам так скоро, как спрошено будет, только б сверх ста рублев одному человеку вдрук не платить".

После бегства Ло из Франции русский посол в Париже барон Шлейниц доносил Петру: "Лаус с позволением и паспортом от регента через Женев в Рим поехал, дабы свою особу в совершенную безопасность привесть".

Невзирая на постигшую Джона Ло неудачу (некоторые исследователи полагают, что царь тогда еще не знал о его бесславном бегстве), Петр распорядился пригласить его в Россию и самолично отредактировал наказ де Пресси. Документ содержал необычайно щедрые посулы: княжеский титул, чин обер-гофмаршала и действительного тайного советника, орден Андрея Первозванного, 2000 дворов крепостных "в наилутчих землях", право построить город близ Каспийского моря "и оной иностранными мастеровыми и ремесленными людьми населить". Однако Ло от приглашения в Россию отказался.

Бумажные деньги были введены в России Екатериной II в 1769 году. Вскоре императрица была вынуждена писать в собственную канцелярию: "С крайнейшим удивлением слышу, что государственные ассигнации дворцовая канцелярия отказывается принимать от частных людей. Один мужик принес бумагу, а ему сказали, принеси денег. Разве мои установления недействительны в дворцовой канцелярии, или подъячие шалят для своего прибытка мерзкого, для того, что на ассигнации прочета нету?"

Несмотря на эти гневные окрики, вследствие огромных объемов эмиссии ассигнации быстро дешевели, и в 1786 году государство прекратило оплачивать их звонкой монетой. В Российской империи установилась двойная денежная система: серебром и ассигнациями. И лишь в 1839 году при Николае I ассигнации ("катеньки") стали опять конвертироваться в серебро по курсу 3,5 рубля ассигнациями за 1 серебряный рубль.

255 лет назад, 17 июля 1762 года, при невыясненных обстоятельствах умер император России Петр III, за неделю до этого вынужденно отрекшийся от престола в пользу своей супруги Екатерины Алексеевны.

Нет в русской истории монарха, до такой степени оболганного. Злая карикатура, нарисованная отнявшей у него трон женой для оправдания узурпации, превратилась в государственный миф, загипнотизировала историков, дожила до наших дней и тиражируется сегодня в популярной литературе и телесериалах.

Голштинский принц Карл-Петер-Ульрих, крестившийся в России Петром Федоровичем, был внуком Петра I, сыном его старшей дочери Анны и занял престол по праву и в соответствии с волей своей тетки императрицы Елизаветы Петровны. Смена царствования произошла без малейших осложнений, что само по себе уникальный случай для России XVIII века. Ни у кого из государственных мужей и иностранных государей не возникло и тени сомнения в легитимности наследования. Петр III стал первым русским царем, родившимся и воспитанным в Европе.

Елизавета Петровна, сама ставшая императрицей в результате переворота и не имевшая детей (по крайней мере рожденных в законном браке), выписала из Киля племянника, к тому времени оставшегося круглым сиротой, именно для того, чтобы избежать династических осложнений. Секретарь французского посла в Петербурге Клод Карломан де Рюльер, наблюдатель внимательный и тонкий, пишет, что, поскольку Карл-Петер-Ульрих имел равное право и на шведскую, и на российскую короны (в этом смысле он был обречен на царствование), в Голштинии "воспитание его вверено было двоим наставникам редкого достоинства". Однако, оказавшись в России, "юный князь взят был от них и вверен подлым развратителям, но первые основания, глубоко вкоренившиеся в его сердце, произвели странное соединение добрых намерений... и нелепых затей, направленных к великим предметам".

Рюльер продолжает, поясняя свою мысль:

Воспитанный... в любви к равенству, в стремлении к героизму, он страстно привязался к сим благородным идеям, но мешал великое с малым и, подражая героям – своим предкам, по слабости своих дарований, оставался в детской мечтательности.

Отсюда так раздражавшие Екатерину инфантилизм и грубость наследника, никогда не знавшего материнской ласки (Анна Петровна скончалась через три месяца после родов), его неумение обращаться с женщинами, его озорство и вечная насмешка над придворным этикетом.

