28 января 1996 года, 25 лет назад, не стало Иосифа Бродского. Мы публикуем фрагменты из воспоминаний его друзей, записанных в Нью-Йорке в 2011 году Наташей Шарымовой для ее проекта "Нью-Йорк + Бродский".
Ася Пекуровская – филолог и писатель, первая жена Сергея Довлатова – познакомилась с Иосифом Бродским в Ленинграде и, вскоре после его эмиграции, тоже приехала в Нью-Йорк.
С Иосифом я познакомилась в 1959 году, где-то мы в гостях встретились. Мы ходили в чем попало, а он меня вызвался провожать и надел доху: гладкая овца шоколадного цвета, гладко выбритая. Он выглядел таким импозантным. Это первое, что меня в нем поразило. Он мне стал рассказывать, что собирается из Самарканда куда-то отбыть. Я спросила: "С приземлением?" На что он мне сказал: "Всякий полет есть некое приземление. Некий полет из, а не в". Вот в этом наш разговор заключался.
Поэзия Бродского для меня понятие очень неровное. Если бы я писала что-либо о Бродском, я бы, наверное, начала с такого наблюдения, что Ося, как Гумилев когда-то, начинает с существенной, очень строгой рифмы, а дальше разрушает клише. То, что ему не удается в прозе, ему удалось в поэзии.
Я уехала в Америку в 1973 году, 8 месяцев спустя после его отъезда. Он меня пригласил в китайский ресторан на 82-й улице. Когда мы ехали туда в такси, я его спросила: "А почему же ты не водишь автомобиль?" На что он мне помпезно ответил, что привык игнорировать действительность, поэтому никогда автомобили водить не будет. Конечно, спустя какое-то время он уже водил старенький "Мерседес". Когда мы в китайский ресторан пошли, он мне сказал: "Мой любимый ресторан", мол, дескать, я завсегдатай, и у меня уже есть традиции. Я начинаю есть эту еду, мне непривычную, он смотрит в рот и говорит: "Я тоже так начинал, мне тоже это все ужасно не нравилось. Но потом я этого зверя покорил, сейчас ни он без меня, ни я без него". Помпезный такой разговор, российский, дескать, я хожу в рестораны, у меня есть любимый ресторан.
Когда говорят, покорял ли Ося Нью-Йорк и как он к нему относился, забывают о том, что перед самым отъездом он был в Вильнюсе. В Вильнюсе он написал такой стишок, который мне очень запомнился, я его не раз ехидно про себя вспоминала. Он пишет так:
Так пейсы переделав в бачки
И перебраться в Новый Свет,
Блюя в Атлантику от качки.
Ося приехал в Нью-Йорк его завоевывать
И вот это "пейсы переделав в бачки" было таким пониманием того, что он уже давно хотел в Нью-Йорк. Но, с другой стороны, этим "блюя" он говорил о том, что психологического комфорта Америка ему не дает. Мне кажется, Ося приехал в Нью-Йорк его завоевывать, и о нем, как о завоевателе, надо говорить в терминах: "Калиостро приехал русский или французский двор завоевывать". Вот так я это вижу.
Я, конечно, должна быть ему обязана. Когда я приехала, мою кандидатуру рассматривали для работы какой-то младшей букашки в Стэнфордском университете. Я звоню Осе и говорю: "Ося, мне нужна характеристика". Ося мне выдает характеристику и, нарушив все каноны университетской жизни, мне посылает копию. И что же я читаю? Оказывается, я великий знаток Библии, знаю классицизм, сентиментализм. Одно клише за другим. И эти клише работали так замечательно, что меня тут же на носилках принесли в Стэнфорд, и я там преподавала, пока меня оттуда благополучно не выгнали.
Своей квартирой на Мортон-стрит в Нью-Йорке он гордился. Она была уютная, много книг. Изумительный дворик. Но один момент мне бросился в глаза – это состояние сортиров в этой квартире. Квартира была как квартира, но в сортир было невозможно войти.
