Русский художник в эмиграции и его работа после вторжения России в Украину
Выставка Ивана Лунгина, которой открылась в Риге галерея куратора Максима Боксера (основателя проектов “Перелетный кабак” и “Шар и крест”), называется “Крестики-нолики”. Это название лишено невинности детской игры, потому что нолики здесь – это люди, чья жизнь уничтожена российскими ракетами, а крестики – могильные. Что должны и обязаны делать русские художники после вторжения России в Украину? Почему молчание не лучший способ реакции на военные преступления собственного государства?
– Иван, как поменялись оптика, подход, цветовое ощущение после 24 февраля?
Иван Лунгин: Все стало черно-белым. Первая серия – это мои детские солдатики, то, что от них осталось. Искореженные. Расплавленные. С восемьдесят какого-то года они где-то валялись в ящиках, я с ними переезжал туда-сюда, какой-то обломочек детства. После 24 февраля все очень сложно начиналось. Первые два месяца было непонятно, можно ли что-то делать вообще.
– Я помню наш разговор несколько месяцев назад, что невозможно ни говорить, ни писать. Ты сказал, что вдохновляет пример Юлия Гуголева, который пишет антивоенные стихи. А первое время все замолчали от шока и ужаса.
Иван Лунгин: Ушли в себя. Невозможно было что-то делать, абсолютно невозможно. Была и какая-то апатия, и хотелось кричать. У меня тогда в голове Адорно все время крутился: “может ли быть поэзия после Освенцима”. Я увидел, что Гуголев пишет, и понял, что не только может быть, но должна быть и поэзия, и живопись, и все остальное. Не только после, но и во время, мы должны об этом кричать.
– Матвей Вайсберг, замечательный киевский художник, вспоминает ту же фразу Адорно и говорит, что "это наша обязанность".
Иван Лунгин: По-другому невозможно. Уходить в себя и молчать – это предательство по отношению и к себе, и к тем людям, которые сейчас всё это переживают, находятся в центре событий. Каждый день нас "бомбардируют" картинками. Мы видим трупы, разрушенные дома, мы видим это горе, это зло. Это географический центр Европы. Если провести линию от Урала до крайней точки в Испании, то Украина ровно посередине. Это Центральная Европа.
Это Центральная Европа. Ужасающие образы, которые мы видим ежедневно, от них невозможно уйти
И ужасающие образы, которые мы видим ежедневно, от них невозможно уйти. Но в то же время я понимаю, что не могу их использовать. Я не свидетель. До меня доносится лишь эхо. Утром, вечером, днем, ночью я живу этим, переживаю, но, как художник, я не вправе взять этот образ и перенести его на холст. Я не переживал этого, не могу это пережить. И я не являюсь свидетелем прямым происходящего. Всё, что у меня на выставке, – это куски быта. Это эхо войны, её отголоски. Мы закрываем глаза, выключаем интернет, отключаемся от Telegram, от телевизора. И мы видим разбитую тарелку – хлобысь, накрывает. Меня накрывает. Возвращаясь к солдатикам: я увидел этих солдатиков у себя, целеньких, оловянных, маленьких солдатиков, и я понял, что, братцы, это же не ваша судьба, ваша судьба – вот такая. Я взял горелку и сжег их, и получились эти странные образы: вот этого мяса, трупов, ужасные.
– В то же время они выглядят как разрушаемые советские памятники, как фотографии памятников, которые в Украине разрушались. Это отголосок еще и войны памятей, культур, опровержения старых идолов. Они напоминают сталинскую скульптуру в момент ее сноса.
Иван Лунгин: Свержения. Это памятники из моего детства, памятники того самого Советского Союза. Это такой "микро-Вучетич".
– При этом не могу не вспомнить сказку про оловянного солдатика. И про стойкость, и про травму, и про смерть. Для тебя важно разбивать изображение на квадраты. И тут это тоже сделано. Зачем эта дискретность?
Иван Лунгин: Это какая-то квазинаучная история – ты складываешь некоторый паззл, документ, состоящий из нескольких.
– То есть это каталог?
Иван Лунгин: Да. Разрезанность, секвенция, где эти части по отдельности, и одновременно что-то целое, и что-то, что мы можем сложить в маленькую стопочку. Это документ. Может быть, это больше всего напоминает странным образом (Господи, прости) фотографии из моргов.
– Судебно-медицинские карточки с фрагментами частей тела. Маленький оловянный солдатик на фотографии воспринимается, как будто это огромная скульптура.
