В киевском издательстве "Радуга" вышла книга двух российских поэтов – Татьяны Вольтской и Вадима Жука – под названием "Совесть моя украинка". В ней собраны стихи, написанные в основном после 24 февраля нынешнего года.
Презентация книги прошла в Тбилиси. Правда, саму книгу – ее бумажный вариант – авторам пока получить не удалось из-за ограничений на пересылку русскоязычной литературы.
"Мы не соавторы. Стихи лирические или такого свойства, какое вы найдете в этой книге, в соавторстве не пишутся, – поясняет Вадим Жук в аннотации к книге. – Мы сомышленники. Сопереживальщики. Журналист Вольтская получила от щедрой родины звание "иностранный агент". И вынуждена была уехать обдумывать это событие в прекрасную Грузию. Я живу в прекрасной России. Всегда прекрасной для меня, сколь бы сильно временщики ни пытались поколебать мою любовь".
Пока мы обедаем за столом, осколок влетает в стенной пролом
Книга полна любви и боли. Боли за истерзанную войной Украину, за убитых и покалеченных людей, любви и к ним, и к родной стране, несмотря ни на что, и даже к ее жителям, в большинстве своем поддержавшим несправедливую войну, убивающим и умирающим непонятно за что на чужой земле.
Думайте о войне,
Думайте о войне,
Не забывайте о ней
Ни на минуту.
Пока мы обедаем за столом,
Осколок влетает в стенной пролом
К кому-то.
Пока мы опаздываем на
Работу, пока говорим: "весна" –
От снаряда обваливается стена,
Во дворе воронка,
Стрелкой
компаса на её краю
Лежит, указывая в мою
Сторону – и в твою –
Рука ребёнка.
Думайте про войну
по дороге на почту и магазин,
Думайте про войну
среди родных осин
И среди чужих, просыпаясь и отходя ко сну,
Не оставляйте её одну,
Ни включая компьютер, ни садясь на диван –
Потому что она идёт к вам.
(Татьяна Вольтская)
Скелет в шкафу! Никто не засмеётся
В предисловии к книге литературовед Олег Лекманов размышляет о четырех больших волнах военной и антивоенной поэзии в России, начиная с 1914 года, и делает вывод: поскольку 24 февраля Россия вторглась на территорию соседнего суверенного государства и теперь воплощением зла для всего мира оказались российские солдаты и офицеры, "следовательно, и говорить о волне настоящей патриотической поэзии в России нынче не приходится, точнее, подлинно патриотическими стихотворениями сегодня становятся не те, которые воспевают силу российского оружия, а те, которые ей ужасаются… В ряд лучших отечественных поэтов, выступающих против войны, сегодня встали такие разные авторы, как Вера Павлова и Юлий Гуголев, Алексей Цветков и Вера Полозкова… Безусловно, входят в этот ряд Вадим Жук и Татьяна Вольтская".
Вот одно из стихотворений Вадима Жука, вошедших в книгу "Совесть моя украинка".
Когда задвигалось и загремело,
И на столе запрыгал суп в кастрюле,
Попрыгал, а потом упал.
Игрушки сразу лица отвернули –
Не их это игрушечное дело.
Тогда он в шкаф залез. Он в нём лежал и спал.
Потом проснулся, покричал, поплакал,
Поел размякшую картошку с пола,
И взяв с собою синюю собаку,
Вернулся в шкаф. Теперь его на свете нет.
Среди истлевших пиджаков, подолов,
Когда-нибудь найдут его скелет.
Нашедшие могли бы засмеяться –
Скелет в шкафу! Никто не засмеётся.
Достанут этот маленький скелет,
Вцепившийся в бесцветную собаку,
И вынесут на страшный белый свет.
Патриотическими стихотворениями сегодня становятся не те, которые воспевают силу российского оружия, а те, которые ей ужасаются
Авторы, поэт и журналист Татьяна Вольтская, и поэт, актер, сценарист, теле- и радиоведущий Вадим Жук рассказали Радио Свобода о своей книге.