Вот другое свидетельство – записка прусского посланника Акселя фон Мардефельда, предназначенная для сведения сменившего его на этом посту графа Финкенштейна:

​Великому Князю девятнадцать лет, и он еще дитя, чей характер покамест не определился. Порой он говорит вещи дельные и даже острые. А спустя мгновение примешь его легко за десятилетнего ребенка, который шалит и ослушаться норовит генерала Репнина (Василий Репнин, воспитатель Петра. – РС), вообще им презираемого. Он уступает всем своим дурным склонностям... Не скрывает он отвращения, кое питает к российской нации, каковая, в свой черед, его ненавидит, и над религией греческой насмехается.

Зато великая княгиня – сама кротость и смирение. Рюльер:

Во время похорон покойной императрицы она приобрела любовь народа примерною набожностью и ревностным хранением обрядов греческой церкви, более наружных, нежели нравственных... Иногда при всех, как будто против ее воли, навертывались у ней слезы, и она, возбуждая всеобщее сожаление, приобрела новое себе средство.

Екатерина умело распускала слухи о своем бедственном положении, о беспробудном пьянстве супруга (с десятилетнего возраста, как она изволила писать в своих записках), о его разврате, о том, что с восшествием Петра на престол ей грозят заточение в монастырь, если не хуже. Брак был несчастливым, это правда. Причуды изнывавшего от безделья Петра были своего рода протестом на строжайший надзор, установленный за молодой парой императрицей. "Мелочность опеки над Екатериною и Петром доходила до крайних пределов", – пишет историк Александр Брикнер и цитирует немецкий источник, в котором сказано, что Петра содержали "как бы под легким домашним арестом, будто государственного преступника".

В этих обстоятельствах великая княгиня мало-помалу втянулась в придворные интриги, сблизилась с канцлером Бестужевым-Рюминым, имевшим обширные виды на воцарение Екатерины, а у английского посла сэра Чарльза Хэнбери Уильямса просто брала деньги под векселя. (Став императрицей, Екатерина попыталась через графа Панина вернуть эту сумму – 44 тысячи рублей, но Лондон ответил, что "в сущности, это предмет слишком незначительный для того, чтобы ее величество заботилась об уплате" и что пусть она лучше "навсегда сохранит воспоминание об этих первых доказательствах дружбы Англии". Это похуже нынешнего "Рашагейта"!) Она просила 60 тысяч и у французского посланника Бретейля, но тот по недальновидности отказал, а потом и вовсе уехал из России накануне переворота, за что получил гневный выговор от короля.

В конечном счете всемогущий Бестужев пал стараниями партии Шуваловых – Воронцова (за спиной которых, в свою очередь, стояли французский и австрийский посланники), и великая княгиня и впрямь оказалась в величайшей опасности, но исходившей не от мужа, а от императрицы. Бестужев, однако, успел сжечь компрометирующие ее бумаги и на допросах не выдал.

В самом начале царствования произошло освобождение политических узников, репрессированных в царствование Елизаветы. Из двадцатилетней сибирской ссылки вернулась несчастная Наталья Лопухина, за участие в мнимом заговоре заплатившая вырванным языком и публичной поркой, вернулись Миних, Бирон, бывший лейб-медик Лесток, множество других бывших царедворцев, состоявших в противоборствовавших придворных партиях... Чужестранцы дивились всепрощенчеству государя, а шевалье Рюльер проницательно замечал:

Всякий день являлись замеченные, по крайней мере, по долговременным несчастиям лица, и двор Петра III пополнялся числом людей, одолженных ему более, нежели жизнию; но в то же время возрождались в нем и прежние вражды, и несовместные выгоды.

За амнистией последовал Манифест о вольности дворянства. Дворяне освобождались от обязательной военной или гражданской службы, могли выходить в отставку в любое время, выезжать за границу и поступать на службу к иностранным монархам. Отныне дворянин мог располагать своей жизнью по собственному усмотрению: заняться помещичьим трудом, посвятить свои досуги искусствам и наукам. Он не был обязан своим имением престолу. "Из дворянского ядра вырастает русская интеллигенция – до конца связанная с этим сословием своими добродетелями и пороками", – писал об этой великой реформе Георгий Федотов.

Спустя два дня Петр подписал манифест об упразднении Тайной розыскных дел канцелярии, перед которой трепетали и народ, и высшие сановники. Учрежденная Петром I для следствия по делу царевича Алексея, она превратилась в машину террора, фабрикуя дела на ровном месте, пытками выбивая из подследственных признания и расценивая слова наравне с делами.