Иван Лунгин: Я хотел выставить сами объекты, но они настолько маленькие, что здесь перевод их в масштаб соответствует человеческому. В расплавленной игрушке мы видим исключительно сломанную игрушку, а здесь можем увидеть себя. Это превращается в зеркало. У меня работа незаконченная была: "Черные мешки". Это человеческие силуэты со складками. То, что мы увидели в первые месяцы войны, после 24-го: вот эти мешки, мешки, мешки... Это была вторая часть работы.
– Это была еще и работа судебных медиков в Буче, переосвидетельствование. В твоих работах это еще и как будто погребальные складки древнеримских или древнегреческих скульптур.
Иван Лунгин: Это и христианская иконография. Возьмем всю скульптуру христианскую: Cristo velato ("Христос под вуалью"), и так далее. Это человеческий образ, скрытый тканью. В данном случае полиэтилен.
– На твоём Facebook появились обожжённые черные фигурки. Здесь мы их видим уже как зафиксированные, твердые скульптуры. Но сначала они были фрагментарно обожжены.
Иван Лунгин: Изначально была мысль, что они будут обожжены все. Они все в лежачих позах. И поставлены на ноги здесь. То есть на самом деле они все лежат.
– Выглядит это так, как будто они стоят на маленьких постаментах.
Иван Лунгин: И в довольно нелепых позах, надо сказать, потому что это в основном именно лежачие позы. Что до обжигания, это же часто использовалось и в скульптуре, и в архитектуре деревянной: обжигание досок. Это увековечивание. Они становятся гидрофобными. Это не придание им бессмертия, но, по крайней мере, удлинение их жизни.
эти руки из Бучи
Как образ мертвого человека, который врезается в память. Он врезается в память не просто на время, а чтобы его закрепить, чтобы он продолжал жить в какой-то мере. Это сгоревшие люди. Здесь, может быть, один элемент есть, который я взял из тех вещей, которые мы видели, происходящих в Украине. Тут труп человека, застреленного в Буче, со связанными руками за спиной. Вот эти связанные руки – это единственный, наверное, элемент, который нечаянно появился, я его не продумывал. Но я потом увидел, что эти руки оттуда, эти руки из Бучи.
– Тут есть один странный персонаж, который стоит как памятник Ленину, из мира советской монументальной пропаганды.
Иван Лунгин: Да, только кепки не хватает.
– И у него квадратная голова. А какие-то похожи на древнеславянские скульптуры.
Иван Лунгин: На египетскую и на греческую архаику. Это первый скульптурный проект у меня, я никогда до этого не вырезал по дереву. То, что я могу сделать, – это примерно то, что могли сделать архаичные скульпторы в Древнем Египте или в Древней Греции.
– Поговорим о разбитых тарелках. Это самая эмоциональная и понятная часть выставки. Это тарелки, на которых изображены многоэтажки, они разбиты. Они склеены, но они разбиты, как будто это тарелки в тире, как будто по ним стрелял какой-то гнусный великан, который разрушает эти дома. У зрителя возникают и картины Харькова разрушенного, и картины Мариуполя разрушенного, и картины еще многих украинских городов, которые бомбардировкам подвергались.
Иван Лунгин: Это действительно самая простая метафора на выставке, самая понятная. И самая эмоциональная, потому что тарелка должна быть целой, посуда должна быть целой, мы привыкли к этому. А здесь... В каждой тарелке – образ дома. А тарелка является образом дома по своей сути. Ужасная история про эту серию, про закольцованность вещей в нашей жизни и про эхо, которое до нас доносится. Чтобы не использовать готовые образы зданий, я залез в Google и напечатал там советские постройки 1950-1970. Нашел несколько картинок, обработал их, напечатал их на тарелках, разбил тарелки. И вдруг до меня дошло, что 5 из них – явно из одной книжки. Мне стало интересно, что за книга.
ровно эти здания – сейчас их бомбят, их уничтожают, смерть в каждом углу
Когда я нашел целиком отсканированную страничку и прочитал, что было написано, у меня физически задрожали руки, я покрылся холодным потом, потому что внизу страницы было написано... дату точно не помню, но там было написано, положим, "1973 год, "Гипроград", Харьков". Это произошло через 5 минут после того, как я тарелки эти разбил. И я понял, что ровно эти здания – вот сейчас их бомбят, их уничтожают, там смерть в каждом углу. Я не мистик, но здесь волей арифметических представлений сложилось так, что я изобразил ровно те здания.