Вадим Жук: Это уже второй ребенок. В 2015 году мы с Таней в том же Киеве, в том же издательстве "Радуга", у того же издателя Юрия Ковальского сделали книгу "Угол Невского и Крещатика" – о столь печальных украинских событиях того времени. Туда вошли политические стихи, невозможные для российской официальной печати. Когда начались нынешние беды, горести и ужасы, естественно пришла в голову мысль сделать вторую книгу, потому что мы с Таней сразу же, как станки-автоматы, начали писать стихи, и их получилось немыслимое количество. Я нашел того же издателя, он откликнулся на эту идею, мы стали собирать стихи из написанных нами после 24 февраля и даже немножко до.
У книги забавная судьба. Она вышла, издатель все успел, как обещал. Но он не власть, а власть всегда распоряжается так, как угодно ей и представляемому ею народу. И она не пустила эту книжку в Россию.
Татьяна Вольтская: Не конкретно нашу книжку. Просто существует запрет украинской почте пересылать книги на русском языке.
Вадим Жук: Это обидно, это забавно, это черт с ним, потому что книжка у нас есть и в компьютерах, и распечатанная. И то, что уже написано пером и компьютером, никаким топором не вырубишь.
Татьяна Вольтская: Ковальский, наш замечательный издатель – спасибо ему большое! – писал мне, что уже многим показывал эту книжку, она востребована, хорошо расходится в Украине.
Как ни странно, в этой книге оказалось много стихов-предчувствий. Только начав собирать свою часть, я поняла, что уже за довольно ощутимое время до 24 февраля стали появляться тревожные стихи, и не только потому, что перед украинской границей стояли российские войска, а вообще как-то в воздухе это витало, все было тревожно, печально, страшно…
– Книга, собственно, и начинается с ваших строк об этом:
Как будто нигде не горит,
Но дымом отчётливо тянет…
Происходят ужасные события, и в этой книге речь идет о чудовищных вещах. А что для вас самое страшное во всей этой ситуации – в войне, в реакции на нее людей?
Татьяна Вольтская: В этой войне страшно просто всё, от начала и до конца. Самое ужасное – это, конечно, убийства, смерти. Ты просыпаешься каждое утро, приникаешь к новостям, к YouTube, к "Настоящему времени" и с ужасом ждешь, сколько убито, сколько разрушено домов, сколько людей осталось под завалами. Дети гибнут... Винница… Помните, сколько людей сгорело живыми? Сколько расстреляно в машинах… Вот мы знаем, что в Z-каналах, в этих страшных "патриотических" книгах говорится: да, надо их добить, надо их убивать. Но подробности того, как воюют "наши мальчики", – вот это, может быть, самое страшное.
В этой войне страшно просто всё, от начала и до конца. Самое ужасное – это, конечно, убийства, смерти
Человеку и народу для того, чтобы жить, надо все-таки осознавать себя хорошим. У разных народов есть очень похожие мифы о самом себе: мы такие добрые, простодушные, открытые, доверчивые, а соседи злые, коварные, они всегда нас обманут. Даже у таких информированных людей, как я (просто я в силу профессии), все равно – не знаю, от бабушек, дедушек, родителей остаются какие-то флюиды этого мифа: вроде как народ душевный, хороший… Конечно, многое неправильно, да, поубивали людей в 30-е годы, да, репрессии, да, все это страшно, но в целом народ вроде бы ничего. Но когда ты сейчас воочию видишь, что делает этот народ...
Когда Максим Иванцов весной собрал нас под Батуми на "Территорию свободы": такой лагерь, куда приехали многие "иностранные агенты" и не только, – один из них, псковский активист, говорил: "Вот страшно, что с этими псковскими десантниками, которые творили все это в Буче, я же ходил по одним улицам, мы заходили в одни и те же магазины!" Псковская дивизия – формообразующее явление для этого города. А сколько людей, которых просто призвали, и они были нашими соседями, мы встречались с ними, смотрели им в лицо, может быть, улыбались при встрече! Вот это очень страшно. Я думаю, даже у самого информированного, не одураченного пропагандой человека все равно шок от того, что могут творить его соплеменники.
