Много лет назад во время Венецианской биеннале я была приглашена на прием по случаю реставрации картины Тинторетто, деньги на которую дал, видимо, кто-то из российских толстосумов. Богатый прием проходил в театре Ля Фениче. Публика была российская, из европейцев – лишь мой друг-англичанин да Майкл Найман, композитор. Обращаясь к нему и отчасти ко мне, мой друг произнес вполголоса: "Странно, вот хорошо по-европейски одетые люди, прием в центре Венеции, почему же у всех такой вид, будто их ненадолго откуда-то выпустили?"

В этот момент проходившая мимо дородная россиянка смачно выплюнула косточку от оливки прямо ему на тарелку.

Кадр был достоин кинематографа.

Мой друг опешил, а Найман поперхнулся от смеха.

Тогда мне показалось это забавным.

Сегодня кажется провиденциальным.

***

"В гостях у сказки". "Мир позитива". "Не будем об этом", "когда оно началось", "турбулентное время", "о событиях", "о том, что происходит".

Желаем в новом году, чтобы "оно закончилось", чтобы восторжествовало добро, а зло было наказано (само собой, без нашего участия и тем более каких-то жертв и неудобств с нашей стороны).

Возьмемся за руки, друзья. Миру мир.

Ах, эти бесконечно гуттаперчевые безличные конструкции русского языка и эвфемизмы.

Эвфемизмы детсада на фоне геноцида.

Инфантилизм как способ выживания.

Инфантилизм гражданский, личный, политический, лингвистический.

Инфантилизм на каждом шагу.

Привычка к жесткому контролю и репрессивный механизм российского воспитания приводят к виктимности и безответственности инфантилизма. Совсем не трогательного, а чудовищного в своем бездействии и эгоцентризме.

Он повсюду. Начиная с уменьшительных сюсюканий и сентиментальности вместо эмпатии и заканчивая “мирными голубыми огоньками" и уточками.

От выбора невидения и неведения до инфантильного псевдопацифизма и бессубъектности как гарантии безответственности даже на уровне языка.

О растущей частотности пассивных и безличных конструкций русского языка, особенно бросающихся в глаза, когда речь идет о насилии и войне, не о стихийном бедствии, а о зле, творимом людьми, я писала уже не раз. Как и о шизофреническом использовании местоимений "мы" и "они".

Это не мы, это они. Это не мы, это с нами.

Нас ничего не трогает. Нас ничего не касается.

Неспособность увидеть себя со стороны, поместить себя в больший контекст – тоже одна из ключевых особенностей инфантильного нарциссизма.

Знаменитый эксперимент детского психолога Пиаже: за столом маленький ребенок и две его плюшевые игрушки. Задание: нарисуй три картинки – что видишь ты, а потом что видят Мишка и Зайчик. Стадией развития считается способность ребенка понять, что картинки у всех разные: он видит Мишку и Зайчика, Мишка видит его и Зайчика, а Зайчик – его и Мишку. Важно само понимание относительных “точек зрения”, осознание, что другие тебя видят со стороны, но сам ты себя не видишь.

Похоже, эта стадия детского развития даже либеральной российской мысли пока недоступна. Отсутствие привычки смотреть глазами другого, а не ориентируясь исключительно на себя, приводит ко всё большему отставанию от реальности, если не сказать неадекватности.

Абсолютный эгоцентризм – свойство младенчества.

Все происходит относительно нас.

Не об этом ли писал Мамардашвили в лекциях о Прусте? Отсчет всех явлений от себя как признак инфантилизма: “Оглянитесь вокруг себя, и вы увидите общество дебильных переростков, которые так и остались в детском возрасте, которые воспринимают весь окружающий мир как то, в чём что-то происходит по отношению к ним. Не само по себе. Даже цветок в мире, с точки зрения ребёнка, не растёт сам по себе – как автономное явление жизни. Или – вокруг темно и копошатся демоны, которые окружают их светлый остров, – конспирации, заговоры, намерения по отношению к ним. Первый же философский акт вырастания состоит в следующем – кстати, я сейчас вспомнил фразу, которую в своё время сказал Людвиг Витгенштейн: мир не имеет по отношению к нам никаких намерений. Это – взрослая точка зрения".

