В декабре темнеет рано, но уличный фонарь прицельно выхватывал из мрака мусорный бак. Забитый до такой степени, что крышка оставалась разинутой настежь, а из недр контейнера торчали ножки стульев, распялки со старомодной одеждой, тесно натолканные увесистые папки почтенного вида, книги и масса разной всячины – вперемешку со свежим строительным мусором. Через пару часов все это должно было приземлиться на городской свалке Бухареста, но Провидение рассудило иначе, послав в нужное время на нужное место зоркого и неравнодушного прохожего.
Колоритный персонаж столичной богемы Даниэл Балинт как раз возвращался домой.
Специалист по реставрации старой живописи, в тот момент он не слишком разбирался в тонкостях архитектурного модернизма, – и все же обомлел, развязав шелковый шнурок первой извлеченной из мусора папки. Он держал в руках окончательную (как вскоре выяснилось) версию проекта, подписанного одним из ведущих мастеров межвоенного румынского авангарда, Хорией Крянгэ. Это имя Даниэл, конечно, знал.
А далее следовали десятки других листов – элевации, разрезы, поэтажные и генеральные планы, эскизы разработки деталей, – хоть и подписанные неизвестными ему именами, но несомненно исторические. А также масса официальных и приватных документов. И все это лишь в одной из очень многих папок! Счастливец быстро осознал, что пары рук ему не хватит, и, достав из кармана телефон, кликнул друзей на подмогу.
В предрождественские дни 2013 года эта находка стала сенсацией не только в архитектурной среде. Идеально сохранившимся архивом архитектора Хории Майку (Horia Maicu), в межвоенный период известного под своим настоящим именем Хаим (либо Харри) Гольдштейн, – заинтересовались также историки коммунистического периода. Не говоря об их коллегах из бухарестского Института исследований Холокоста в Румынии.
Еще бы. Полвека карьеры Гольдштейна-Майку ярко иллюстрируют виражи и зигзаги румынского ХХ века. Вначале невероятно успешный автор проектов многочисленных вилл в стиле функционализма и ар-деко в своей родной Констанце, затем жертва запрета на профессию по расовым законам 1938 года (впрочем, не слишком строгому именно к зодчим: не забудем, что “придворным” архитектором диктатора Антонеску был еврей Герман Клежан), – после войны Гольдштейн-Майку попадает в невероятный фавор у новой власти. Его буржуазное прошлое вмиг оказывается забытым, в первой же делегации архитекторов “братской Румынии” его отправляют в Москву, а затем поручают проектирование двух знаковых объектов раннекоммунистического Бухареста – сначала “Дома свободной прессы”, этакой местной реплики сталинских небоскребов, а затем “Памятника борцам за свободу, родину и социализм”. В котором, строго говоря, соцреализма нет ни грамма, зато сильно ощутим пленивший многих румынских зодчих пафос итальянского монументализма муссолиниевских дней.
Занятная, в общем, биография.
Не имевший наследников орденоносный лауреат двух госпремий скончался в 1975 году в пятикомнатной довоенной квартире собственного дизайна на тихой улице Батиштей. Каким-то чудом его архив оставался на месте до декабря 2013 года, когда и вылетел вон по невежеству нового владельца, затеявшего “евроремонт”. Даниэл Балинт мог бы быть соседом ветерана румынской архитектуры, да опоздал родиться. Зато – что самое важное – не опоздал к мусорному баку. Именно благодаря этому факту короткая одиссея архива Гольдштейна-Майку завершилась хэппи-эндом.
Кабы не ее хэппи-энд, узнали бы мы вообще об этом архиве? А о скольких других, вываленных на помойку чаще всего по простой безмозглости, мы не знаем – и не узнаем?
Впрочем, заключительный эпизод этой истории – продажа архива Союзу архитекторов Румынии, – не оказался совсем уж безоблачным. В ходе долгих переговоров художнику предстояло выслушать серию инвектив, сводившихся к тому, что он-де слишком много хочет за архив, так легко, ну просто как снег на голову, на него свалившийся. Ясно, что за попытками “прессовать” Балинта стояла прежде всего банальная зависть к шальной удаче молодого парня, к тому же оказавшегося вовсе не простаком. Посвятив немало долгих зимних вечеров изучению тысяч найденных документов, Даниэл вскоре овладел массой междисциплинарных познаний – и о модернистской архитектуре, ее творцах и заказчиках, и о каждодневном унижении евреев в фашистской Румынии, и о конформизме и двоемыслии мастеров “старой школы”, согласившихся обслуживать коммунистический режим.