Вадим Жук: Среди мифов земли, на которой я живу, было: "направо махнет – улица, налево махнет – переулочек" (это он врагов побеждал, богатырь). А какая-нибудь строка "выпускал черевья на землю" (то есть внутренности) – как-то промелькивала мимо. Но когда сейчас на твоих глазах выпускают черевья на землю или с помощью ракеты, или с помощью выстрела, или с помощью ножа, когда ты понимаешь, что это правда…
Ты требуешь, чтобы человек остался человеком. Может быть, солдату и невозможно оставаться человеком в бою, потому что он защищает свою жизнь, жизнь Сереги, жизнь Володи, жизнь Ахмата, и это естественно – защищать жизнь. Но зачем ты, сволочь, идешь в дома и убиваешь там выстрелом в лоб? Зачем ты трогаешь девочку, зачем ты по совершенно нечеловеческим законам воруешь чужое имущество? Такое красивое слово – "трофеи"… Мародерство это обыкновенное! Вот это страшно. Это не разочарование: мы слишком много знаем про прежние войны, чтобы разочаровываться. Это просто новое злое очарование, от которого хочется избавиться. Но каждый день тебе добавляет, показывает, что морок не кончился.
Плохая война, совсем плохая, невозможная, не человеческая ни в коем случае. Но мы ее затеяли, а раз уж затеяли, к нам приходит каждодневное очарование зла, один шаг за другим, и мы все узнаем, узнаем, узнаем, как это бывает. Мы думали, это только сверху, а это на самом деле – до самого низу, до наших мальчиков. Я не знаю, как вел бы себя мой племянник, мой внук, и от этого очень страшно. Ведь можно оказаться в каком-то воинском соединении, где все так себя ведут. "А ты чего? Надо брать, смотри – девка! У тебя же, может, вообще никогда не было девки, так бери ее, бери эту вещицу!" Война – это потрясающий разврат души человеческой, потрясающий выход за пределы дозволенного, полное попрание заповедей, направленное зло под руководством и при участии властей, от младшего командира до генерала, а потом и до самого большого начальника.
Человеку и народу для того, чтобы жить, надо все-таки осознавать себя хорошим
Татьяна Вольтская: Для меня, может быть, не менее страшно то, что вся эта война с российской стороны построена на такой большой лжи, которой мы, наверное, уже просто не припомним. Конечно, у нас были чудовищные лживые войны, но мы их как-то уже подзабыли, много времени прошло.
Это уже касается и того, как реагируют люди. Мой круг не обрушился с началом этой войны, в нем нет людей, которые смотрели бы телевизор и радовались букве Z. Но у меня есть родственники в не таком уж далеком от Москвы, но очень провинциальном городке. Это, что называется, соль земли, такая провинциальная интеллигенция, замечательные, добрые, работящие люди. Не так давно я им позвонила, и они вывалили на меня весь телевизор. Эти прекрасные люди говорят: "Какой же наглый этот Байден, он смеет нам угрожать ядерной кнопкой!" Я задыхаюсь, говорю: "Как?!" Она отвечает: "А что, наши, что ли?" И так далее: украинцы сами себя бомбят, они на нас чуть не напали…
Вадим Жук: Это совершенно оборотная жизнь, лишение слова его правильного понятия, изначального человеческого значения. Ложь становится абсолютно привычной. Лишний раз думаешь о гении Шварца, о гении Оруэлла, о том, что написанное ими становится абсолютно реальным и даже превышает реальность. Ведь ни Шварц не знал, не было при нем большого телевидения, ни тем более Оруэлл. Один Брэдбери догадался, какая силища будет у телевидения. Оказывается, могучий телевизор легко может победить любое душевное человеческое устремление!
