20 марта 2025 года умер поэт, актер, драматург, театральный режиссер Вадим Жук. Ему было 78 лет.
Текст:"Окно"
Мы с Вадимом Жуком знали друга всегда – сталкиваясь на питерских мероприятиях, которые он блистательно вел, здоровались и улыбались, не больше. А потом случился "крымнаш", и оказалось, что наши стихи, выставляемые в Фейсбуке, удивительно созвучны: гнев и стыд, стыд и гнев. Вадик к тому времени жил уже в Москве, мы стали переписываться в мессенджере, и в один прекрасный день он возник у нас на пороге с бутылкой коньяка. Выяснилось, что мы оба – где бы ни находились – вечные и страстные жители Петроградской стороны. С горечью думаю сегодня – ведь это война нас так сблизила и сдружила. И война же его у нас всех отняла.
* * *
Когда задвигалось и загремело,
И на столе запрыгал суп в кастрюле,
Попрыгал, а потом упал.
Игрушки сразу лица отвернули –
Не их это игрушечное дело.
Тогда он в шкаф залез.
Он в нём лежал и спал.
Потом проснулся, покричал, поплакал,
Поел размякшую картошку с пола,
И взяв с собою синюю собаку,
Вернулся в шкаф.
Теперь его на свете нет.
Среди истлевших пиджаков, подолов,
Когда-нибудь найдут его скелет.
Нашедшие могли бы засмеяться –
Скелет в шкафу!
Никто не засмеётся.
Достанут этот маленький скелет,
Вцепившийся в бесцветную собаку
И вынесут на страшный белый свет.
Дмитрий Быков назвал это стихотворение Вадима Жука самым страшным и самым главным стихотворением об этой войне. Я думаю, это так и есть. Стихов об этой подлой войне написано много, и хороших, и плохих, но самые пронзительные – все-таки у него. Он их писал не рукой, а сердцем, которое никогда не спало и не ленилось чувствовать чужую боль. Это не метафора – я точно знаю, что все снаряды, бившие по Киеву, Днепру, Чернигову, по всем украинским городам и селам, били и по Вадику тоже. Оплакивал всех – и убитых украинцев, и убитых русских, за что огребал по полной от ревнителей идеологической чистоты. Для него, сына фронтовика-артиллериста, киевлянина, защищавшего Ленинград, эта война была личной трагедией. И он умел сказать об этом прямо, безо всяких многомудрых соображений – мол, как же теперь об этом писать, на языке агрессора. Да вот так – выкричать, выдохнуть кровавый сгусток строчек, и все.
* * *
Левитан, Левитан, новодевичий житель,
Хоть убей – не вместить от виска до виска –
Как вы скажете это. А ну-ка, скажите:
– Взяли Киев с боями российские наши войска.
Если там, Левитан, мысли ясная область,
Если брезжится свет в новодевичьей мгле,–
Вы кого наградить повелите за доблесть,
Кто свои, кто чужие на этой земле?
Наступленье, потери, осада, блокада.
Свой своя не познаша. Говори, Левитан!
Расскажи про котлы домотканого ада…
Это мы, Левитан – гопота, лимита.
Кто пустил нас в подъезд двадцать нового века?
Кто нам этой отравы в стакан наболтал?
Кто там стал в этот миг – и на полную вечность – калека?
Говори, Левитан! Говори, Левитан!
И вот этой, извините за выражение, дихотомии «уехавшие-оставшиеся» для него не существовало. Страшно жалел тех, кого выдавили из страны. Приезжая в Питер, часто звонил с улицы, с видео – чтобы я хоть глазком взглянула на Невский, на Рубинштейна, на Фонтанку.
* * *
Мы были честными и умными,
Мы были умными и нервными.
Однажды в феврале мы умерли
И умираем ежедневно.
Смерть, не спросивши разрешения,
Нас догнала и огорошила.
Она в ближайшем окружении
Из настоящего и прошлого.
Живые с виду и подвижные
Мы умираем понемногу.
Отъезды дальние и ближние
От смерти нас спасти не могут.
Она умела и настойчива,
Она переоделась маем.
А мы, как будто обесточены.
И умираем, умираем.
Сам об отъезде слышать не хотел – подтрунивая над собой, любителем родных березок. Он и правда любил их так, как не снилось лжепатриотам, накатавшим на него донос с требованием включить в список иноагентов и экстремистов. После этого стал с горечью признаваться, что у него появился страх. Ужасно переживал, что больше не может писать прямо, как раньше, физически ощущал кляп, набухший во рту.
Имя его уже давно было вымарано со всех афиш, спектакли по его пьесам шли, а автор как бы испарился. Последней каплей стал анимационный фестиваль в Суздале, который он всегда вел. Он же был лучшим ведущим страны, импровизатором от Бога, и еще не родился тот, кто мог бы его перешутить. И вот – запретили вести. В тот вечер, когда он об этом узнал, ему вызывали скорую. Все-таки он в Суздаль поехал – ну как же, друзья всей жизни, праздник. 19-го, в день открытия, звонил из холла потерянный, без привычного костюма и бабочки – вот, говорит, видишь, я чужой на празднике жизни – а в голове все равно вертятся слова, какие надо сказать на сцене, ничего не могу поделать. На следующее утро его не стало. Убили.
Ему было 78, но он был самый молодой из всех людей, каких я знала – никакого цинизма, никакой "мудрой" привычки ко злу. Литературу любил до безумия, был сделан из нее. Накануне смерти перечитал "Преступление и наказание", говорил о нем взахлеб. И всех жалел, как родных – ну кто бы еще так написал о Мандельштаме? Никто.
* * *
Дайте Тютчеву стрекозу,
Догадайтесь почему…
Мандельштам
Дайте Пушкину морошки,
Всем известно почему,
Щей Державину вельможе,
Ну а каши никому.
И ни манки, и ни гречки,
Ни какой-нибудь иной.
На замёрзшей дальней речке,
Среди ночки ледяной,
Всё до крошки и до грамма
Уходящему во тьму –
Дайте каши Мандельштаму,
Дайте хлебушка ему.
Друзей любил с бережной нежностью, ласково, часто восклицая о ком-нибудь – "мой золотой!" В последний раз – дня три назад – воскликнул так о Бахыте Кенжееве: как же я по нему соскучился, как мне не хватает разговоров с ним… Ну, вот, ну вот. Теперь наговорятся.
* * *
Зашёл бы ты. Вдвоём в пустой квартире
Мы сядем у стола – к строке строка.
И я картошку нам сварю в мундире
Тенгинского пехотного полка.
Поговорим о женщинах, о зреньи
Балетных ос, о тропах в пустоту.
Клянусь, ни одного стихотворенья
Я не прочту.
Мы вправе выбирать, мы наравне с веками,
Пусть с нами Мышлаевский, Швейк, Ноздрёв,
А Герцен с Достоевским пусть не с нами
И Огарёв.
За бусы мамины! За папину пилотку!
За нищенские детские мечты!
За ялтинскую ночь! За эту водку!
Зашёл бы ты! Зашёл бы ты. Бы, ты...