Нью-Йорк Ося полюбил. Это был город, который в него вошел, и о нем он уже писать не мог. Он любил джаз, но в Нью-Йорке никогда не ходил в джаз-клубы. Думаю, что это такая питерская закваска, мы вообще культурой не интересовались. Джаз мы слушали на джем-сейшенах, в музеи не ходили. Питерская культура была другой. Москвичи, по-моему, иначе смотрели на эти вещи, а у нас как-то это не водилось. Довлатов гордился тем, что не ходил в Эрмитаж.
Мы были у Гены Шмакова, где я всегда останавливалась, когда я приезжала в Нью-Йорк. Однажды между Осей и Геной зашел разговор об Аллене Гинзберге. И Ося ему сказал: "Ну, понимаешь, он пишет о вещах, а меня интересуют слова, я словами оперирую". Тогда Гена ему сказал: "Я понимаю, ты путешественник, а он носильщик".
Елена Осташевская – родственница поэта – предлагает прогулку по району Нью-Йорка, где жил Бродский.
В дом номер 22 по улице Пьерпонт в Бруклин-Хайтс семейство Бродских переехало осенью 1992 года. Квартира, которую они снимали много лет на Мортон-стрит в Манхэттене, подорожала, кроме того семейство расширилось. Бродский женился, родилась Анечка, поэтому им нужна была большая квартира, больше площади, больше воздуха. Выбор их пал на Бруклин-Хайтс, район старого Нью-Йорка. Этот район заселялся еще в те времена, когда Бруклин был самостоятельным городом, он объединился с Нью-Йорком в 1898 году. Это был центр проживания довольно состоятельных семей. Об этом говорит и архитектура Бруклин-Хайтс, и знаменитая коллекция особняков, выстроенных во второй половине XIX века, чьи фасады покрыты характерным коричневым мрамором, или гранитом, или песчаником. Дом, куда они переехали, по цвету и по камерному своему виду весьма отвечает общему характеру Бруклин-Хайтс. Именно здесь, на Бруклин-Хайтс, жил, работал и основал свою газету Уолт Уитмен, здесь же решил поселиться и Оден, излюбленный поэт Бродского. На доме повешена мемориальная доска, память о том периоде, когда Оден проживал здесь. Надо сказать, что в Америке нет такого обычая вывешивать мемориальные доски в честь знаменитых людей, живших в этом здании. Но Бродский, понимавший значение этих мемориальных досок для жителей города, решил приложить максимум усилий для того, чтобы имя Одена звучало на Бруклин-Хайтс. Я помню, что он рассказывал нам несколько раз, что организует кампанию для того, чтобы мемориальная доска была повешена на доме, где жил Оден. К счастью, вся эта кампания увенчалась успехом. Портрет Одена висел и в квартире на Мортон-стрит, его портрет продолжал висеть в кабинете в квартире на Бруклин-Хайтс. Оден – замечательный поэт, с которым Бродский познакомился и вел разговоры в момент своей насильственной эмиграции из Советского Союза, в Вене.
Квартира Бродского находится на втором этаже. Три окна выходят на улицу. Они облюбовали эту квартиру, потому что была одна очень важная вещь, схожая с мортоновской квартирой. Дело в том, что она выходила в задний внутренний дворик, который принадлежал только им. Это роднило квартиру с квартирой на Мортон-стрит, с излюбленным двориком, где проходили все сборища и дни рождения Иосифа.
Вы входите в огромную гостиную с очень высокими потолками, два высоких окна выходят на Пьерпонт. Справа вы можете войти в маленькую комнату, которая стала служить детской для маленькой Анечки. Когда вы входите в гостиную, вы видите небольшую внутреннюю кухню, очень приятно и уютно отделанную. Налево еще два-три шага, и вы входите в небольшую спальню Бродских. Из задней двери этой спальни и был спуск, несколько ступенек во внутренний дворик. Когда вы входите в гостиную этой квартиры, сразу же слева ведет невысокая лестница, ступенек двадцать, в кабинет Бродского. Рядом с кабинетом Бродского была ванная комната, туалет, душ. Таким образом, этот новый этаж представлял собою отдельную маленькую квартирку, изолированную от внутренней жизни квартиры, что давало возможность Бродскому уединиться и работать.