Татьяна Вольтская: Все время вспоминаю Геббельса: дайте мне средство пропаганды, и я любой народ превращу в стадо свиней. Вопрос о роли пропаганды очень важен. У меня все время разворачиваются дискуссии в Фейсбуке по поводу того, можно ли жалеть погибающих русских солдат. Я считаю, что можно и нужно – любых, охотно они шли на войну или не охотно, все равно, так как я не думаю, что со времен Геббельса кто-то подвергался такому мощному воздействию пропаганды.
В ходе моей журналистской работы на Радио Свобода я говорила с двадцатитрехлетним контрактником, который больше не хочет воевать, ушел из-под Киселевки, только что перешедшей под контроль ВСУ. Это такой провинциальный парень, он пошел на контракт до войны, а потом, естественно, был отправлен в Украину. На войне он быстро все понял. Я говорю: "Почему вы вообще туда пошли, согласились?" Он отвечает: "Ну как, мы же смотрим телевизор. Нам сказали, что там нацисты. Я думаю: наверное, надо". Я не знаю, как можно обвинять людей за то, что они поверили в это! У него нет родителей-диссидентов, нет каких-то продвинутых московских и питерских кругов, это мальчик из маленького провинциального городка – откуда ему знать? А сколько сирот на войне, у которых мама-алкоголичка умерла, папа-наркоман где-то в бегах, и воспитывает его бабушка, не вылезающая из телевизора: огород – телевизор, огород – телевизор! Как мы хотим, чтобы они во всем разобрались?! А мы, такие высоколобые столичные люди в Питере, в Москве – мы все сделали, чтобы добраться до этих людей?
Плохая война, совсем плохая, невозможная, не человеческая ни в коем случае
Вадим Жук: Нет, мы ничего не сделали, и мы уже практически ничего не можем сделать. В газете писать? В какой? По радио выступать? По какому?
Я жалею убитых, ведь, как ты ни крути, но жизнь – все-таки главная выдумка Бога, главное дело Его никогда никем не виданных пальцев.
Татьяна Вольтская: А я думаю о тех, кто пытал, о бурятских садистах, о тех, кто "прославился" на этой войне. Ведь мы же не знаем, сколько садистов живет вокруг нас и проживет тихо, не обнаружив в себе этих качеств, если их вовремя не вызвать. А проклятая власть потому и проклятая, что она вызывает это в человеке! В человеке есть всё, но можно этот ад не пробудить никогда.
Вадим Жук: Видимо, настоящий садизм – это вещь, приносящая человеку, пошедшему по этому пути, необыкновенные радости. И это определенно есть в каждом человеке. Но эта кнопочка в тени, она не задействована, а нажми на нее, покажи ему, как это хорошо, как это в конечном счете выгодно, как это дает веру в себя... Да, у тебя есть право верить в себя, если ты, например, точно стреляешь на войне. Для солдата нормально точно стрелять на войне, и в воздух ему не выстрелить, потому что ему прилетит. А вот учиться мучить и получать от этого радость – это тот самый разврат, тот самый беспредел: "развязаны дикие страсти под игом ущербной луны".
Дикие страсти – это главная вина. Поколение выбито из гуманистического поля, эти условные мальчики шатаются, как в старом тире мишеньки, каждый из них – стреляющая мишень, и в него попадают отравленными стрелами. Слово "нравственность" и "безнравственность" вообще почти потеряли смысл и в то же время сделались гораздо масштабнее, объемнее, невозможнее. Очень трудно нравственно уцелеть на войне.
– Слово "патриотизм", на ваш взгляд, окончательно дискредитировано, замарано воплями российских пропагандистов? Что оно значит для вас?
Вадим Жук: Для меня оно никогда не было замарано, несмотря на знаменитую фразу "патриотизм – последнее прибежище негодяев". Я патриот. Я вкладываю в это любовь к набережной Макарова в Петербурге. Я вкладываю в это огромный гранитный шар, стоящий напротив бывшей биржи, Военно-морского музея. Я вкладываю в это поселок Ольгино, лесочек, куда мы с моей первой женой, тогда еще невестой, ездили целоваться. Я вкладываю в это прекрасный Воронеж, Екатеринбург, Нижний Новгород, Вологду, где у меня друзья, Москву, которая тоже была прекрасной. Вот это мой патриотизм. А когда "patria o muerte" (родина или смерть), когда " patria" – как родина-государство, это без меня.