Права Балинта на архив никто не оспаривал: слишком очевидны были обстоятельства спасения документов
Но даже при всем уважении, – рассуждали контрагенты, – не слишком ли солидный гонорар просит этот парень за пару часов рытья в мусоре? Впрочем, у людей искусства чуткие души, не то что у тертых перекупщиков. Можно попробовать “включить мораль” – а вдруг усовестится и сбавит цену? Юридическое давление в данном случае исключалось: находка не могла быть квалифицирована ни как клад, право государства на который прописано законом, ни как недобросовестное приобретение. Права Балинта на архив никто не оспаривал: слишком очевидны были обстоятельства спасения документов, да и свидетели имелись. А художник спокойно и последовательно отстаивал свою точку зрения – и в итоге стороны пришли ко взаимовыгодному соглашению.
Об этой сделке – приватной и строго “адресной”, из рук в руки, – в очень разном тоне судачили румынские медиа. Публичные же торги документов ХХ века и подавно остаются скользкой стезею повсеместно в Европе. Во-первых, в силу их непривычности для широкой публики, отсутствия устоявшейся конъюнктуры и критериев ценообразования (в отличие от антикварно-художественного, этот сегмент рынка слишком узок), а во-вторых – и в-главных – из-за особой чувствительности общества к тем группам документов, что касаются практик людоедских режимов прошлого века – и особенно Холокоста. Аукционы, где фигурируют такие лоты, провоцируют громкие медийные, а то и политические, скандалы. Впрочем, кроме срыва конкретных торгов, весь этот шум едва ли приносит ощутимые результаты. Попытки конфисковать материалы, вызвавшие скандал, как правило, рассыпаются из-за невозможность доказать факт недобросовестности их приобретения. Ведь не обладавшие видимой материальной ценностью документы крайне редко становились предметом кражи, грабежа, вымогательства либо сделки по принуждению. Ясно, что не проданные публично реликвии затем могли продаваться приватно. Но к тому времени общественное мнение, которому каждый день есть чем заняться, успевало напрочь забыть об их существовании.
Не исключено, что именно так (снова) и произойдет с артефактами, снятыми с намеченных на 17 ноября публичных торгов в немецком городе Нойс. Выставленные на аукцион 623 лота – в большинстве документы, связанные с участью жертв Холокоста, детонировали серьезный международный скандал, в центр которого попал аукционный дом Felzmann, предваривший торги публикацией каталога “System of Terror. Vol. II”. Само название указывает, что для дома Felzmann это не первый опыт подобного рода. По информации Frankfurter Allgemeine, предыдущие торги эта фирма уже провела 6 лет назад, выручив хорошую прибыль. Многие из лотов, выставленных в ноябре, не только связаны с польскими узниками нацистских гетто и концлагерей, но и с происходившими на польских землях событиями. Ясно, что реакция правительства, мемориальных музеев и администрации президента РП последовали мгновенно.
Но в шуме протеста и порицания не слышно, однако, вопросов, по каким причинам столь чувствительные материалы регулярно становятся предметом публичных торгов. Причем совершенно легально. Не говоря уж о том, что в данном случае куда эффективнее любых прочувствованных и справедливых слов о “коммерциализации трагедии Холокоста” (так на платформе Х выразил протест польский Институт Национальной Памяти) оказалось бы предельно простое действие – оперативное приобретение этих документов. Ведь в противном случае они вернутся в “серую зону”, откуда бог весть когда еще вынырнут.
На удивление ближе всех к здравому смыслу в хоре протестующих оказался президент РП Кароль Навроцки. Коммюнике его канцелярии звучит предельно ясно: “Призываю правительство Польши потребовать возврата реликвий, а в крайнем случае их выкупить”.