Они переехали сюда осенью 1992 года. В то время Бродский плохо себя чувствовал, как всегда, сердечные проблемы, маленькая девочка на руках у Марии, гора коробок. Особенно трудной задачей была распаковка коробок и расстановка книг по высоким стеллажам. Потолки были очень высокие, вдоль всех стен гостиной шли стеллажи, которые надо было заполнить. Понимая сложность этой задачи, мы предложили Иосифу и Марии помощь. И через два-три дня после их переезда пришли к ним вчетвером: я, мой муж Ося Осташевский, мой сын Женя и его тогдашняя подружка Майя. Вчетвером мы все дружно распаковывали коробки, расставляли по стеллажам книги. Под интереснейшие разговоры с Бродским, под разговоры с Марией, обсуждения книг, общих проблем работа шла бойко. Мы в течение нескольких часов распаковали всю кипу книг. Конечно, мы не знали, в каком порядке их ставить, но Бродский махнул рукой, сказал: "Ладно, ребята, поставьте, как хотите, я постепенно распихаю книги в том порядке, в каком хочу". Работа закончилась уже к вечеру. Все, естественно, проголодались, тогда Бродский предложил: "Давайте пойдем пообедаем". Мария с малышкой остались дома, а мы отправились в любимый японский ресторан Иосифа. Он очень любил экзотическую кухню – японскую, таиландскую, индийскую. Попрянее, поострее, посолонее, наперченнее – это был любимый его вариант меню обеда. Бродский, как всегда, сказал: "Ребята, закройте меню, выбирать буду я". Он был поразительный знаток всех видов суши, всех видов роллов, разных видов рыбы. Поэтому он всегда составлял набор суши.
Естественно, визиты друзей продолжались и в эту квартиру, такие же многолюдные сборища в дни его рождений, которых здесь было два. Конечно, традиционные празднования Рождества 25 декабря. Мы все знаем, что это был особый день для Бродского, к которому он писал маленькое стихотворение, рождественские стихи. Особенно памятен мне последний год, когда Бродский пригласил нас на празднование Рождества. Это было 25 декабря 1995 года. Кроме моей семьи, моего мужа и нашей дочки Любы, было еще семейство Петра Вайля. То есть пять человек, плюс их семья.
Надо сказать, что Бродский всегда был очень щедрым на подарки. Как ни смешно, он подарил платье мне и, если не ошибаюсь, жене Вайля. И это платье мне абсолютно подошло по размеру. Через день или два я его спросила: "Иосиф, откуда вы знали мой размер?" Он говорит: "Я, глядя на вас, понял, какой размер вы носите". Это платье стало моим любимым выходным платьем. Оно было элегантное, нарядное, вместе с тем довольно скромное. Оно у меня не сохранилось; по-видимому, оно было выкрашено, поэтому полиняло. Кроме того, он подарил нам потрясающий шерстяной плед, который до сих пор у меня есть, я его использую, когда необходимо укрыться потеплее. Подарки совершенно неожиданные, естественно.
Таким же памятным был и последний день его рождения, который праздновался во внутреннем дворике в мае 1995 года. Пришло огромное количество народа. Роман Каплан организовал угощение. Мария организовала маленький камерный ансамбль, который в гостиной развлекал гостей. Играли какую-то камерную музыку из его излюбленного репертуара, музыка барокко.
Мы приходили сюда много раз просто так посидеть, поговорить, побеседовать. Когда мы приходили к ним в последние дни, зашел разговор о каких-то стихах или о какой-то книге, которая находилась у него в кабинете, а мы сидели в гостиной. Он, чтобы не подниматься и не спускаться лишний раз, потому что ему было уже тяжело, попросил Любку сгонять наверх и принести то, что он просил. Явно дело шло к плохому концу, хотя никто не хотел об этом даже думать.