Инфантилизм поддерживается виртуально-игрушечным миром соцсетей и гаджетов.

Все за экраном. Все понарошку. "Смотри, она его доедает" (разговоры на пляже во время атаки акулы на живого человека), селфи, чмоки, сердечки.

У Путина "движуха".

Современные технологии и гаджеты не оказались окном в мир. Защитный экран телефона и планшета становится самым надежным щитом от реальности другого. За стеклом. Потыкаем, поскроллим и пойдем дальше.

Поигрались и открутили назад. Всё понарошку. Даже смерть и убийство превратились в мультик. Скоро придут взрослые и позовут ужинать.

Наверное, не случайно, что Дмитрий Медведев, ныне угрожающий миру ядерной войной, в свое время представлялся смешным пупсиком и на борьбу с ним была кинута целая армия резиновых уточек, а страшного кремлевского идеолога Кириенко когда-то называли "киндерсюрпризом". Мир детства.

Или прозвище "дед" для Путина, вроде как презрительно-эйджистское, а на самом деле пограничное между армейским миром и детским.

Уточки, фонарики.

Вера в то, что именно юмором и презрением можно уничтожить зло. А нелепый в своем очевидном анахронизме, "нестрашный" фашизм тем временем набирал силу, заползая во все уголки сознания и мира.

Тыквенные латте, велосипедные дорожки, похорошевшая Москва, просыпающиеся институты... Весь набор картинок очага папы Карло, за которым уже давно убивали, пытали, насиловали.

Позиция на ментальном диване за защитным экраном – позиция бесчувственного удобства и безответственности.

И горе каждому, кто на нее покусится. Именно в этом, вероятно, ошибся Навальный, приняв миллионные диванные просмотры расследований ФБК о коррупции за готовность с этого дивана встать и за что-то бороться или хотя бы массово выйти на улицы и защитить своего лидера.

* * *

Слово "ответственность" работает как триггер. Тут уменьшительных как ни бывало, весь позитив куда-то испаряется, а системный инфантилизм моментально трансформируется в агрессию.

В дискуссиях об ответственности россиян на третий год полномасштабного геноцида, на фоне обстрелов и бомбежек украинских городов ярость направлена не на преступников, а на того, кто посмел поднять этот вопрос.

Антивоенным россиянам по-прежнему искренне кажется, что главные жертвы – они сами, причем драка за место главной жертвы уже внутривидовая: якобы это конфликт уехавших и оставшихся. Оставшиеся яростно оспаривают титул главной жертвы у эмигрантов. Иноагенты борются за то, кто иноагентнее, а украинцев и убивающих их российских ракет в этих обсуждениях, как правило, нет или они упоминаются как фон, маргинальный дополнительный ужас, приправой к страданиям россиян.

* * *

Язык не только описывает и называет. Он формирует и закрепляет картину мира.

Неслучайна любовь к фекально-сортирным метафорам, которые так наглядно реализованы на оккупированных территориях, в загаженных солдатами украинских домах.

Повышенный интерес к сортирной теме, обилие лексики и метафор с этими корнями – и вообще уровень детского сада в обсуждениях и моментальный переход на личности – симптом затянувшегося агрессивного инфантилизма всех слоев общества. Фекальный юмор и бурный интерес к этой сфере – обычный этап в дошкольном развитии освоения своего тела и первой сексуальности. Его непропорционально важное место – симптом затянувшегося агрессивного инфантилизма всех слоев общества. Где-то это проявляется на уровне мышления и языка, где-то переходит на уровень физиологического исполнения.

Но в корне – все тот же национальный синдром расстройства привязанности.

Биография Путина – отражение всех недугов страны социального сиротства. История street kid, которому авторитетный блатарь-тренер открывает двери. И далее везде – от питерской подворотни до школы КГБ, через кооператив “Озеро”.

И в этом нынешняя невыбранная власть безнадежно репрезентативна. Это во многом собирательная биография. Наверх добираются те, что порасторопней, похитрей, повезучей. Как и положено в блатном мире. Как бывает в детдомах. Или же те, кого, наоборот, продвигают отцы. Не потому ли такими устойчивыми и живучими оказались старые советские иерархии – партийные, литературные, художественные? И речь отнюдь не только о силовых структурах. Если проследить биографии многих деятелей постперестроечной и нынешней России, то именно наследники прежних элит заняли важные позиции и занимают их в культурно-интеллектуальной иерархии "оппозиции".