В контексте недавней риторики Навроцкого заявление прочитывается примерно так: хотя в целом вопрос о репарациях со стороны ФРГ за ущерб, причиненный Польше в ходе Второй мировой войны администрация президента РП не считает урегулированным, в данном конкретном случае в успехе возврата связанных с польскими гражданами документов путем их конфискации не уверена. А потому не исключает и другой опции – покупки реликвий польским правительством.
Но больше ни в едином из заполонивших медиа официальных заявлений и выражений общественного гнева никаких производных от глагола “купить” мне не встретилось. Зато не было недостатка в других глагольных инфинитивах, звучащих то расплывчато, а то и двусмысленно.
Лицензия у аукционного дома не отозвана, и лоты остаются в его диспозиции. А значит, их все еще можно купить
“Перед аукционным домом 17 ноября прошла демонстрация, – сообщил портал DW. – Несмотря на отмену торгов, необходимо прояснить, как поступить (здесь и далее в этой цитате курсив мой - И.П.) с более чем 600 историческими предметами и документами, пояснила одна из организаторов. Участники акции выступают против того, чтобы эти вещи оказались в руках частных лиц, и призывают поместить их в архив, сделав доступными публике. (...) Государственный министр по вопросам культуры и СМИ ФРГ Вольфрам Ваймер приветствовал отмену торгов. Выставленные на продажу предметы “не подходят для частных коллекций”, заявил он в комментарии агентству dpa. “Эти исторические свидетельства страданий и преступлений должны храниться в мемориальных комплексах, музеях и исследовательских учреждениях, – добавил Ваймер”.
Какие верные слова. Какие благие намерения. Какие чуткие и сознательные граждане. Понять бы только, чего на самом деле они добиваются. Потому как чем дальше читаешь все эти декларации, тем настойчивее приходит на память бессмертная реплика “бомбилы” из одесского фольклора: “вам уже шашечки, или вам уже ехать?”
Определитесь же наконец с целеполаганием, уважаемые дамы и господа. Если ваша основная задача сделать попавшие в фокус всеобщего внимания “свидетельства страданий и преступлений” публичным достоянием – поторопитесь их купить. Не так уж заоблачно за них просят. И, скорее всего, отдадут по эстимейтам, коли торги отменены. Если же самое главное для вас – выразить громкое негодование, то, боюсь, ровно с ним, с громким негодованием, вы рискуете и остаться. А документы уплывут в неизвестность.
И прояснять, как изволила выразиться активистка с демонстрации, тут решительно нечего, все и так предельно ясно. Торги аннулированы, так как вызвали негативный публичный резонанс. Точка. Но лицензия у аукционного дома не отозвана, и лоты остаются в его диспозиции. А значит, их все еще можно купить. Либо не купить. Точка. И никак иначе поступить с ними невозможно, на что бы там эвфемистически ни намекали приведенные слова – кстати, имеющие не самые светлые коннотации в немецкой истории ХХ века. По крайней мере, для еврейской коллективной памяти.
Поэтому разместить эти удручающие исторические свидетельства в публичных хранилищах (прекрасная идея!) можно одним-единственным способом – лишь купив их.
Никакой иной опции в данном случае не просматривается. Не имей аукционный дом Felzmann гарантий, что принятые им на комиссию предметы добросовестно приобретены, а то и вовсе унаследованы, – ни за что не стал бы с ними связываться. Приостановка лицензии, не говоря уж об ее отзыве –сокрушительный удар по любому бизнесу, чреватый не одними лишь репутационными потерями. Если же лицензия не была даже приостановлена – и это в архилегалистской Германии! – значит существующих законов аукционисты не нарушили. Да и действовали прозрачно – опубликовали же злосчастный каталог! (Впрочем, как утверждает агентство JTA, он не был полным).
Вывод очевиден: правовые нормативы, ограничивающие рыночную циркуляцию меморабилии Холокоста на данный момент в Германии попросту отсутствуют. И, как нетрудно выяснить, пока что они не выработаны нигде в Евросоюзе.
Но почему-то этот фундаментальный вопрос никого из протестующих не обеспокоил. По крайней мере, медиа ни о чем таком не сообщали.