Ему постоянно предлагали операцию по пересадке сердца, но Бродский всегда отрицательно относился к этой идее
Несмотря на то что он болел много лет – у него были очень серьезные проблемы с сердцем, инфаркт, много раз прочищали сосуды сердца, – смерть эта была неожиданной, как раскат грома, как молния. Последние недели перед смертью Бродский чувствовал себя намного хуже, но постоянные визиты к врачам никаким решением не заканчивались. Ему постоянно предлагали операцию по пересадке сердца, но Бродский всегда отрицательно относился к этой идее, потому что слышал, что период выздоровления после такой тяжелой операции очень длителен, а кроме того, грозит потерей интеллектуальных способностей. Он очень этого боялся и категорически сопротивлялся, на любое предложение отвечал отказом. Меня всегда возмущал тот факт, что специалисты по сердечным заболеваниям говорили Бродскому, что решение должно быть его, он должен решить, что делать с больным сердцем. Мы очень часто разговаривали на эту тему, я предлагала сопровождать его в этих походах к врачам. Но он благодарил и отказывался.
Мы много говорили и о его стихах. Почему-то именно в последние дни перед катастрофой я в который уже раз перечитывала одно из своих самых любимых стихотворений Бродского "В горах". Я просила его мне объяснить, подсказать, как лучше понять его удивительно сложные образы, метафоры, спиралеобразную ментальность и закрученность этого стихотворения. Меня интересовало, переводил ли он это стихотворение на английский язык. Его всегда озадачивали мои вопросы. Он говорил: "Да? Вы любите эти стихи, вам оно нравится?" Вскоре после его смерти, когда я разговаривала с Энн о его последних днях, она мне сказала: "Лена, вы знаете, в какой-то день, когда мы сидели в ожидании приема к врачу, он стал мне рассказывать о стихотворении "В горах", которое почему-то его занимало в эти последние дни". Кроме того, он в это время работал над своим последним эссе, посвященным Рильке. Как всегда, его интересовал обмен мнениями с читателями, как настоящими, так и будущими. Помню, я разговариваю с ним по телефону с работы, и он мне рассказывает о своем эссе. Когда вышла посмертная книга его эссе, я, конечно, тут же бросилась к его последнему эссе, посвященному Рильке, стихотворению "Орфей".
Страшное известие для нас прозвучало во время телефонного звонка Саши Вольперта, 28 января 1996 года. А надо сказать, что 28 января – знаменательный день для моей семьи – это день нашей свадьбы с моим мужем Осей. Конечно, мы собирались весело отметить этот день. Но вдруг утром 28-го числа выходит из своего кабинета мой Ося, с бледным, опрокинутым лицом, и говорит мне: "Ты знаешь, только что позвонил Саша Вольперт, двоюродный брат Иосифа, и сказал, что Иосиф умер". Как сейчас я помню, он стоит наверху лестницы нашего дома, я стою внизу в совершенно обалдевшем состоянии. Мы не ожидали этого, несмотря на то что Иосиф плохо себя чувствовал в последнее время. Конечно, мы тут же бросились к Марии, приехали на машине, вошли в гостиную и видим Марию в ужасном состоянии. Мария рассказала, что вечером у них были гости, засиделись за разговором, она ушла спать, а Иосиф после того, как гости разошлись, поднялся к себе в кабинет: видимо, еще хотел поработать. Она заснула. И утром, проснувшись, не обнаружила его рядом, сразу поднялась в кабинет. Она пытается открыть дверь, дверь не открывается. Чуть-чуть ей удалось приоткрыть дверь, и она поняла, что Иосиф лежит на полу. Потом, восстановив ход событий, врач и она сделали предположение, что ему стало плохо где-то в два или три часа ночи, он вышел из своего кабинета, чтобы дойти до туалета, и упал на пол.
Мы попросили у Марии разрешение увидеть его, попрощаться с ним. Она сказала: "Он лежит у себя в кабинете на диване". И мы поднялись, чтобы попрощаться с ним, он лежал там. Даже сейчас, когда я вспоминаю этот момент, у меня просто перехватывает горло. С нами поднялся и врач-кардиолог, мы вчетвером пробыли там некоторое время, потом спустились вниз. Начались звонки. Мария хотела, чтобы хотя бы день-два только члены семьи и самый близкий круг друзей разделили это горе, пришли к неизбежному заключению, что Иосифа больше нет, что остались только его стихи, его образ неповторимый в наших сердцах.