Татьяна Вольтская: Понятия "родина", "отечество" гораздо шире любого ужасного, трагического момента. Наверное, при Иоанне Грозном у многих был соблазн сказать: все, мы ставим на этом крест, нет больше страны. Я вполне могу присоединиться к словам Вадима про города, набережные, друзей, родных. Да, слово "патриот" сейчас совершенно замазано. Отмажется. Пройдет этот черный день, и оно отмажется.
Помню, я была совсем девочкой, школьницей, когда началась еврейская эмиграция из Советского Союза. И мне было смертельно жалко этих русских евреев, которые покидают, извините, наши березки, ведь они здесь выросли, они здешние, они наши! Когда я растила своих сыновей, я всегда мечтала, чтобы они жили в России, что-то сделали для нее, для ее культуры или экономики, кто на что пригодится. Мне ужасно печально, что один из них вынужден сейчас скрываться тут со мной (а другой, кстати, отказался уехать).
Понятия "родина", "отечество" гораздо шире любого ужасного, трагического момента
Вадим Жук: "Отечество" – вообще роскошное слово!
Татьяна Вольтская: Просто его извратили совершенно примитивным способом. Теперь патриотизмом считается просто восхваление всего отечественного: и власти, и вообще всего происходящего. Это глубоко неправильно.
Мне часто говорят: что же вы все так ругаете, что же вы ничего хорошего не напишете, одно плохое? А я отвечаю: когда вы здоровы, вы идете к врачу? Нет. А журналист – это врач. Хотите хорошего – позовите пропагандистов: притопы, прихлопы, праздник мороженого... А журналист приходит тогда, когда страна больна, и говорит, где болит, где надо лечить. И это патриотизм, потому что вовремя указать, где плохо, – это значит дать надежду на выздоровление.
– И в этой вашей книге собрано не что иное, как гражданская патриотическая антивоенная лирика.
Вадим Жук: Конечно. Я так люблю Салтыкова-Щедрина, слова доброго не сказавшего про родные места! Вот гениальный разговор русского и немецкого мальчиков, которые встретились на дороге. Русский мальчик без штанов в луже стоит, а немецкий мальчик такой аккуратный, в брючках, в клетчатом пиджачке. Немецкий мальчик удивляется: "Что же как-то у вас все неладно, нескладно, воруют, едите вы одну гороховицу?" Русский мальчик отвечает: "Ничего, немчура, будет и на нашей улице праздник!" А немецкий говорит: "Никогда у вас на улице праздника не будет". Это пишет горький гений, сын Евграфа Щедрина!
– Вадим, у вас есть такие строчки:
Раскручивается кинолента,
Рушатся дома, взрываются мосты.
Каждая нота каждого инструмента
Кричит: Ты виноват! Ты!
Вы действительно считаете, что на вас лично лежит ответственность за происходящее в Украине?
Вадим Жук: Вы знаете, у меня каждое стихотворение – это новое настроение. Видимо, в тот момент я сильнее думал, что я виноват. Оно было написано довольно рано, когда невозможно было не принять на себя эту вину. Воевать – дедушка, куда ты попрешь? Ни в одну сторону кинуть "коктейль Молотова" ты не способен, значит, ты виноват. Эта часть моего сознания, конечно, остается во мне. Я не могу не ощущать вину. Не мог я, как Гриша Добросклонов, в народ ходить. Конечно, я всю жизнь своими сатирическими капустниками старался говорить правду, смешную правду. Но я все равно чувствую какую-то непонятную мне самому вину.