* * *

"Как человек перестает быть человеком?

Как делаются блатарями?

… Он быстро усваивает манеры, непередаваемой наглости усмешку, походку…

Он давно уже овладел "блатной феней", воровским языком. Он бойко услуживает старшим. В поведении своем мальчик боится скорее недосолить, чем пересолить.

И дверь за дверью открывает блатной мир перед ним свои последние глубины.

Среди блатных вряд ли есть хоть один человек, который не был бы когда-либо убийцей". (Варлам Шаламов)

Увы, непонимание миром самой сути российской жизни "по понятиям", популярность идей Солженицына (прекрасная Россия под гнетом злых большевиков, загнавших ее в ГУЛАГ) вместо Шаламова (ГУЛАГ как образ России, принявшей в себя зло, и последняя правда о человеке) оплачивается прямо сейчас тысячами украинских жизней.

Шаламова, проведшего почти два десятилетия в лагерях, даже после освобождения не ждала мировая слава, напечатанные на Западе вещи не прогремели, как могли, и родина всё равно в конце концов убила его в чудовищных условиях советского дома престарелых. В последние часы он был уверен, что умирает зэком на Колыме…

Шаламов провидчески описал то, что мы наблюдали в становлении путинизма – сначала в его блатном-мафиозном (на фоне еще квазидемократической страны), а теперь и в агрессивно-преступном изводе (при диктатуре). Не случайно в своей эволюции путинизм не встретил массового сопротивления, а лишь гибридное сползание и прогибание.

Приспосабливаться, никому не доверяя и ни к чему и ни к кому не привязываясь по-настоящему. Это способ выживания.

Приспособляемость в детстве – один из важнейших механизмов развития и усвоения жизненных навыков. У детей, растущих в учреждениях и в неблагополучных семьях, это свойство достигает патологических масштабов, замещая собой все остальное.

* * *

Из необходимости выжить в аномальных условиях отсутствия заботы и защиты со стороны взрослого (в случае общества: государства), из изначально не развитого понимания собственной ценности рождается тот самый набор когнитивных и социальных деформаций, который с возрастом лишь прогрессирует. В развитии брошенного нежеланного ребенка из изначальной уязвленности в самых базовых младенческих потребностях, из искажения глубинных механизмов человеческого взаимодействия (начиная с нарушения формирования родительско-детских отношений) раскрывается огромный веер, казалось бы, никак не связанных между собой симптомов и проявлений депривации, весь комплекс которых на языке психиатрии называется синдромом реактивного расстройства привязанности (RAD – Reactive Attachment Disorder).

Это сложный комплекс на первый взгляд даже не связанных между собой симптомов.

Его признаками становятся и ощущение враждебности мира, и глобальное недоверие ко всем и вся, и триангуляция как способ контроля и манипуляции людьми вместо реальных отношений, и отсутствие совести: равнодушие к различению добра и зла, непонимание моральных императивов, потребность быть всё время на виду, вранье без причины, клептомания, неумение выстраивать целеполагание и моментальная фрустрация с агрессией в случае неудач (в детстве в отсутствии значимого взрослого рядом некому построить заново разрушенную пирамидку или поцеловать разбитую коленку, а значит, каждое падение воспринимается как окончательная катастрофа), недоразвитие ощущения собственного тела, нарушение критического мышления, неспособность к длительной концентрации, проблемы с учебой, плохая память и низкие когнитивные способности при мстительности и злопамятности, комплекс собственной никчемности с одновременно раздутым эго.

Некоторые из этих симптомов не сразу очевидны. Например, непонимание границ собственного тела и проблемы с абстрактным пространственным мышлением в дальнейшем. Именно тактильные отношения младенца с матерью, всевозможные поцелуйчики и потягушки формируют в сознании младенца первые пространственные представления (не отсюда ли “границы России везде”, сдобренное вековой имперской традицией?). Ребенок, привыкший, что с ним и его телом могут сделать что угодно без его согласия, не развивает понятия личных границ – а это приводит к отсутствию понимания и уважения к границам других (стран ли, людей ли).