Разбитая тарелка дома... Любая мелочь... Как пришли эти фигурки? Это полено, которое было обуглено. Как пришли эти тарелки? Это разбитая тарелка, которую я собрал на совок и начал выкидывать. И вот это дзинь-дзинь-дзинь в помойном ведре... Я ее достал из помойки и нарисовал на ней домик. И дальше начал делать это все.
– Какой следующий был ход?
Иван Лунгин: Вышивание крестиком.
– Это фактически графика. Чуть больше формата А4 листок. И если ты близко не подходишь, тебе кажется, что это просто тушью нарисовано.
Иван Лунгин: Сначала мы особо не понимаем что, а потом видим, что это крестики и спроецированная от них тонкая тень того же крестика. И они превращаются на некоторых холстиках в кляксы. Это такие образы пополняющихся анонимных кладбищ.
– А еще они похожи на стаи птиц, которые летят по небу, или на облака. Средняя часть этой композиции напоминает тюрьму, потому что они внезапно начинают складываться в решетку, эти крестики. Но в конце концов они как-то развеиваются, уменьшаются, как будто птицы над Римом. На самом деле это ткань и вышивка.
Иван Лунгин: Вышивка крестиком. И в этом случае буквально крестиком.
– Тут несколько метафор. Но, тем не менее, первая структура этой серии всем понятна.
Иван Лунгин: Да, это крест.
– Христианский крест, могильный крест.
Иван Лунгин: Это кладбище. Простые метафоры, которые могут становиться многогранными. На самом деле методика вышивки общая, она существует везде. Меня спрашивали: "Это потому, что украинская вышиванка?". Но в Латвии чувствуется, что вышивка – национального характера вещь, дорогая сердцу латышей. Многие подходят и рассматривают это с особым интересом. Вышивка существует и в Бельгии, и во Франции, и в Украине, и в Латвии.
Это еще и усилие в работе. Каждая эта вещь в каком-то смысле музыкальная, это импровизация. Я начинаю с нуля, нет наброска, иголку не вытащишь, а стежок – ты не можешь ошибиться. Каждый раз это новый, странный узор.
– Последний сюжет. Большая картина, состоящая из фрагментаций, из 9 почти одинаковых.
Иван Лунгин: Это образ зажженной спички. Антропоморфное такое явление. Я курю, пользуюсь спичками. Несколько месяцев назад я закурил, смотрю на горящую спичку у меня между пальцев – и я понимаю, что она превращается в маленький трупик с головой, с тонкой шеей, изогнутой. Трогательный, ужасный, непоправимый момент умирания и невозвращения.
– Просто целый строй спичек. Или кладбище спичек. Или демонстрация спичек. Спички полусгоревшие. И у каждой из них свой характер. Они действительно антропоморфные, склоняются в разные стороны. Кажется, что у них даже какое-то выражение лиц.
Иван Лунгин: Между какими-то – диалоги. Такая очередь странная.
– Это вещь с серым фоном, с белыми телами спичек и с черными, обгоревшими верхушками – строгая и печальная картина. Среди них есть совсем маленькие. И думаешь о них, что это, наверное, дети, которые сгорели слишком рано.
Иван Лунгин: Маленькие человечки.
– Вернемся к трудностям работы, к возможностям художника из России высказываться. Ты уехал из России вскоре после начала спецоперации.
Иван Лунгин: В конце мая прошлого года.
– Чем должен заниматься русский художник, и должен ли он молчать? Мы начали говорить, что не только после Освенцима можно писать стихи, но, как говорит нам история, их можно писать и во время Освенцима.
Иван Лунгин: Необходимо.
– Сохранились дневники людей, которые были найдены после освобождения Освенцима. И другие документы, которые говорят, что люди, находящиеся в крайне критической ситуации, были способны на то, чтобы рефлексировать, и даже заниматься искусством. А если рассуждать о русских, которые находятся в странной истории идентификации, если сравнивать со Второй мировой войной и говорить, что граждане фашистского режима (извините, что я так формулирую), не имеют права на высказывания, то мы знаем опыт Себастьяна Хафнера, знаменитую книгу "История одного немца", где он пишет с точки зрения немца, который сопротивлялся режиму.