Журналист приходит тогда, когда страна больна, и говорит, где болит, где надо лечить
Татьяна Вольтская: Ты – капустниками, кто-то – чем-то другим. Но мы говорили с теми, кто и так все это знает, кто и так единомышленник. И мы никогда не шли к тем, кому могли и должны были открыть глаза.
– Таня, у вас в стихах (да и в прозе, в "Грузинском дневнике") постоянно звучат эти мотивы: что вы каким-то образом виноваты, что вам было бы легче на войне, под бомбами. Честно говоря, странно слышать это от человека, который большую часть жизни посвятил работе на Радио Свобода, борьбе за права и достоинство человека, то есть за то, чтобы никогда не происходило такой войны, как сейчас.
Татьяна Вольтская: У меня есть очень спорное стихотворение, за которое меня сильно ругали в наших фейсбуках, и в нем это совершенно нерационально выражено:
Честное слово, лучше б уж нас бомбили,
Лучше б уж нам попрятаться по подвалам,
В очередь за водой выползая или
Рысью – к машине, с птенчиком годовалым,
Кошкой, собакой – счастье, конечно, если
Изрешетят не всех, погуляв на славу.
Лучше б самим стоять, препоясав чресла,
Целиться камнем в голову Голиафа.
Каждое утро воздух сырой и горький –
Скольких убили, мучая и калеча?
Лучше бы нас терзали плохие орки –
Было бы, честное слово, легче.
Меня обвиняли в том, что я призываю беды на наши головы. Это не так. Тут не про это. Понятно, что тем, кто сидит под бомбами, невероятно тяжело – что тут сравнивать? Но, я думаю, психологически им легче, потому что с ними сознание правоты – вот в чем дело. А ты сидишь тут в тепле, в чистоте… Пусть я в изгнании, но все равно надо мной пока что пули не свистят. Но просыпаться каждый день и думать, что еще наши там разрушили, сколько погубили, сколько разворотили, – это так мучительно, что мне действительно, наверное, было бы психологически легче сидеть в подвале. Я бы знала, что я права, что наши воины воюют за свою землю. А знать, что твои соотечественники пришли на чужую землю и крушат, как страшные тролли, город за городом… Я не знаю, просто с ума сходишь, кажется.
Вадим Жук: Конечно, оппонирующим тебе людям трудно поверить: ты там, сучка, сидишь, вкусненькое ешь, над тобой не каплет. Они не понимают, что совесть – это самая страшная вещь, это тот самый лисенок на пузе спартанца, который выел ему внутренности. Такое пишут люди не очень далекие, очень обиженные и находящиеся в трудном положении. Их нельзя не понять. Но, понимая их, ты все-таки остаешься со своей маленькой правотой.
Я не могу припомнить победы, триумфа без страшного унижения
Татьяна Вольтская: Время разделения. Вера Павлова написала очень хорошее стихотворение. Дико, конечно, пересказывать стихи, но смысл в том, что украинцы отказывают нам даже в праве погоревать вместе с ними, в праве на сочувствие им. Это верная мысль. Ведь кроме наших, кричащих: что же ты тут на наши головы бомбы призываешь, как тебе не стыдно? – есть еще украинцы, которые уже так настрадались, что им просто нечем понять, что ты вообще-то тоже страдаешь.
Вадим Жук: Я все время думаю, болею этим. Может, и не время сейчас это говорить, но победа, которая обязательно будет, к сожалению, выявит очень много дряни. Я не могу припомнить победы, триумфа без страшного унижения. Когда римский полководец проходил под воротами, сзади тянулась толпа рабов.
Татьяна Вольтская: А я скажу, что наша страна очень нуждается в этом унижении, как в единственном способе излечения от обуявшего ее фашизма. Без такого удара дубиной по башке, к сожалению, не вылечить эту страшную болезнь.
– Значит, все-таки фашизм?