Один из характерных симптомов этого же синдрома расстройства привязанности – постоянная необходимость мазать все вокруг своими фекалиями (и это не метафора, увы: это знают на опыте многие родители с приемными детьми.).

Из недолюбленности растет и нездоровое желание внимания особенно со стороны “старших” в иерархии (вспомним опять-таки, как Путин хотел принятия Западом, как по-прежнему стремится утвердиться именно за счет тех, кого номинально объявил своими врагами, кому он, как дворовый хулиган, бросает вызов из подворотни, но по-прежнему воспринимает как старших по иерархии и жаждет, чтоб его приглашали, искали, звонили).

Самые же очевидные душевные последствия сиротства, фирменный знак выпускника мини-ГУЛАГа – беспринципность, отсутствие морали и совести, релятивизация и замена ее в разных соотношениях и ситуациях либо на покорность и виктимность (отсюда двоемыслие и априорное согласие играть по любым правилам, лишь бы не трогали), либо на выгоду и обладание во всех формах (контроль, власть, насилие).

Недаром образы насилия над женщиной – такая важная часть этого силового дискурса мужского государства.ру и его внутренней узаконенной на всех уровнях мизогинии.

Именно под этим лозунгом была начата нынешняя война. “Нравится – не нравится”. Обладай и властвуй. Или подчиняйся. Если не ты, то тебя. “Не верь, не бойся, не проси”. И весь лагерный уголовный кодекс, усвоенный вместо катехизиса.

Изнасилования украинок всех возрастов (включая детей) и "загаживание" домов – это не "солдатские" эксцессы, а часть тактики российской войны в Украине.

Не только тактики, но и стратегии.

Об этом говорит Тимоти Снайдер, когда аргументирует последовательный геноцид украинцев россиянами: массовое, последовательное жестокое насилие над женщинами – это не только месть, унижение, но и лишение женщины ее субъектности и желания или даже возможности в будущем стать матерью как целенаправленная политика агрессора.

Это не сбои системы. Это не личные инициативы. Это легитимизированный нынешней властью феномен. Властью, которая не только развращает и провоцирует самое низменное, но и сама отвечает на внутренний запрос. Это встречный процесс. И место встречи изменить нельзя.

Всякое насилие имеет в своей основе унижение, а в цепочке воспроизведения насилия именно жертвы чаще всего становятся его проводниками и преемниками. Личность в условиях раннего опыта выживания становится неотделима от уголовного сознания. Диффузная опухоль, гибрид. Живой человек с чувствами, болью, желаниями, но без совести. И в благотворной среде расцветает в нем не личность, а именно блатарь, видящий вокруг "лохов", с которых можно "урвать": манипуляцией, лестью, враньем, силой – с кого чем. Если не находится кого-то сильнее, хитрее, безжалостней, кому приходится тогда в свою очередь подчиниться.

* * *

Но главное условие функционирования и воспроизведение насилия и принятия его обществом– его нормализация.

И вот тут лингвистический аспект выходит на первый план.

Представление насилия как естественного хода вещей через слова, через всевозможные эвфемизмы и нейтронимы, историческая нормализация от легализации колониализма или войны через слова "освоение" и "освобождение" до никогда не прекратившей свое функционирование отравы лагерно-советским языком. "Комсомолка" вместо газеты, "Вышка" вместо учебного заведения.

Уже написано не раз о небезобидности многолетнего проживания на улицах Ленина и Дзержинского. О нормализации исторического зла. О лингвистическом 25-м кадре в нормализации имен злодеев и названий преступных организаций через топонимы и прочие повседневные языковые практики – "замыливания" их чудовищности, когда они произносятся по много раз на дню. О неотрефлексированном советском языке и постмодернистских играх от соцарта до коммерциализации советских артефактов. Ничего удивительного, что именно газета "Московский комсомолец" (удобно замаскированная аббревиатурой МК ) пережила все режимы. О роли советских аббревиатур для затемнения смысла и нормализации зла тоже написано немало.