Хотя уже которое десятилетие имеем в Европе вопиюще абсурдную ситуацию: публичная продажа реликвий палачей запрещена давным-давно и повсеместно, а появление на открытых торгах реликвий их жертв, взрывающее общественное мнение никак не в меньшей степени, до сих пор легально!
Конечно, на практике даже фашистские и нацистские реликвии музейные и архивные организации как покупали, так и продолжают покупать, расширяя поле исторических исследований – и заодно уменьшая число подобных артефактов в “серой зоне”. Ясно, что делается это без огласки. Ни покупатели, ни тем более продавцы, порой довольно случайные, – не стремятся эти сделки афишировать. Анонимность предпочитают и владельцы куда менее токсичных реликвий. А личные документы вещь и вовсе интимная – особенно если принадлежали не постороннему лицу. Практика “келейных” покупок ad hoc музейщикам хорошо известна, и в ряде музеев на них выделены специальные фонды.
Однажды на блошином рынке большой западноевропейской столицы добрый мой приятель случайно обнаружил избитое штемпелями о въезде-выезде удостоверение личности некоей барышни, приехавшей в эту страну в 1937 году из Польши. Гуманитарию не стоило труда догадаться, что приехала она учиться: в ее стране высшее образование для “поляков Моисеевой веры” тогда было ограничено процентной нормой. Документ приятель купил, хоть и близко ничего подобного не собирал, – просто боялся, что хрупкая бумажка затеряется и погибнет. Показал находку сотруднику местного Еврейского музея – и тут же получил аудиенцию у директора, которому объяснил свою мотивацию. “В лице Музея позвольте поблагодарить вас, – ответил директор, доставая из одной секции портмоне визитную карточку, а из другой – не самую крупную, однако приличную купюру, – и всегда будем рады видеть, как с находками, так и без”.
Ни торга с “включанием морали”, ни бюрократии, ни рекламы. Именно так в ситуациях с историческими документами это нередко и случается в музеях цивилизованного мира.
Из чего вовсе не следует, что можно и дальше обходиться и без детально прописанной регуляции. Европе такая правовая база давным-давно нужна. Потому что циркуляцию меморабилии, связанной с Катастрофой, политическими декларациями и моральными инвективами не остановишь. Так это не работает. Да и само утверждение, что-де память о Холокосте не предмет торга – не более чем эффектная, но лишенная смыслового наполнения фигура речи. Любая овеществленная – хоть в артефактах, хоть в документах – память неминуемо рано или поздно становится предметом коллекционирования. И, стало быть, торга. Нравится или нет, но это факт. И отрицать его – все равно, что отрицать округлость Земли. А игнорировать – банальное ханжество.
Как любая мания – а речь, бесспорно, об одной из таковых – собирательство есть причудливая разновидность “искусства ради искусства”. Стимулируемое как пламенной страстью, так и праздным любопытством либо “инстаграмным” тщеславием, оно может как быть, так и не быть связанным с глубоким интересом к истории, и уж тем паче с такими материями, как память, эмпатия или какой-либо иной вид душевного трепета. Предположим, условному состоятельному австралийскому юнцу придет в голову собирать продовольственные карточки блокадного Ленинграда. Или трамвайные билеты Варшавского гетто. При этом подробности там и тогда происходившего интересовать его не будут. Для удовлетворения ему хватит одного уж того, что такой коллекцией на целом континенте обладает он один. Возможны ли подобные модели собирательства? – да. Они аморальны? – да. Можно ли их запретить? – в теории да, но сомнительно, что запрет сработает на практике. Если запрет все же будет четко прописан, и его начнут применять, положит ли это конец подобному коллекционерству? – нет. Хуже того, не исключено, что, помимо учащения случаев “идейного” доносительства и корыстного шантажа, криминализация приведет к росту нездорового интереса. Подобного тому, каким в определенных кругах давно окружена фашистская и нацистская параферналия.
Так уж устроены механизмы массового сознания. Специалисты по пиару или пропаганде подтвердят: любая активно обсуждаемая тема, даже самая шокирующая, неминуемо содержит долю рекламы, ибо чем есть реклама, как не искусством привлечения внимания? Не потому ли приватное собирание меморабилии Катастрофы по-настоящему развернулось лишь когда в Европе в полный голос о ней заговорили? На осознание случившегося ушло почти полвека. Почти полвека молчания, свидетелем которого был в том числе и пишущий эту колонку.