Через два дня состоялись похороны. Мария решила, что тело должно быть выставлено в похоронном доме на Бликер-стрит в Гринвич-Виллидж. Это место было доступно для всех, кто желал проститься с ним. В течение двух дней стояла нескончаемая очередь почитателей гения Бродского, его поэзии, всех, кто хотел проститься с ним. Мария всеми силами старалась ограничить бесцеремонных журналистов.
Мария не хотела, чтобы Черномырдин фотографировался на фоне Бродского и потом эта фотография обошла весь мир
Мария подошла к нам и сказала: "Я слышала, что Черномырдин (который был тогда премьер-министром России) находится в Нью-Йорке и собирается со всей своей свитой прийти в похоронный дом. Он хочет сфотографироваться на фоне гроба Бродского. Я умоляю вас всеми силами предотвратить это". Она не хотела, чтобы Черномырдин фотографировался на фоне Бродского и потом эта фотография обошла весь мир. Поэтому, когда мы увидели, что входит Черномырдин, окруженный своей свитой, и они подходят к гробу, мой Ося бросился к нему и его телохранителям и сказал: "Вдова поэта категорически запретила фотографироваться на фоне Бродского". – "Что такое? Почему?" – "Вдова поэта категорически запретила". Надо сказать, что они послушались.
В епископальной церкви Grace Church, которая находится в самом сердце старого района Бруклин-Хайтс, происходило отпевание тела Бродского. Это было 1 или 2 февраля.
Саша Вольперт, его двоюродный брат, ближайший родственник, Иосиф его очень любил, спросил Марию: "Все-таки Иосиф стопроцентный еврей, не хотите ли вы, чтобы в этом ритуале принимал участие представитель еврейской религии?" На что Мария ответила: "Вы знаете, Саша, я католичка. Иосиф не был религиозным человеком, тем более он не придерживался никаких традиций, обрядов и ритуалов еврейской религии. Поэтому я решила остановиться на середине, какой-то компромисс принять и похоронить его по англиканскому епископальному обряду. Я выбрала Grace Church. И уже разговаривала со священником, с просьбой организовать прощание с Иосифом". И действительно, он приходил несколько раз в квартиру на Пьерпонт-стрит, они с Марией обсуждали, как все это должно быть организовано. Вот такое решение было принято.
В день похорон собралась огромная толпа, все друзья съехались со всех концов света с тем, чтобы попрощаться с Бродским в этой церкви. Если не ошибаюсь, мы все входили через ворота со стороны Грейс-стрит, там есть ворота, которые открываются довольно широко, через них и вынесли гроб, когда закончилась церемония прощания. Интерьер украшен замечательными разноцветными витражами, сквозь которые проникает солнечный свет, создавая особую атмосферу. Особая атмосфера была и тогда, в тот морозный, очень холодный февральский день.
Когда закончилась прощальная церемония, все поехали на кладбище, где он был временно захоронен. Это кладбище Святой Троицы, которое находится в Верхнем Манхэттене и нависает над Гудзоном. Это старое католическое кладбище. Гроб с телом Бродского был помещен в небольшой саркофаг. Сначала была церемония на кладбище. Далеко не все, кто прощались с ним в этой церкви, приехали на кладбище. Потом само захоронение. Я помню, что мы стояли довольно долго на морозе, был очень морозный день. После похорон все приехали на квартиру в Гринвич-Виллидж, где все по очереди читали его стихи по-русски, его стихи в переводе на английский язык. Через 40 дней более расширенное прощание происходило в соборе Святого Иоанна, недалеко от Колумбийского университета, на Амстердам-авеню и 113-й улице.
Через год после его смерти узкий круг его друзей собрался в этой же церкви. Лосев, Роман Каплан, Томас Венцлова, многие другие. Мы сели там, где находятся алтарные деревянные кресла. Мария предупредила нас заранее, что она хочет, чтобы каждый из нас прочитал по любимому стихотворению Бродского. Я прочитала свое любимое стихотворение "В горах". Это был единственный раз, когда я еще раз побывала в этой церкви ровно через год после его смерти.