Всё это связано.

* * *

Блатная идея особого статуса "своих" и "своего" зашифрована в каждой молекуле русской жизни. От автоматических фонетических коннотаций СВО до лозунга "своих не бросаем".

То же и в "культурной" среде образованного класса, который лишь очень условно можно обозначить "интеллигенцией". Один общий лагерно-гулаговский инвариант: "интеллигентская мафия", круговая порука, жизнь по понятиям, все свои, возьмемся за руки, друзья. Платон мне друг – он истины дороже.

От "Возьмемся за руки, друзья" до "Рука руку моет" дистанция оказалась пугающе коротка.

Тут и знаменитая "русская дружба", взаимовыручка и опять-таки "своих не бросаем".

"Наш круг" советских времен постепенно в постсоветскую эпоху трансформировался в "интеллигентскую мафию" (так говаривала на полном серьезе одна моя дальняя родственница), в прекрасные проекты и стартапы, кафе и заведения, в университеты, школы, лектории и СМИ, где формировались следующие поколения связей, часто важных и плодотворных, но в которых не принято было критически оценивать "своих" и где демократические процедуры, прозрачность и меритократия часто отсутствовали, но зато неизбежны были компромиссы с повышением ставок. Это общее свойство закрытых сообществ, от тюремно-криминальных до церковных, от сект до элитных школ – тот же знаменитый кейс 57-й школы и других подобных "интеллигентских" заведений, где десятилетиями практиковалась педофилия.

Компромиссы моральные шли рука об руку с экономическими, которые затем вместе с режимом эволюционировали в этические и политические. И в дружбу со злом.

Все со всеми связаны. И потому повязаны.

И те, кто за, и те, кто вроде бы против. Поэтому "Дождь" не трожь, поэтому любая критика оппозиции – это "работа на Кремль", поэтому некрологи в духе "всё неоднозначно", поэтому людоедско-сервильные заявления вчерашних директоров московских музеев объявляются чуть ли не героизмом.

Иерархия и культ/образ/модель тюрьмы присутствуют на всех уровнях, и всё, даже репрессии власти, трансформируется в статус (см. недавний казус с "иноагенством" авторки этих строк).

Изоморфность общества ГУЛАГу не случайна. Это прямое наследие непроведенного процесса дегулагизации в стране, где большая часть населения соприкоснулась с ГУЛАГом в том или ином виде: либо подвергалась репрессиям, либо была их исполнителями, а нередко оказывалась сперва в роли палача, а затем жертвы.

Тюрьма – центральное понятие русской культуры. Не случайно тюремной культурой пропитано всё общество, легитимизировавшее и нормализовавшее ее на всех уровнях – от лингвистического до ценностного. Или же превратившее тюрьму в своего рода меру всех вещей. От сумы да от тюрьмы...

Наряду с лексикой, блатной феней, жизнью "по понятиям" еще одна тюремная, криминальная практика – высмеять тех, кто не вписывается в периметр их зоны (комфорта, интересов и несвободы ), выдать за сумасшедших (впрочем, это бывало и раньше – перечитываем "Горе от ума"), "опустить", подвергнуть остракизму, маргинализировать, представить неумехами, фриками, лишить субъектности, не давать голоса.

Психологическая близость Путина и его населения проявляется и в этом. В основе все та же глубокая травмированность, а на выходе глубокая моральная и человеческая ущербность жизни на зоне и по понятиям.

Весь ценностный набор вынесен вовне и воспринимается как инструмент управления, контроля и насилия, ибо он делегирован кому-то принимающему решения, под которые можно подлаживаться или которые можно саботировать, но которые точно нельзя оспаривать, осуждать и критиковать, и любая попытка обсудить содержание этих ценностей осуждается как "морализаторство" , "белое пальто" и т. п.

Само понятие "белого пальто" трудно объяснить европейцам и американцам, западная культура построена на ценностях и на декларации их, и принципиальная российская не анти-, а именно внеморальность, помещение себя вне этих ценностей, их релятивизация и нерелевантность трудно поддается переводу.