Я рос в городе, где идиш звучал на улицах наравне с русским и румынским. И был то не штетл, но небольшая столица с населением в четверть миллиона. Где множество людей вокруг, включая членов моей семьи, еще не так давно были узниками гетто и лагерей рабского труда Транснистрии и Подолии. Но нам, тогдашним детям, взрослые об этом не говорили ни слова. И сами старались забыть, как страшный сон. Прошло много лет, пока пережившие тот ад поняли, что забыть это невозможно. И только тогда заговорили. И только тогда начали доставать спрятанные далеко и глубоко письма и документы – если вообще их сохранили. Если не разорвали и не сожгли, как жгли омерзительные “булетины” (удостоверения личности) времен Антонеску с крупно пропечатанным словом “Jidan”. По всей Европе ее граждане рвали, топтали и бросали в огонь “кеннкарты” оккупационных лет – одни в опьянении от счастья, другие в страхе перед будущим (например, если в кеннкарте значилось: “Volksdeutscher”). Кому в первые дни после Освобождения было дело до брошеных в панике и рассыпанных по канцеляриям и “медицинским кабинетам” вчерашних концлагерей нацистских картотек? Да гори оно все синим пламенем!
Как знать, сколько документальных свидетельств Катастрофы все еще остается в “серой зоне”
Систематически собирать индивидуальные свидетельства унижения, страданий и гибели рядовых жертв начали не сразу. И даже сегодня, когда в академических кругах Холокост обоснованно считают одним из наиболее полно документированных событий Нового времени, в научный оборот продолжают поступать неизвестные еще вчера материалы. Они сводятся к двум основным категориям: документы из учреждений, рассеявшиеся в хаосе первых послевоенных недель и месяцев (либо сознательно спрятанные, и недавно обнаруженные), а также документы, никогда прежде не выходившие из частного владения, вроде писем, удостоверений личности, фотографий и разных свидетельств творческой активности – рукописей, дневников, всех видов профессиональной и любительской графики. Лоты отмененного аукциона включали документы из обеих.
Но, что бы ни говорили поборники морали (которых можно понять), – все те, кто получили эти страшные документы не по наследству, и по какой бы причине их ни собирали или просто хранили, – фактически причастны к их спасению. Не сдали ведь в макулатуру, не сожгли и не выбросили, – хотя коммерческая стоимость этих пожелтевших листков долго оставалась смехотворной, и никого, кроме очень немногочисленных мемориальных музеев и архивов вроде старейшего на континенте варшавского Еврейского исторического института, они не интересовали. Лишь с недавних пор в Европе возникла сеть центров документации Катастрофы, и в каждой уважающей себя столице открыт Еврейский музей.
Но идиотов, вываливающих ценные документы на помойку, по-прежнему хватает, а парни вроде Даниэла Балинта – увы, “штучные” персоны. Ныне владелец галереи в трансильванском городе Сибиу, профессионально занятый извлечением исторических артефактов из небытия, Даниэл понимает, что находки, равной бухарестской, скорее всего уже не сделает. Такое бывает раз в жизни… хотя как знать?
И как знать, сколько документальных свидетельств Катастрофы все еще остается в “серой зоне” – и едва ли в обозримом времени из нее выйдут, коль скоро их появление в публичном поле в отсутствии внятной правовой регуляции сопровождается протестно-порицательным хайпом. Необходим компромисс: запрещать торги этой меморабилии контрпродуктивно, но они должны стать закрытыми, приоритетно адресованными научным организациям и публичным хранилищам. Тем более что экспертами из этих структур давно наработан опыт взаимодействия с “частным сектором”. Хайп же науке решительно ни к чему, он ей прямо противопоказан.
Такой компромисс никак не противоречит моральным принципам, лаконично выраженным на платформе Х министром иностранных дел Польши Радославом Сикорским: “Уважение к жертвам требует достойного молчания, а не гвалта торжища”.
Иван Пауков – журналист и историк искусства
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с точкой зрения редакции