Иван Лунгин: Мы знаем многих других художников. Ты ежедневно сталкиваешься с этой парадоксальной мыслью: могу ли я... Я считаю, что я должен. Я считаю, что это долг человека: не забывать. А не забывать я могу именно таким способом. Не буду я цветочки сегодня рисовать. Не буду я говорить об абстрактных вещах сегодня. Я могу говорить только об одной вещи.
– Думаю, что это еще и долг перед погибшими.
Иван Лунгин: Это память. Это мой способ, это мои молитвы, образно говоря, мой способ помнить этих людей, вспоминать их всю жизнь, ставить эти крестики.
– И помнить, чья вина и ответственность за их смерти.
Иван Лунгин: Да.
Продолжим разговор с Максимом Боксером, галеристом, куратором, коллекционером, автором московского проекта “Перелетный кабак”, который сочетал две выставочные площадки, книжный магазин, выступления музыкантов и арт-дискуссии. Сейчас проект закрыт, а его автор с начала вторжения России в Украину перебрался в Ригу. Максим – создатель и куратор популярного ресурса “Шар и крест”, который во времена пандемии давал возможность художникам продавать работы и обмениваться ими. Это была международная площадка, где встречались авторы из Украины, Беларуси, России и других стран. Разговор происходит в исторической ситуации, которая поставила новые вызовы.
– Итак, возможность высказываний или их невозможность. Любой деятель культуры родом из России оказывается под сомнением: зачем ты это говоришь?
Максим Боксер: Имеешь ли на это право.
– Имеешь ли ты на это право на фоне того, что твоя страна бомбит Украину.
Максим Боксер: Кто-то не может сказать ничего, до сих пор находится в ступоре. Кто-то не может не работать и работает, подсознательно или сознательно его творчество отражает его состояние, его мысли. А кто-то, может быть, еще скажет свое слово. Это больше относится, наверное, к литературе, появится, может быть, чуть позже. Но так или иначе такие моменты истории отражаются в искусстве, мы знаем массу примеров.
я думаю не только о русских, я думаю об украинских художниках
Хотелось бы помогать художникам, хотя бы предоставив им возможность донести свое высказывание до людей. Я думаю не только о русских художниках, сменивших локацию, я думаю об украинских. Я понимаю, что это очень сложно. О молодых латышских художниках, и о неком возможном диалоге между всеми. В произведениях и в творчестве этих художников я вижу этот диалог. Можно попробовать его каким-то образом показать.
– А не будет много сложностей? Например, когда украинцы говорят: "Мы не будем выступать вместе с русскими". Если такой культурный проект осуществляется, обычно серьезная волна критики это сопровождает.
Максим Боксер: Разумеется, я об этом думаю, но мне кажется, что только искусство спасает мир. От каждой эпохи остается, в общем-то, только искусство в истории. Я не собираюсь заниматься спекуляциями вокруг риторики, которая возникает по понятным причинам, а лишь стараться показать произведение.
только искусство спасает мир
И это уже воля и выбор художников, которые мне нравятся, участвовать или нет. Высказывание может быть даже в каких-то не имеющих отношения к ситуации произведениях. Возможно зарождение какого-то стиля на сломе эпох, как в начале ХХ века появляется футуризм. Или появляется немецкий экспрессионизм.
– ...буквально на руинах Первой мировой войны возникает это мощное движение. Есть исторические примеры, когда люди в подобных ситуациях работали.
Максим Боксер: Я имею в виду художников-эмигрантов, конечно. Это и первая волна эмиграции из России, это была волна эмиграции из Германии начиная с середины 30-х. Сейчас вряд ли это сравнимо, но, тем не менее, об этих аналогиях говорить можно.
– В этой выставке я вижу единство высказывания графического, исторического, но для меня это еще и политический жест. В классическом европейском понимании того, что такое политика: она входит в ткань искусства, даже если художник не ставит задачи сделать актуальное высказывание.
Максим Боксер: Здесь есть отражение времени, трагизма, но в то же время эта выставка дает надежду. При всей сложности и оголенном нерве она очень позитивная. Важно показать эту историю в Риге, это красивый и многострадальный город. Мне кажется, что люди должны почувствовать наше отношение, в этом одна из важных задач. Я должен что-то сделать, и я рад, что могу это сделать здесь: для рижан, для тех, кто переехал в Ригу, для тех, кто путешествует через Ригу.
Подкаст "Вавилон Москва" можно слушать на любой удобной платформе здесь. Подписывайтесь на подкасты Радио Свобода на сайте и в студии наших подкастов в Тelegram.