Одна американка несколько лет назад съездила в Россию и удивленно сказала, вернувшись: "Очень странно – там практически никто не боится быть плохим. Просто плохим – поступать ужасно, говорить страшные вещи. Все боятся показаться глупыми, не остроумными, не талантливыми, не крутыми".

* * *

Сейчас на просторах Рунета бушует кейс живущего в Израиле русскоязычного и продолжающего публиковаться в РФ писателя Иличевского, который просто вставил в свою новую книгу отрывки из чужих текстов. И нет, это не был центон, не был постмодернистский прием, это был обычный плагиат.

Сам Иличевский назвал это "заимствованием". А затем встал в позу жертвы неспровоцированной травли.

Помимо самого характерного кейса, не менее симптоматичной была кампания апологии плагиата со стороны тех, кто относит себя к деятелям и элите русской неподцензурной (оппозиционной) культуры. В многочисленных комментариях именитые авторы выражали поддержку лично Иличевскому без всякого обсуждения факта плагиата. Было представлено все меню неоднозначников, множество вариантов апелляции к иерархиям, подмена понятий, и веер эвфемизмов, и любимая операция по взаимозамене жертвы и агрессора с переводом разговора с сути инцидента на то, что критикующие Иличевского просто испытывают злорадство/зависть, что это просто "чернь", и эти ничтожные никому не известные (в отличие от небожителей русской культуры) люди пользуются случаем "сделать прилюдно вселенскую смазь известному человеку" (замечание Шендеровича) и т. д и т. п.

Выразили сочувствие плагиатору, а не обворованным и никак не прокомментировали факт воровства и не назвали его этим простым словом даже такие, казалось бы, независимые и этически неподкупные люди, как Ольга Седакова.

А Вероника Долина заявила, что она "вне партий". Хотя с каких пор "не укради" стало маркером партийной принадлежности?

Читая эти комментарии, понимаешь, почему не удалось построить хоть какую-то демократию в москво-питероцентричной России, где именно усилиями "демократической интеллигенции" возникли миры, совершенно изоморфные по своей элитарной эксклюзивности кооперативу "Озеро". Их долгое сосуществование с раздувающимся под имперской клептократией фашизмом тоже, увы, не случайность, а закономерность.

Имперство – лишь одна из исторически укорененных форм логики доминирования и несвободы на всех уровнях, выстраивание иерархии "своих", понятия внутрицехового "величия", подменяющие демократические процедуры и систему ценностей и оценок, отсутствие авторефлексии, которая и есть основа развития любой культуры, здоровой самокритики и внешней критики, которая бы не воспринималась как предательство "своих" и угроза репрессий, подмена ценностей "понятиями" – кумовством и взаимозачетом услуг – и, конечно же, виртуозное лингвистическое неназывание вещей своими именами на всех уровнях и оправдание любой мерзости: от литературного воровства и харассмента до разных форм и степеней насилия, роднят власть и интеллигенцию. И связаны в единый континуум несвободы.

Любимая интеллигенцией цитата Бродского "ворюга мне милей, чем кровопийца" только сейчас, после 24 февраля 2022 года, окончательно показала свою изнанку. Именно выстраивание преференций зла создает этот континуум и неизбежно приводит через воровство к насилию от микроуровня до макро, будь то искусство или любая культурная апроприация как следствие колонизации или же простая социальная иерархия – допустимость "заимствования" текстов без спросу менее известных авторов более успешными или же студенческих идей преподавателем(часто ещё с гарниром приставаний впридачу). "Всё неоднозначно" в вопросах помещения чужого текста в свою книгу легко и плавно переходит во "всё неоднозначно", когда высший в другой иерархии решил, что теперь нормально бомбить соседнюю страну. Внешний репрессивный корсет вместо внутреннего ценностного каркаса объединяет российскую интеллигенцию с российскими же обывателями, а российских обывателей с чиновниками, а российских чиновников с российскими военными, садистами, насильниками. Это тоже континуум. И консенсус…

Культ "своих " у "интеллигенции" аналогичен культу СВОих в лагере власти. Обязательное присутствие в картине мира образа врага –ключевая часть менталитета ГУЛАГа – тоже в равной степени характеризует и путинцев, и "либеральную" интеллигенцию.