Татьяна Вольтская: Конечно, фашизм. Смотришь многочисленные опросы об отношении к украинцам. "Да уничтожить эту Украину, зачем она нужна?" – "А потом?" – спрашивает журналист. "А потом Польшу". Мы же кругом это слышим! Вот убит русский мальчик. В "ВКонтакте" пишут: "Он герой!", "Упокой, Господи, душу раба твоего (Андрея, Сергея, Виталия)... А потом вдруг украинка вступает в разговор: "А чего это он герой? Потому что он двух моих племянниц убил своей бомбой?" Кто-то ерепенится: "Да ну, о чем вы говорите?! Идите к себе домой, проспитесь". Она отвечает: "А у меня нет дома, вы его разбомбили". – "Мы?! Это только фашисты мирные дома бомбят! Наши не могли!"
Народ глубинный, видимо (не знаю, бессознательно, сознательно, наполовину сознательно), ставит перед собой огромный экран, не допускает мысли, что "мы можем это делать". Это Лошак очень хорошо показал в своем фильме. Он говорит с молодыми, которые против войны, и с их матерями, которые верят телевизору. Он спрашивает эту маму: "Ну а все-таки, если вы на минуту представите, что наши не правы, что там нет никаких нацистов, что они гибнут зря?" Она говорит: "Это невозможно представить, это было бы слишком тяжело!"
– Что же будет с этими людьми, когда они узнают правду?
Вадим Жук: Да ничего с ними не будет. Они будут продолжать жить так, чтобы было удобно, вкусно, чтобы на работе можно было посмеяться, устроить корпоратив. Нужно потрясающе длинное время и совершенно другие законы.
А чего это он герой? Потому что он двух моих племянниц убил своей бомбой?
Татьяна Вольтская: Правильно. Когда немцы опомнились? В 60-х. Вот и нам тоже предстоит долгий-долгий путь. И все будет зависеть от того, как будет организована денацификация.
Вадим Жук: Если с другой стороны появятся такой же силы пропагандисты, как Соловьев, о котором я знаю не понаслышке, когда тот же телевизор сделает поворот, когда там напористые прямые люди будут говорить правду, – вот, может быть, тогда. Ведь половина населения страны говорит: а мне по телевизору сказали... Когда будут по телевизору говорить: да мы неправы – наш президент, наш министр обороны, наши милые мальчики и даже твой, который убит под Хмельницким. Депропагандизация!
Татьяна Вольтская: Кто будет требовать от матери, потерявшей сына, признать, что он погиб зря?! Пусть уж она догорюет и думает, что он герой. Да, она идиотка, она не видела дальше своего телевизора, ленилась, не хотела, никто ее не научил, а самой не надо было. Что, теперь мы ее будем топтать?
Вадим Жук: Ты бывала когда-нибудь в немецких квартирах? Во многих висит на стене портрет их мальчика, дяди, деда в немецкой военной форме, который воевал и погиб, они же не сдирают это со стен.
Татьяна Вольтская: Этого надо требовать от государства, требовать полного ответа от тех, кто ввел людей в заблуждение. Я в связи с этим всегда привожу слова Христа из Евангелия: "Невозможно не прийти соблазнам в мире, но горе тому, через кого они приходят; лучше было бы ему, если бы мельничный жернов повесили ему на шею и бросили его в море, нежели чтобы он соблазнил одного из малых сих". Этим Соловьевым, Путиным, Шойгу, Песковым и всей этой гоп-компании, всем, кто развязал войну, легче было бы каменный жернов на шею…
– Таня, как вам в эмиграции? Это действительно эмиграция или что-то иное? Как вы это воспринимаете?
Татьяна Вольтская: Я это воспринимаю исключительно как изгнание. Хотя, спасибо Радио Свобода, они предложили релокацию, и я это приняла (поскольку я объявлена "иностранным агентом", другого выхода у меня не было). Эмигрантом я себя не считаю, считаю экспатом. Каждый день слежу за успехами ВСУ: насколько они продвинулись, а значит, приблизили мое возвращение.