Вопреки распространенному заблуждению, Тайная канцелярия не располагала сетью вездесущих негласных осведомителей. Штат ее петербургской конторы составлял в 30–40-е годы XVIII века 14, а накануне ликвидации – 11 человек, финансирование было более чем скромным, да и жалованье палачам-бюджетникам постоянно задерживали. Главным ресурсом политического сыска было доносительство. Клич "Слово и дело!" слышался из кабаков и казарм, частных домов и казенных присутствий. Жена доносила на ненавистного мужа, брат – на сестру, слуги – на господ, каторжник – на тюремщика, ученик – на учителя. "Слово и дело!" – кричал разоблаченный шулер и пойманный за руку вор. Доносительство, возведенное в патриотическую доблесть, развратило целые поколения.

И вот теперь император торжественно объявлял:

1) Вышепомянутая Тайная розыскных дел Канцелярия уничтожается отныне навсегда, а дела оной имеют быть взяты в Сенат, но за печатью к вечному забвению в Архив положатся.

2) Ненавистное изражение, а именно: слово и дело не долженствует отныне значить ничего; и Мы запрещаем не употреблять оного никому; а если кто отныне оное употребит, в пьянстве или в драке или избегая побоев и наказания, таковых тотчас наказывать так, как от Полиции наказываются озорники и бесчинники.

Да, Петр восхищался королем Пруссии Фридрихом II и его армией. И не он один. В популярной литературе прусское войско обычно изображают засильем бессмысленной муштры. Если бы муштра была бессмысленной, Фридрих не одержал бы в Семилетней войне блестящих побед, приводивших в трепет европейские дворы. Первое, что сделал Петр по восшествии на престол, – заключил мир с Пруссией, прекратив ненужную России, крайне тяжелую, дорогостоящую и кровопролитную войну. И стал реформировать армию по прусскому образцу.

Были еще указы о гласном суде, о веротерпимости и об отмене церковного надзора за личной жизнью подданных ("о грехе прелюбодейном не иметь никому осуждения, ибо и Христос не осуждал"), о секуляризации церковных земель...

С переворотом 9 июля 1762 года вся эта великая либеральная революция закончилась. Екатерина, впрочем, не начала заново войну с Пруссией, не отняла вольность у дворянства и подтвердила ликвидацию Тайной канцелярии. Вместо нее матушка учредила Тайную экспедицию во главе с "кнутобойцем" Шешковским. Она переписывалась с Вольтером и Дидро, а он допрашивал, как злодеев, русских просветителей Новикова и Радищева.

Петр попытался оказать сопротивление, но убедившись, что дело проиграно, сложил оружие и подписал отречение, присланное ему Екатериной. Его отвезли в Ропшу, во дворец растреллиевой работы, который ему подарила Елизавета, но в котором он никогда не жил. "Приехав в сию деревню, – пишет Рюльер, – он спросил свою скрипку, собаку и негра". Государыня проявила трогательную заботу:

Господин генерал Суворов! По получении сего, извольте прислать сюда... лекаря Лидерса, да арапа Нарцыса, да обер-камердинера Тимлера; да велите им брать с собою скрыпицу бывшего государя, его мопсинку собаку...

Точные обстоятельства смерти низверженного монарха неясны и яснее уже не станут. По версии Рюльера, приспешники Екатерины во главе с Алексеем Орловым попытались отравить Петра Федоровича, а когда он распознал яд и отказался пить, задушили. Долгие десятилетия в литературе цитировалась, кроме того, покаянная записка Алексея Орлова:

Матушка! Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда мы не помилуешь. Матушка – его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя! Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федором, не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни.

Но современными историками установлено, что записка эта – фальсификация Федора Ростопчина, предпринятая для того, чтобы убедить сына Екатерины Павла Петровича в непричастности его матери к смерти отца. Однако и верить официальному диагнозу – "геморроидальные колики" – оснований нет.

Петр III ненавидел канцелярии и церемонии.

Чуть ли не единственный из царей, он ни разу не надел короны.

Он не хотел короноваться, его умоляли поторопиться с коронацией, Петр снимал шляпу, подмигивал, раскланивался, произносил, размахивая шляпой – дурацким голштинским картузом:

– Моя шляпа, а ее марка – Голштиния, намного интереснее русской короны.

Так писал о Петре III поэт и эссеист Виктор Соснора.