"Глубокая неприязнь интеллигенции к социологическому самоанализу – так контрастирующая с ее склонностью подвергать анализу другие социальные группы и классы <...> – обернулась удивительной скудостью литературы по этому вопросу", – отмечал Ричард Пайпс в книге "Русская революция".

Замечательная бурятская исследовательница, антрополог и активистка Раджана Дугар де Понте очень точно охарактеризовала роль российской оппозиции/интеллигенции как со-зависимость. Ровно как супруга алкоголика. Государство пьет и дебоширит, пропивает семейное состояние, громит и насилует, а интеллигенция страдает, жалуется, ощущает себя жертвой, но при этом прикрывает его, не мыслит себя вне его и тут же с умилением готова поверить любым клятвам, гласностям, оттепелям, перестройкам… ну и, конечно, театрам, выставкам, балетам. Он же обещал не пить, он уже три дня-года-десятилетия не пил/не бил/никуда не вторгался/никого не бомбил. Он же принес мне подарок/свободу-демократию/президентский грант/радиостанцию, он же так любит меня. А то, что бьет, когда пьет, так мы никому не скажем и сами постараемся поскорее забыть. Он же такой тонкий и талантливый. Великий.

* * *

Один из главных механизмов блатной ГУЛАГ-культуры – замазать и повязать всех, а если человек, обладающий свободой воли, пересматривает что-то в своей прежней жизни, позиции и решает выйти из круга "своих" и жить по-другому, наступает время шантажа – обязательно выскакивает гнусная "шестерка" и напоминает о прошлом и обязательствах перед "общаком" и "паханом". Сама идея предопределения, фатализма ("где родился, там и пригодился" или "раз уж начали войну, то нужно победить" до "своих не бросаем и уедем поддерживать, даже если мы в принципе против войны") – есть глубокая вросшая несвобода, крепостная приписанность к своей зоне/бараку/ земле/судьбе/типовой биографии. Именно на ней выстроена эта война.

Кто так и не вышел из казенной шинели, закономерно не носит и не выносит белого пальто. И соответственно, морального суждения.

Именно моральный конформизм и релятивизм взрастил самозащитную идею, что на этическое суждение нужно какое-то (приобретенное по непонятным расплывчатым критериям) моральное "право", и всячески сопротивляется осознанию, что такое суждение на самом деле есть не право, а императив.

Безответственный инфантилизм и равнодушие – не беда, а принципиальная ниша. Она комфортна. И травматик порвет любого, защищая не ценности, а именно свой комфорт и право на него.

Даже после чудовищного убийства Навального средства борьбы по-прежнему мишки, уточки и фонарики.

И телефончики с селфиками.

Зачем об этом говорить? Не нужно портить праздник. На Новый год приходите, но, пожалуйста, о политике не надо… Девушка, ну мы же в Вене/в Венеции/в Париже – зачем вы все портите…

Но слова все же имеют значение.

Иногда кажется, что они потеряли силу и почти закончились, но их нужно находить. И называть самые неприятные и неприглядные вещи своими именами.

Выбирая последовательно путь инфантильного эгоцентризма, изоляционизма и глухоты и тем самым уже вполне добровольного (в отличие от периода железного занавеса и отсутствия соцсетей) исключения себя из потока и развития общемировой мысли интеллигенция (культурная элита/образованный класс) внесла и продолжает вносить заметный вклад в дальнейшую архаизацию и без того отсталого патриархального российского общества, в легитимизацию анахронистических практик и представлений: от мизогинии до шовинизма всех сортов, которые при низком уровне жизни и общем высоком уровне насилия и толерантности к нему и привели к тому, что нынешнее российское общество не только интериоризировало фашизм, проглотило войну, но и "потребляет" их в своих интересах, представляя при этом как нечто объективное, не признавая своей ответственности ни на каком уровне.

Всё это находит отражение и закрепляется в языке и воспроизводится дальше через клише, грамматические конструкции, складывающиеся в готовые нарративы, заменяющие собой и мысли, и убеждения.

Украинский правозащитник Максим Буткевич, который провел больше двух лет в российском плену, недавно выступил с большой речью на конференции осмысления опыта Майданов "Гідність. Безпека. Якість".