Народ глубинный, видимо ставит перед собой огромный экран, не допускает мысли, что "мы можем это делать"
В Грузии мне очень хорошо, в изгнании мне очень плохо – так я скажу. Лучшее место для этого печального опыта лично для меня вряд ли можно было бы найти: ментальность, некоторая человеческая расхристанность, какие-то местные особенности очень нам близки. И русский язык – я рада, что здесь почти все его понимают, кроме совсем молодых людей, многие из которых просто не хотят говорить по-русски, и это тоже вполне понятно.
Я удивляюсь великодушию грузин, которые прекрасно помнят войну 2008 года, но не тычут здесь нам ею в глаза, а если говорят, то очень аккуратно, и видно, что они не хотят нас обидеть. Меня за почти семь месяцев пребывания здесь не обидел никто. Единственное, сейчас я искала квартиру, и после второй волны отъездов из России все чаще граждан РФ просят не беспокоить или просто пишут: сдаем только грузинам. Это тоже можно понять, ведь я пытаюсь снять квартиру за очень небольшие деньги, а некоторые стараются именно за эти деньги сдать ее не мне, а, допустим, трем грузинским студентам, которым сейчас очень тяжело именно из-за того, что мы приехали и вздули цены.
Но в отъезде мне лично очень плохо, я люто скучаю по дому, по даче, по каждой мелочи, по той же осени. Представляю, как мне будет не хватать снега, главного героя многих моих стихов последних лет. Все это очень тяжело. Я думаю, именно поэтому мы: и я, и многие коллеги, – тут болеем, просто даже физически.
– Вадим, а вы остаетесь в России, в Москве, сюда приехали ненадолго. Каково это сейчас? Как там реагируют на ваши стихи об украинской войне? Вы публикуете их в интернете – сталкивались ли вы с проявлением неприятия, агрессии по этому поводу?
Вадим Жук: Конечно, сталкивался. Сейчас они просто попривыкли, редко кричат. Моя жена боится. Простой преподаватель ВГИКа, простой заслуженный художник России – чего ей не бояться? Что хорошего? У меня сын уехал в Израиль – золото мое, сын с золотыми внуками. Я был у него недавно: он прекрасно там живет, потому что он человек с руками и сердцем.
– Похоже, сейчас опять, уже далеко не в первый раз в российской истории, поэтов будут преследовать за стихи. Вас это не пугает?
Вадим Жук: Конечно, пугает. Что ж я, железка деревянная?
– Почему же вы не уезжаете?
Вадим Жук: Я уже говорил – я люблю отечество. Не хочу уезжать. Скучаю.
– Таня, Вадим, от некоторых ваших текстов рождается чувство бессильной ярости, а от каких-то хочется плакать. Видимо, таким образом транслируется состояние самого автора. А становится ли хоть на время, хоть чуть-чуть легче, когда такое напишешь?
Вадим Жук: Это называется – выговариваться. Проговорить любое горе, любое тяжелое состояние – это дикое счастье для человека, который может хоть что-то сказать.
В Грузии мне очень хорошо, в изгнании мне очень плохо – так я скажу
Татьяна Вольтская: По-научному это называется "сублимация". Ты переварил в тигле свое горе, свой ужас, претворил его в искусство, перевел в другое качество. И это, конечно, всегда чуть-чуть помогает. Но сейчас ты сбросил плиту, которая легла тебе на плечи, а завтра ляжет другая.
Вадим Жук: Когда пишешь стихотворение, выкладываешь его в Фейсбук, это нормальная творческая радость: люди тебя прочитают, узнают, как они среагируют? В этом нет ничего подлого. Искусство рассчитано на реакцию. Нельзя стоять посреди пустыни и петь песни.
А что если я не вернусь,
А что если я не увижу
Лесок, треугольную крышу,
В канаве чернеющий груздь?
А что если намертво я
Увязну, залипну, застряну –
Куда-то в медовые страны
Свернула моя колея.
А как же улитка тогда,
Колодец, калина, калитка,
Тропинки суровая нитка,
Порвавшаяся у пруда?
А как же оставленный друг?
Вот так же душа у предела
Заплачет – а как же без тела,
А как же без глаз и без рук?
(Татьяна Вольтская)