И начинает он с иллюстрации явления, которое так точно отразилось в нынешнем русском языке с его пристрастием к безличным и пассивным конструкциям ("случилось", "началось", "закончится", "послали", "заставили", "вынудили"):

"Их мир построен на конформности, на страхе и, говоря специализированным языком, на полной утрате субъектности. Отказ от agency, от собственной инициативы, от возможности выбора, от собственной свободы – это то, на чем построен "русский мир". И это то, что они несут с оружием в руках к нам, к нашему сообществу, на наши земли. За этот отказ, конечно, есть определенная награда, кроме ощущения, что о тебе позаботятся, если ведешь себя правильно: ты будешь принадлежать к огромной силе, которой все боятся. "Нас боятся, а значит уважают", – считают те, с кем я общался. Для некоторых сюрпризом было, что уважение и страх – это очень разные, а иногда противоположные вещи. Кроме того, они не могут понять, зачем такие люди, как мы, защищают собственную свободу. Ведь со свободой идет еще одна неприятная для некоторых из моих тамошних собеседников вещь – ответственность. Для многих удобнее и приятнее жить в системе, которую представляет "русский мир", когда ответственность берет на себя национальный лидер, а рядовой гражданин не отвечает за войну, за горы тел и реки крови, за уничтоженные города, за агрессию, за ненависть, за увечья, за горе и за слезы. Вопрос о личной ответственности каждого был для них либо бессмысленным, либо настолько дискомфортным, что они старались его избегать. Ответственность и свобода – это одно и то же. Это две стороны одной монеты. Это сиамские близнецы. Можете добавить другие метафоры, но я думаю понятно, о чем речь. И это ответственность не только за себя и свои выборы, за мир, который мы создаем, а за то, что мы не превращаем тех, кто рядом с нами, в предметы, что мы уважаем другого человека именно как человека, в том числе в вещах, которые нам не комфортны. Мы уважаем его право говорить то, с чем мы не согласны, делать выборы, которые бы мы не сделали".

Всё именно так. Речь ведь не только о наемниках, срочниках, оккупантах. Ведь даже для российских либералов/оппозиционеров/интеллектуалов "свобода" нередко означает лишь право на личный комфорт и право не считаться с другими (ковид тут был генеральной репетицией), а "ответственность " для инфантильного травматика – это заведомо репрессивное понятие, опять-таки отсутствием несущего ценностного каркаса вынесенное вовне. Из всего широчайшего семантического поля слова "ответственность" выбирается узкий коридор понятия "уголовная ответственность". Именно поэтому любой разговор о личной и коллективной ответственности за эту войну и вообще за российский колониализм вызывает такую болезненную и агрессивную реакцию деятелей российской культуры, их читателей и почитателей по обе стороны границы.

Всё это не ново.

"Я вижу, что нас, русских, не слишком-то любят, потому что отождествляют с нашей военной мощью, с танками в Европе, с событиями в Афганистане, с вторжением в Чехословакию. Поначалу мне это казалось очень странным. Это обижало меня, и я считал это в высшей степени несправедливым. Однако теперь я начинаю понимать, в чем нас упрекают. (…) поскольку я родом из страны Достоевского, которого читал и хорошо помню, я должен отнести их слова и к себе. Я, как и другие, считаю себя писателем-одиночкой, но, к сожалению, вынужден отождествлять себя с имперскими замашками Советского Союза и – без рисовки – должен признать справедливость слов тех, кто обвинял нас в империализме. Тут есть и моя вина. В наш лексикон должно войти слово "покаяние". Эта идея очень мне близка. И хотел бы возразить, но чувствую, что надо включить эти слова в свое сознание".

Эта реплика Сергея Довлатова потрясает своим контрастом с общепринятым инфантильно-"антивоенным" дискурсом. И так же звучит сегодня последнее слово в суде героического Александра Скобова.

Эти голоса не услышаны.

Жертвы новые. Споры всё те же.

Слово "покаяние" так и не вошло ни в сознание, ни в словарь. Малолетние сестры "ответственность" и "свобода" так и продолжают томиться то ли в российском плену, то ли в детдоме.

Зато Максим Буткевич на свободе.

Екатерина Марголис – художница и писательница

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции